Она прижалась к Жаку своим хрупким тельцем, и он понял, что пропал. Он ощутил прикосновение ее изящной груди и аромат ее волос. Потом она заговорила, а каждый знает, как могут кружить голову слова. Заливаясь слезами, она сказала: «Ты добрый, ты не такой, как твой брат»и попросила: «Обними меня, мне страшно». Дальше последовало: «Какая у тебя гладкая кожа»и, почти без перехода: «Можно я останусь у тебя на ночь?» В результате на другое утро Жак, безобидный младший брат, пылая страстью, охватившей душу и тело, поклялся ей, что защитит ее от любых невзгод и ей больше нечего бояться. Они не стали прятаться и в обнимку прошлись на виду у Марселя, который сначала изумился их отваге, а потом впал в ярость. Два месяца спустя, когда она сказала своему новому возлюбленному: «Я жду от тебя ребенка», Жак почувствовал себя настоящим мужчиной и страшно этим возгордился. Его не волновало, что старший брат был на восемь сантиметров выше его, считался пройдохой и мечтал вернуть Жанну; он решил, что никогда ему ее не отдаст. Лучше смерть. Он объявил брату мировую войну.
Но существует и другая версия этой истории, к сожалению, не такая красивая. Согласно этой версии, Жанна забеременела, когда еще была с Марселем, хотя переспала с ним всего шесть раз. Подумать только, как у некоторых все легко получается! Она ничего ему не сказала. Она никому ничего не сказала. Проплакав неделю, она поняла, что связала свою жизнь с человеком, привыкшим по любому поводу давать волю кулакам. Выйти за него замуж? И ближайшие шестьдесят летесли ей суждено дожить до восьмидесятитерпеть его побои? Нет. Ни за что. Найти фабрикантшу ангелов, которая избавит ее от ребенка, а заодно, вполне вероятно, так покалечит, что у нее больше никогда не будет детей? Нет, ни за что. И тогда она обратила свой взор на Жакамладшего брата, конечно, не такого красавчика, как старший, и, пожалуй, чуток простоватого. Он был ниже ростом и краснел, как девушка, если она при нем слишком пылко целовала Марселя. Она давно заметила, что он на нее запал, и невольно строила ему глазкипросто так, из невинного удовольствия. Но вообще-то он ей и правда нравился, он был хороший парень, этот Жак. Она знала, что достаточно ей щелкнуть пальцами, и он будет у ее ног. Ну так вот же оно, решение проблемы! Она не долго раздумывала. Поболтала с одним парнем, улыбнулась другому, одним словом, слегка спровоцировала Марселя. Он ее ударил, она возмутилась, он назвал ее шлюхой и ударил еще раз, а потом еще и еще, она убежала, хотя на дворе уже стемнело, заставила себя заплакать, порвала на себе платье, как в грошовой мелодраме, бросила в окно камешек и кинулась в объятия остолбеневшему Жаку. «Твой брат меня избил. Мне страшно». Вот и вся история.
Так кто же мой отец? Единственная, кто знал это наверняка, унесла тайну с собой в могилу, скромную могилу на кладбище городка, из которого она приехала и в котором ее похоронили. На могиле написано: «Жанна Бенуа, урожденная Рош, 19331952». Я предполагаю, что люди, проходя мимо, видят надпись, подсчитывают в уме разницу в датах и вздыхают: «Надо же, какая молодая». Действительно, она умерла совсем молодой.
Драка на битых бутылках состоялась несколько дней спустя после того, как Жанна перешла от одного брата к другому. В дальнейшем ни одна их встреча не обходилась без очередной стычки. Они дрались на кулаках, на вилах, на лопатах, на дубинах, кидались друг в друга булыжниками. Каждый пытался проткнуть, удавить, задушить, изуродовать, порезать другого, переломать ему руки-ноги и выпустить кишки.
Как-то днем Марсель без предупреждения заявился к брату и, не найдя его ни во дворе, ни в курятнике, подошел к дому, толкнул дверь и крикнул: «Кто-нибудь есть?» Бобе нес стражу возле моей кровати. При виде гостя он даже не шелохнулся, но, когда тот попытался приблизиться ко мне, оскалилсяшерсть поднялась у него на загривке дыбоми испустил глухое, но грозное рычание. Дядя замер на месте. «Хорошая собака, добрая собака»забормотал он, но Бобе зарычал снова, еще более грозно. Марсель сделал шаг к двери, но Бобе поднялся и перекрыл ему путь к отступлению. Пришлось дяде так и стоять там, молча и не двигаясь. Стоило ему пошевелиться, Бобе издавал предупредительный рык. Смотреть в глаза псу Марсель не осмеливался. Вместо этого он озирал пол, стол, буфет, окно, а потом снова пол, стол, буфет и окно, и так два часа, пока не вернулся отец. О том, какие черные мысли бродили у него в голове, можно только догадываться.
Во дворе они в очередной раз сцепились.
Усыпи свою псину, пока она кого-нибудь не загрызла!
Это тебя надо усыпить, придурок!
Это я-то придурок? Да у тебя самого мозгов не больше, чем у твоих курей!
А ну повтори, что ты сказал!
А то, что ты тупее своих курей!
Зато поумнее тебя! И вообще вали отсюда!
Я хочу посмотреть на малого!
Нечего тебе на него смотреть!
Очень даже есть чего!
Да ну? Это почему же?
Сам подумай! Может, сообразишь!
Катись отсюда!
А-а, не нравится правду слушать?
Катись, кому сказал!
Они налетели друг на друга как два петуха, и оба упали в грязь. Марсель был крепче, но верх взял младший брат, наверняка потому, что дрался с большей яростьюведь он защищал свою честь, честь своей жены, а кроме того, свою территорию.
Вот так это все и было. Младенец надрывался от крика в своей кроватке, похожей на вагон поезда, а во дворе мутузили друг друга два мужика. Умей мальчик говорить, ему было бы трудно подбодрить дерущихся криком «Наподдай ему, пап!» или «Наподдай ему, дядь!»потому что он не знал бы, кто есть кто. Ну а пес Бобе, вместо того чтобы броситься на помощь хозяину, хранил олимпийское спокойствиепо той простой причине, что лично мне ничто не угрожало. Пока Жак с Марселем в энный раз колошматили друг друга, Бобе положил лапы на край моей кровати и ласково лизнул меня в лицо.
4Почтальонша. Ниукасл. Почтальонша
Почтальон, который по утрам приносил нам газету, обычно давал знать о своем приходе легким стуком в окно, после чего засовывал нашу корреспонденцию за железную решетку. Но в декабре того года он, поскользнувшись на льду, упал с велосипеда и сломал себе лопатку. На следующее утро к нам в дверь постучала миленькая девушка с почтовой сумкой через плечо. Отец открыл ейон как раз пил кофе и вышел с чашкой в руке. Она протянула ему газету:
Здравствуйте, я теперь вместо вашего почтальона.
А-а ответил отец. Хорошо, спасибо.
Она показала на мою кроватку:
А сколько вашему малышу?
Семнадцать месяцев.
О, наверное, уже носится как угорелый?
Носится, да еще как!
Нашим единственным рождественским украшением служила гирлянда пеленок, вывешенных для просушки над плитой.
Представляю, сколько с ним хлопот!
Да, хлопот хватает, подтвердил отец.
Девушка вежливо попрощалась и отправилась дальше, разносить свою почту.
Отец обеспокоенно склонился над моей кроваткой. Я не только не «носился»; я, если и вставал на ноги, с трудом мог удержаться на них без опоры. Было очевидно, что я отстаю в развитии по меньшей мере на полгода. Если бы при этом я хотя бы бойко болталкакая-никакая компенсация! но какое там! Издаваемые мной звуки сводились к двум вариациям: «грр-р» и «гав». Никто не объяснил отцу, что с ребенком надо разговаривать, иначе ему не овладеть даром речи. Он же, я думаю, довольствовался тем, что просто на меня смотрел. Он вытащил меня из кроватки, поставил на ноги и отпустил. Я тут же шлепнулся на попу. Он поднял меня, но я снова упал. Он чуть ли не половину утра провозился со мной, пытаясь добиться, чтобы я удержался на ногах, но я вел себя не лучше одного из мешков с зерном, которые он покупал, чтобы кормить своих цесарок. В конце концов у него затекла спина и он махнул на меня рукой. Бобе с мрачным видом наблюдал за этой сценой. И тогда отца осенила гениальная идея: он подозвал пса и поставил меня рядом с ним. Я уцепился за длинную серо-бурую шерсть и больше не падал.
Когда на следующее утро к нам опять зашла почтальонша, она увидела меня ковыляющим рядом с собакой и поняла, что я вовсе не такой шустрик, как утверждал отец, но ей хватило деликатности обойти эту тему молчанием. Зато она с каждым днем все больше нахваливала меня, потому что в моем двигательном развитии наметился явный прогресс.
А отец с каждым днем проникался все большим восхищением перед почтальоншей.
Она была довольно-таки упитанная, и темно-синяя форменная куртка ее совсем не красила. Зато из-под строгой форменной фуражки у нее выбивался водопад темных кудрей, и она улыбалась невероятно щедрой улыбкой, озарявшей все ее лицо, так что каждому, кто ее видел, невольно хотелось улыбнуться в ответ. Отец воспринимал ее ежеутренние приходы как подарок; они давали ему мужество продержаться еще один беспросветный день. Он и правда нуждался в поддержке. Даже если забыть о постоянных выматывающих стычках с братом, оставался еще курятник, работа в котором не кончалась никогда, оставался я, требовавший внимания и забот, и оставались его одинокие ночи. Вряд ли он чувствовал себя таким уж счастливым, и даже победа Луизона Бобе в гонке «Тур де Франс» служила ему слабым утешением. Последние полтора года он практически не покидал дома, и его шансы познакомиться с какой-нибудь симпатичной женщиной стремились к нулю. Действительно, имея малого ребенка на руках, не больно-то побегаешь по вечеринкам. Но даже если бы он с ней познакомился и уговорил зайти к нему на огонек, что он мог бы ей сказать? «Не шуми, а то разбудишь моего сынишку»? Одним словом, мой добрый папа Жак страдал от отсутствия человеческого тепла.
Вот почему он так привязался к молоденькой почтальонше. Он старался выглядеть перед ней получше: с утра одевался в чистое, причесывался, прибирал в доме и даже во дворе. Ему хотелось сказать ей что-нибудь умное или смешное, но у него было слишком мало опыта. Зато он неизменно предлагал ей выпить кофе, а она неизменно отказывалась: «Что вы, совсем нет времени. И потом, представьте себе, что я в каждом доме буду пить кофе!»
Однажды, когда мне удалось пересечь комнату без поддержки Боберуки я держал на весу и имел вид триумфатора, почтальонша присела на корточки и приняла меня в свои объятия. Я прижался к ней, заливаясь радостным смехом. Она подняла меня и расцеловала в обе щеки, а потом сказала, что я прелестный мальчик. От этих невинных поцелуев, полученных мною как бы по доверенности от отца, он залился краской. Но не успел произнести ни слова, как она вдруг сказала:
А завтра я уже не приду. Мой муж поправился.
Ваш муж?
Ну да, мой муж, почтальон. Лопатка у него срослась, и завтра он выходит на работу.
Отец бросил чуть слышное: «А-а»вроде бы ничего не выражающее, но секунду спустя его лицо исказила гримаса глубочайшего разочарования.
И, поскольку беда никогда не приходит одна, в тот же день, работая в курятнике, он заметил, что несколько цесарок выписывают какие-то странные круги и при этом судорожно трясут головами. Он поймал одну и осмотрел: из носа у нее текло, крылья бессильно висели, глаза заволокло пленкой; она выворачивала назад шею, как будто ей что-то мешало. Жак посадил ее в клетку, клетку отнес в грузовик, велел Бобе приглядывать за мной и поехал в Лувера, к ветеринару Моно.
Толстяку Моно не понадобилось много времени, чтобы поставить диагноз.
Ньюкасл вздохнул он, бегло осмотрев птицу.
Что еще за ниукасл? не понял отец.
У твоей цесарки болезнь Ньюкасла, пояснил ветеринар.
Это серьезно?
К сожалению, да.
И что мне делать?
Поскорее отдели заболевших особей от здоровых, забей и закопай как можно глубже. Но, боюсь, падеж будет большой. Они у тебя привиты?
Нет, я их сроду не прививал.
«Чертовы англичане!»ругался отец, долбя за домом мерзлую землю, чтобы похоронить в ней погибших цесарок. Он потерял больше половины поголовьяи это накануне Рождества! Представляю, что он при этом чувствовал. Не знаю, что послужило последней каплей: мои крики по ночаму меня резались зубыили очередной счет, доставленный выздоровевшим почтальоном, но только он сказал себе: «Все, больше не могу». Он сложил в сумку мои вещи, одел меня потеплее, погрузил в грузовик мою кроватку-вагон и сел за руль. Про ехав три или четыре километра, он повернул назад и свистом подозвал Бобе: «Эй ты, давай, запрыгивай. Не разлучать же вас».
Его родители жили на другой ферме, примерно посередине между нашей деревней и Лувера. Ферма походила на нашу, только без курятника. Бабушке в ту пору было лет шестьдесят, но она уже считалась старухойнормально для того времени. На сохранившихся фотографиях она всегда одета в черное и выглядит лет на семьдесят пять. Сидеть со мной постоянно она не собиралась, но как-то, чуть ли не через силу, сказала сыну, что в самом-самом крайнем случае согласна приглядеть за мной пару дней. Он вспомнил эти ее слова и отвез нас с Бобе к ней. Она притворилась, что никогда не давала подобного обещания:
Да что ты, Жак, когда это я тебе такое говорила?
Но тут нам на помощь пришел дед:
Говорила, Жермена, говорила. Я хорошо помню, что говорила. Я, может, старый дурак, но память у меня еще не отшибло.
Отец дал им все необходимые инструкции: бутылочки, кашки, пеленки, зубы и так далее. Бабушка косилась на меня, не скрывая недовольства. Материнский инстинкт в ней был развит примерно как у терки для сыра. Дед был почеловечней, нораз уж он сам за собой это признавал, я повторю за ним, впрочем без всякой злости и даже с долей запоздалой нежности, что он и правда был старым дураком.
Отец потрепал по башке Бобе, поцеловал меня в лоб и сказал:
Приеду, когда дела пойдут лучше.
И уехал.
Три часа. Мой отец продержался ровно три часа, в сочельник 1953 года, без Бобе и меня, но с мертвыми цесарками и кучей счетов на покрытом клеенкой столе. Он сварил себе суп из луковицы, картофелины и кусочка сала. Сел за стол и с минуту сидел с поднятой над тарелкой ложкой, а потом сказал вслух: «Что я натворил?» Встал из-за стола и через десять минут уже был на родительской ферме. Старики устроили меня в задней комнате, в которой раньше жил Жак. Там стоял зверский холод.
Простите меня, сказал Жак, но это глупая затея. Я забираю его обратно.
Вот еще! запротестовал дед. Пусть малец побудет у нас! Мы, конечно, не знаем, твой он или твоего брата, но
Бабка больно пнула его под столом ногой:
Да помолчи ты, балаболка!
Она помогла сыну перетащить в грузовик кроватку и прочее барахлишко, и степень ее усердия без слов говорила о том, что у нее гора свалилась с плеч. Обратный путь мы проделали, все трое устроившись в кабине: отец за рулем, яв картонной коробке, втиснутой между сиденьем и рычагом управления коробкой передач, Бобевысунув морду в приоткрытое окно. Отец тихо смеялся себе под нос и даже напевал «Олененок с красным носом». Пел он фальшиво.
Во дворе его ждал сюрприз. Перед дверью маячила чья-то фигура, сжимая под мышкой объемистый сверток. Отец развернулся, чтобы припарковать грузовик, осветив фигуру желтыми фарами, и узнал нашу почтальоншу. На сей раз она была не в форме, без своей кошмарной куртки и фуражки, что явно пошло ей на пользу.
Я принесла вам календари, сказала она.
Вообще-то раньше работники почты никогда не предлагали нам купить их календаримы жили на отшибе, и никому не хотелось к нам тащиться. Отец пригласил почтальоншу в дом.
Вы пешком пришли?
Да, пешком.
Он взял из стопки первый календарь с фотографией неизменных трех котят в корзинке.
А остальные не посмотрите?
Нет, спасибо. Я прямо обожаю котят в корзинке.
Она засмеяласьв нашем доме впервые за последнее столетие раздался женский смех. От него задребезжала крышка плиты, подпрыгнула ложка на столе, а с потолка сорвалась сетка паутины. Отец протянул почтальонше купюру.
Значит, завтра не придете?
Нет, не приду. Если только почтальон не упадет с велосипеда.
В смысле, ваш муж?
Она опять рассмеялась. Яменя успели поставить в кроватку-вагонзасмеялся с ней за компанию. Бобе залаял. Ящик буфета, который заклинило три месяца назад, выдвинулся сам собой.
Муж? Да никакой он мне не муж!
Но вы же сами сказали
Ну да, сказала! А может, мне хотелось посмотреть, как вы воспримете эту новость? И я не разочарована
Отец покраснелего лицо приобрело оттенок гребешка цесарки.
Она добавила уже серьезным тоном:
Неужели вы думаете, что я могла бы выйти замуж за этого типа?
Что подразумевало: за такого типа, как он, никогда, а вот за такого, как вы