Дэвид СолойТурбулентность
Посвящается Т и Б
1. LGWMAD
ПО ПУТИ из больницы домой она спросила его, хочет ли он, чтобы она осталась.
Нет, я буду в порядке, сказал он.
Позже, тем же вечером, она спросила еще раз.
Я буду в порядке, сказал он. Ты лети домой. Я посмотрю рейсы.
Ты уверен, Джэми?
Да, я уверен. Я посмотрю рейсы, повторил он, глядя на экран ноутбука.
Она стояла у окна, глядя на улицу безрадостным взглядом. Этот вид на виллы Ноттинг-Хилла с голыми деревцами казался ей теперь таким знакомым. Она пробыла здесь, в квартире сына, больше месяца, пока он был в больнице. В январе у него выявили рак простаты и прописали несколько недель лучевой терапии в больнице Святой Марии. После этого врач сказал, что нужно подождать месяц, а потом пройти сканирование, чтобы понять, помогло ли лечение.
Есть один на завтра, в пятом часу вечера, сказал он ей. В Иберию. Из Гатвика в Барахас. Подходит?
Она думала про себя, не отправиться ли в путь поездом и паромом. Но потом сказала себе не глупить. Она понимала, что бояться летатьэто глупо. Статистика говорит сама за себя.
Да, сказала она, подходит.
Она снова обернулась и оглядела гостиную. Джэми сидел на диване, склонившись боком над ноутбуком, что-то печатая. Он прожил в этой квартире не одно десятилетие, с двадцати с чем-то лет, всю свою взрослую жизнь. Ей подумалось, что в его нежелании переезжать было что-то невротическое. Сейчас ему было за пятьдесят, и ей это казалось странным. Она по-прежнему воспринимала его как молодого человека.
Окей, сказал он, закрывая ноутбук, с этим разобрались.
И она подумала, как легко в эти дни можно заказать билет на самолет и отправиться в кругосветное путешествие.
Он настоял на том, чтобы проводить ее в аэропорт. Они сели на Гатвик-экспресс, доехали, почти не разговаривая, и расстались у пункта досмотра. Она расплакалась, что было непохоже на нее. Через минуту, стоя в неровной очереди на досмотр, она обернулась, надеясь увидеть его. Но его уже не было, и у нее возникло чувство, словно она видит будущее, в котором он умрет от этой болезни меньше чем через год. Ее бросило в дрожь, и руки ее не слушались, когда она складывала в большой контейнер вещи и снимала туфли.
Сразу после досмотра она направилась в один из этих псевдопабов в зале ожидания и заказала «Кровавую Мэри».
Она выпила вторую «Кровавую Мэри», прежде чем объявили ее рейс, и поднялась и пошла к выходу на посадку. Идти оказалось неблизко. Когда она пришла, там уже выстроилась внушительная очередьона подумала, что столько человек просто не поместится в самолет. Она задумалась, не придется ли кому-то остаться. Но никто не остался. Она села у иллюминатора. Свет заходящего солнца лежал на сером асфальте. Самолет начал движение.
Затем остановился.
Казалось, он тоже движется в очередипоследовательными рывками, тихо тарахтя двигателями, находившимися за пределом ее видимости.
Вся эта тягомотина почти усыпила ее, когда из кабины прорезался голос пилота, пробормотавший: «Приготовьтесь к взлету».
И тогда, несмотря на выпитую водку, она ощутила страх, разраставшийся в ней вместе со звуком двигателей, набиравших обороты хорошо различимыми темпамисперва на одной громкости, потом на другой, пока она вжималась в кресло, глядя на надежный мир, оставшийся за окошком. В такой момент ей никогда по-настоящему не верилось, что самолет взлетит. Каждый раз она не могла не думать: «Ему давно уже пора было взлететь, что-то точно не так» и поэтому всегда испытывала удивление; это всегда так сильно удивляло ее, когда нос самолета отделялся от взлетной полосы и самолет преодолевал земное притяжениеили, точнее, ей казалось, что это Земля проваливается куда-то.
Сассекс уже остался где-то внизу, голубоватое стеганое одеяло в сумерках.
Откуда-то доносилось тихое жужжание.
Она не могла понять, приятен ей этот звук или нет. Она задумалась, что он означает. Хотя он как будто говорил, что все идет нормально, и, скорее всего, ничего не значил.
Она огляделась, словно удивляясь, что она еще жива, и впервые заметила мужчину на соседнем сиденье.
Он сидел неподвижно, опустив сцепленные руки на колени, уставившись прямо перед собой. Возможно, он тоже пытался побороть страх.
Она собиралась в какой-то момент попросить его передвинуться.
Как только погасло табло, призывавшее пристегнуть ремни безопасности, она повернулась к нему и сказала:
Извините.
Она старалась говорить по-доброму и погромчеудивительно, как громко приходится говорить, чтобы тебя услышали сквозь шум.
Так и есть, мужчина посмотрел на нее в недоумении, словно не имел ни малейшего понятия, что ей нужно.
Извините, повторила она.
Как неловко ему пришлось перелезать через пустое кресло, чтобы выпустить ее. И она подумала, сама перелезая через кресло, почему бы ей просто не занять кресло у прохода, раз там никого неттогда бы им обоим стало просторней.
Когда же сосед снова уселся на среднее место, она отметила, что ее раздражает его бестолковость. Она даже подумала предложить ему пересесть, и у нее в уме сложилось предложение: «Нам обоим было бы удобней, если бы вы пересели туда». Улыбнувшись ободряюще, она вполне могла бы сказать что-то подобное в такой ситуации. Но сейчас она забеспокоилась, что этот человек мог услышать в ее словах некий предрассудокнекий расовый предрассудок, и этого было достаточно, чтобы она не стала просить его. Она не считала себя расисткой, но ей было трудно сказать наверняка, отчего она теряла уверенность в подобных ситуациях. Она подумала, не заговорить ли с ним. Он не был похож на англичанина. Те несколько слов, что он сказал ей, пока они протискивались бок о бок в проходе, прозвучали как будто с французским акцентом.
И в любом случае, он сам казался слишком задумчивым, погруженным в свои мысли, в чем бы они ни заключались.
Позвякивая еле слышнотихий металлический перезвон над ревом двигателей, по проходу приближалась тележка.
Она размешала самолетную «Кровавую Мэри» пластиковой палочкой. Урчание двигателей накатывало медленными ритмичными волнами. Она ощутила воздействие водки. Ткань мира, туго натянутая, как будто ослабилась. Ее разум обрел относительную власть над нимее мысли стали казаться чем-то реальным. К примеру, смерть сына представилась ей в таких отчетливых образах, что у нее потекли слезы. Она повернулась к окошку и не увидела там ничего, кроме своего лица в темном пластике текущего момента, глубоко затененного, как ландшафт на закате. Она представила себя после его смерти, как она избавляется от всех вещей в его квартире: как снимает все с полок, все эти вещи, которые он так упорно хранил столько лет. И в этот момент по самолету прошла первая качка. Почему она ненавидела даже легкую турбулентность, это потому что тут же пропадала иллюзия безопасности и было невозможно притворяться, что она находится в каком-то надежном месте. У нее получилосьспасибо водкеболее-менее игнорировать эту первую качку. Игнорировать следующую оказалось труднее, а затем тряхнуло так, что ее сосед уронил свою колу на колени.
И тогда снова раздался голос пилота, проговоривший ужасающе серьезным тоном:
Экипаж самолета, займите свои места.
Когда это кончилось и повисла жутковатая тишина, она открыла глаза и встретилась взглядом с мужчиной, сидевшим рядом. Его тоже тряхнуло. Теперь, когда самый сильный страх прошел, он обратил внимание на свои тонкие брюки, залитые колой. Она дала ему бумажные салфетки, и он сказал «спасибо», после чего они обменялись парой фраз о том, как каждый из них оказался на этом рейсе. Мужчина сказал ей, что был в Лондоне по работе. Она спросила, чем он занимается. Ей было нехорошо. Дрожь, охватившая ее вслед за страхом, перешла во что-то похуже, вроде головокружения. Она почувствовала, как все вокруг неприятно плывет, и поняла по лицу мужчины, что дела ее плохи. Ее затошнило. Мужчина что-то спрашивал у нее, чего она не могла разобрать. Он спросил ее несколько раз, а затем она встала и пошла.
Когда она снова открыла глаза, она лежала на спине, положив голову, по-видимому, на сиденье соседа, а сверху на нее смотрела темноволосая женщина и задавала вопросы по-английски с сильным испанским акцентом.
Вы страдаете диабетом? спросила женщина.
Она сумела кивнуть. Тогда женщина сказала:
Я врач. Я пытаюсь помочь вам.
Спасибо, сказала она.
Но она не расслышала собственного голоса, и это было последним, что она запомнила, перед тем как ее вырвало на пол самолета. Раздался сильный шум, и она подумала, свесив голову к ковровой дорожке, что самолет, похоже, терпит крушение. А потом она поняла, что они приземляются.
Она была в машине «Скорой помощи» вместе с этой испанкой, врачом. Медработники вкололи ей что-то, и к ней вернулись силы. Ей хотелось домой, а не в больницу, но у нее, вероятно, не было выбора. Пока машина ехала по улицам, завывая сиреной, она сидела рядом с врачом и рассказывала ей о турбулентности, похоже, забывая, что врач сама была в самолете.
Я никогда еще так не боялась, сказала она. Я закрыла глаза и сказала себе принять как факт, что сейчас я умру. Я не сомневалась, что вот-вот умру. Я сидела с закрытыми глазами и думала: «Если я сейчас умру, пожалуйста, пусть Джэми живет. Пожалуйста, пусть он живет. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он живет».
Она остановилась на секунду, а затем сказала:
Обычно я себя так не веду. Я не знаю, с кем я как будто разговаривала.
Может, это был Бог? предположила врач с улыбкой.
Я не верю в Бога. В этом дело.
Сознавая свою необычайную открытость и разговорчивость и смутно думая о том, что ей вкололи медики, она сказала:
Самое странное, что у меня появилось это чувство надежды насчет всей этой ситуации. Мне было так тяжело из-за этого, а теперь у меня такое чувство, что все будет окей, что Джэми будет в порядке.
Врач снова улыбнулась. Машина остановилась.
Вот мы и на месте, сказала она.
2. MADDSS
ШЕЙХ ПОНЯЛ, ЧТО ЧТО-ТО не так, когда Мухаммед не посмотрел ему в глаза.
Что такое, Мухаммед? спросил он его.
Мухаммед ничего не сказал. Он ждал его в зале прибытия с несколькими другими водителями. В терминале было тихо: время было позднее, после полуночи, рейс из Мадрида прибывал одним из последних. Мухаммед взял чемодан, не сказав ни слова. Когда они вышли в теплую ночь, шейх рассказал ему о турбулентности, тряхнувшей его в самолете из Лондона в Мадрид, со смехом упомянув, как он залил всего себя кока-колой и как пытался высушить брюки сушилкой для рук в туалете в мадридском аэропорту. Мухаммед его как будто не слушал. Они остановились перед черным «Лексусом», и тот молча убрал чемодан, а затем открыл дверь перед хозяином.
Ох, Мухаммед, сказал шейх, откидываясь на кожаный диван в своем помятом костюме. Как же я устал.
У него всегда возникало странное ощущение, когда он начинал день в Лондоне или другом подобном месте, а заканчивал здесь, в Дакаре, дома. Номер отеля, где он проснулся тем утром и стоял у окна, глядя на парк с голыми деревьями и людьми в темной одежде, спешившими по влажным асфальтовым дорогам, некоторые с зонтиками, казался ему сном. Было странно думать, что те же самые люди будут ходить по тем же дорогам завтра утром, когда он уже не будет их видеть.
Бискайский залив, сказал он, пытаясь поймать взгляд Мухаммеда в зеркальце заднего вида, печально славится турбулентностью. Ты это знал, Мухаммед?
Не глядя ему в глаза, Мухаммед молча покачал головой.
Ты этого не знал?
Шейх ждал, чтобы Мухаммед хоть что-то ответил.
Но тот молчал.
Дорожное движение было плотным, и они ехали медленно.
Ты этого не знал? снова спросил шейх, и снова Мухаммед ничего не ответил.
Тогда как обычно он был участливым и внимательным слушателем. Эта молчаливая отстраненность была непривычной.
В чем дело, Мухаммед? спросил шейх.
Тот сделал вид, что не услышал, и шейх подумал, не грозилась ли опять уйти его жена. Может, ему было неловко говорить об этом.
Это Марьяма? спросил шейх, не церемонясь.
Нет, сэр, сказал Мухаммед.
Что тогда?
Пробка рассосалась, и Мухаммед сосредоточился на объезде большой выбоины, чтобы не отвечать.
По дороге шли босиком люди. Они возникали из темноты в тусклом, затененном свете под одним из фонарей, а затем снова исчезали в темноте.
Когда свет упал на машину, Шейх расправил ткань брюк, пытаясь рассмотреть пятно от колы.
Да, вот что такое сильная турбулентность. Она длилась порядка десяти минут, то есть, другими словами, целую вечность. Шейху было страшно. Когда турбулентность, наконец, прекратилась и повисла жутковатая тишина, он встретился взглядом с женщиной, сидевшей рядом. Она была англичанкой, эта женщина, лет семидесяти с чем-то. Все, что он отметил в ней на тот момент, это ее особую английскую сдержанность, то, как она почти не замечала его.
Он промакивал салфеткой колени, куда пролилась кола.
Ничего не говоря, женщина достала из сумочки бумажные салфетки и протянула ему.
После этого они немного поговорили. Он спросил, зачем она летит в Мадрид, и она сказала, что живет в Испании. Она объяснила, что в Лондоне навещала сына. И добавила, убирая откидной столик, что он нездоров. И по тому, как она это сказала, с озабоченным и несчастным видом, убирая столик, он заподозрил, что это могло быть что-то серьезное.
Надеюсь, ничего серьезного? спросил он.
О, это довольно серьезно, сказала она, не пытаясь скрытничать.
Он держал влажные салфетки, не зная, что с ними делать.
Мне жаль это слышать, сказал он.
Когда она спросила, есть ли у него дети, он ответил, стараясь не выглядеть слишком самодовольным.
Да, сказал он. У меня два сына.
И в итоге показал ей фотографии на телефонедолжно быть, она сама попросила. Он листал их, держа экран так, чтобы ей было видно.
Это Амаду, сказал он.
И показал фото старшего сына, в рубашке футбольного клуба «Манчестер-сити», стоявшего за рулем мопеда, который он так любил.
А это, сказал он, пролистав несколько снимков, Дидье. Младший.
Не в силах сдержать отцовскую гордость, он сказал ей, что Амаду надеется поступить в университет во Франции. И женщина сказала:
Уверена, он туда отлично впишется.
Иншаллах , пробормотал шейх благочестиво, убирая телефон во внутренний карман пиджака.
Затем он заметил, что женщине, похоже, нехорошо. Она вдруг сильно побледнела, и ее взгляд затуманился. Он спросил ее, в порядке ли она, но она как будто не понимала его. Тогда он пошел и сказал об этом стюардессе, спрашивавшей по громкой связи, есть ли в самолете врач. Врач был, женщина, испанка.
Они снова попали в пробку, и вокруг них сгустился городской смог. В неверном искусственном свете вдоль дороги тянулись пальмы с побеленными снизу стволами.
Он впервые увидел глаза Мухаммеда в зеркальцеони были покрасневшими, как будто он плакал.
В чем дело, Мухаммед? спросил шейх. Скажи мне. Почему ты мне не скажешь?
Мухаммед решительно покачал головой. Шейх вздохнул, давая понять, что он теряет терпение. Ему не нравилась такая скрытность Мухаммеда.
Деньги? спросил он. У тебя проблема с деньгами?
Ответа не последовало.
Если у тебя проблема с деньгами
Шейх сказал это тоном, дававшим понять, что он легко мог решить такую проблему, если Мухаммед будет с ним прямодушен.
Нет, сэр, сказал Мухаммед.
Точно?
Да, сэр.
Дорога снова пришла в движение, и шейх устало помассировал глаза. Несколько часов в Мадриде между рейсами тянулись как будто целую вечность. Некоторое время он рассматривал галстуки в бутике «Сальваторе Феррагамо», подумывая, не купить ли какой-нибудь просто от скуки.
Ты уверен, что Марьяма не при чем? спросил он Мухаммеда.
Нет, сэр.
Как там Марьяма?
Мухаммед пожал плечами.
А ребята?
На это Мухаммед ничего не ответил. Казалось, он даже напрягся, и шейх подумал, не случилось ли чего с кем-то из его детейу Мухаммеда с Марьямой было четверо детей. Марьяме было не больше пятнадцати, когда родился первый из них, и шейх подумал с жалостью, каким юным казался ему теперь этот возраст, теперь, когда у него был сын, Амаду, тех же лет и все еще оставался таким очевидно невинным мальчишкой. Мухаммед, конечно, был старше ее. Ему было сколько? Лет на десять больше? Примерно так. Ни он, ни она не были слишком образованны. За все эти годы у них бывали трудности. Шейх с женой пытались помогать им. Впрочем, помочь тоже можно не со всем. Чему-то, вероятно, просто не бывать. Чему-то бывать, а чему-то не бывать.