Я совершенно не хотел пререкаться и даже подумывал промолчать, чтобы не обижать маму, но поддался какому-то низменному чувству и против воли заявил, что это моя комната. Мать согласилась, но в свой черед напомнила, что моя комната находится в ее доме. Так возникла путаная дискуссия о территориальных правах: кому что дозволено, и под чьим кровом, и за чьей дверью, и между какими стенами. Наши с ней права и территории пересеклись в том небольшом квадрате, что считался моей комнатой. Под конец этот спор в значительной степени утратил разумные основаниямама утверждала, что по-матерински желает мне только добра, я обвинял ее в нарушении личного пространства, и она заключила:
Фюрер сеет войну в каждой семье!
Как-то раз, прибежав из школы, я застал у нас дома Киппи, Стефана, Андреаса, Вернера иподумать толькосамого Йозефа, моего вожатого: все они сидели за столом в бумажных колпаках, которые раздала им моя мать. Я готов был провалиться сквозь землю, особенно при виде такого же колпака на голове у бабушки. Она, похрапывая, дремала в кресле, а колпак вместе с волосами сбился набок, открывая взгляду розовую проплешину. Мама украсила комнату розовыми воздушными шариками, причем лишь для того, чтобы они гармонировали с розовым тортом, но я предпочел бы любой другой цвет, даже черный.
Моя мать первой воскликнула: «С днем рожденья!» и подбросила вверх горсть конфетти. Наш вожатый Йозеф улыбнулся, но не последовал ее примеру, и я точно понял, о чем он думает. Эти мальчишки из Юнгфолька, в возрасте от десяти до четырнадцати лет, звались «пимпфы». Это слово как нельзя лучше описывало тот неуклюжий возраст, отягощенный комплексами, когда ты уже не ребенок, но еще не мужчина. Мама стала меня нахваливать, когда я задул свечки (которые погасли бы и от взмаха ресниц), как будто я совершил невозможное; ее переполняла материнская гордость, а я съеживался, как эти тающие свечки.
После добавки торта мы расслабились и заговорили о тренировочном лагере. Тут мама стала требовать, чтобы я перед всеми открыл подарки; как я ни отнекивался, меня не оставили в покое. Родительский подарок я распознал по нарядной упаковке и как мог отодвигал его в сторону, решив начать с подарков моих приятелей. Близнецы Стефан и Андреас принесли мне фонарик; Йозефплакат с портретом фюрера, какой у меня уже был; Вернерноты «Хорста Весселя» и «Deutschland über Alles»в Вене они шли нарасхват. От Пиммихен я получил носовые платки с моими вышитыми инициалами, а Киппи подарил мне фото Бальдура фон Шираха, предводителя Гитлерюгенда всего рейха. Этот подарок особенно порадовал Йозефа, и я уже было успокоился, но тут моя мать изъявила желание рассмотреть портрет. Она стала допытываться у Киппи, кем ему приходится этот человекстаршим братом? Или отцом? Но даже на этом она не остановилась, а начала доказывать, что портретное сходство все же имеется, и только когда Киппи весь побагровел, признала, что это, видимо, из-за формы.
В конце концов дело все же дошло до родительского подарка; должен сказать, что, получи я такой годом раньше, моему восторгу не было бы предела. В свертке оказался игрушечный бультерьер, который лаял, прыгал и вилял хвостом. Уж не знаю, где они его откопали, считалось, что подобные игрушки в рейхе больше не продаются. Такой подарок выбрали для меня по той причине, что мне всегда хотелось завести собаку, но у мамы была аллергия, а потому эта игрушка стала своего рода символическим даром, компромиссом. Мои приятели через силу заулыбались, но мы уже вышли из того возраста, когда можно радоваться игрушкам, даже таким симпатичным. Я съежился и сказал спасибо, втайне мучаясь оттого, что мама подошла меня поцеловать, причмокнув мокрыми губами.
Когда ребята поблагодарили мою маму за приглашение и стали собираться домой, Йозеф напомнил, что в выходные мы встречаемся до рассвета, поскольку наш поход будет на несколько километров длиннее. Тут домой вернулся мой отец, срывая галстук и нервозно расстегивая ворот рубашки, как будто перед рукопашной схваткой.
Йоханнес пойти не сможет, перебил он.
Хайль Гитлер.
Приветствие Йозефа эхом подхватили четыре голоса.
Хайль Гитлер, буркнул мой отец.
Это почему же? Йозеф с раскрытым ртом переводил взгляд с отца на меня.
Какпочему? Разве ты не видел, в каком состоянии у него ноги с прошлого раза? Не ровен час, он подхватил какую-нибудь заразу.
Да с чего ты взял? запротестовал я.
Сбитые ноги не считаются уважительной причиной для медотвода. Явка обязательна.
В эти выходные мой сын останется дома, чтобы отдохнуть в кругу семьи. Больше такого не будет, чтобы он падал с ног и терял сознание от усталости. А инфицированная ранапредвестие гангрены.
Я не терял сознание от усталости! Я просто заснул! Фатер, тебя при этом даже дома не было!
Мама, нервно переминаясь с ноги на ногу, подтвердила, что я не смогу посетить лагерный сбор.
Если он прогуляет, я буду вынужден подать рапорт. Вы не оставляете мне выбора.
Но он не может ходить! взмолилась мама. Бедный ребенок.
Еще как может! Подумаешь, волдырикому какое дело? Пусть сменит обувь. Ему уже было сказано, что такие опорки никуда не годятся.
Простите? Мама подумала, что ослышалась.
Они не отвечают нашему стилю. Обувь должна быть на шнуровке, как у всех. А у него башмаки слишком темные, слишком тяжелые, да вдобавок хлябают. Какие-то чёботы.
Имелось в виду, что у меня крестьянские башмаки. Представляю, как это оскорбило мою мать: с одного взгляда стало ясно, что прятать свои чувства она не собирается. Старые туристские ботинки ее отца, которые тот носил в детстве, она передала мне с гордостью. А теперь вдруг оказалось, что Опа ходил не в ботинках, а неизвестно в чем.
Мой сын еще не понимает, какими последствиями чреваты травмы ног, вставил мой отец.
У него плоскостопие, как у вас? поинтересовался Йозеф.
Отец в ошеломлении смерил меня негодующим взглядом, как предателя. У лагерного костра мы с Йозефом действительно завели разговор о плоскостопии, но без всякой задней мысли, просто так, и если я в связи с этим привел в пример своего отца, то вовсе не затем, чтобы его опорочить, как он сейчас представил дело.
Мне об этом ничего не известно.
Значит, в егои в вашихинтересах, чтобы он явился.
Йозеф был непреклонен. Несмотря на его молодость, военная форма придавала ему властный вид. Судя по всему, отец собирался высказать все, что думал, но в последнюю секунду его остановил умоляющий мамин взгляд.
IV
Киппи, Стефан, Андреас и я через три года нетерпеливого ожидания доросли до Гитлерюгенда. Все были на седьмом небе, особенно мы с Киппи, готовившие себя к службе в личной охране Адольфа Гитлера: мы слыхали, отбор туда очень жесткийлюбая дырочка в зубе могла послужить причиной для отвода. Мы выискивали у себя недостатки, способные нам помешать, и работали над их устранением. К ним мы относили неразвитую мускулатуру, нехватку выносливости и мужества, но чащемелочи вроде кариеса: для его предотвращения мы, в числе очень немногих, шли даже на то, чтобы в лагере чистить зубы. У меня на ноге был вросший ноготь, и Киппи лечил его оперативным путем. Не мог же я согласиться, чтобы у меня в медкарте значился даже небольшой дефект. Нам полагалось без содрогания терпеть боль, но мы не могли служить образцами выдержки, потому что при виде ножниц меня разбирал хохот. А Киппи вдобавок щелкал ими, как голодным клювом, и от выражения моего лица сгибался пополам. Иногда ему приходилось ждать несколько минут, прежде чем высмеяться и продолжить.
У Киппи в возрасте пятнадцати лет стали расти волосы из ушей, и мы сошлись во мнении, что фюрер расценит это как первобытную черту, роднящую Киппи с обезьяной. Надо было видеть униженную физиономию Киппи, когда я захлебывался смехом. Для моего друга пробил час возмездия, ведь пинцет тоже мог щелкать, как голодный клюв, прежде чем вырывать у него из ушей волоски, по три за раз.
Пора детских радостей и приключений подошла к концу, и мы распрощались с Юнгфольком. В лагерях Гитлерюгенда условия были суровыми, а конкуренция в спорте и того жестче. Никто не говорил: «Это просто игра», и в самом деле, любая игра становилась борьбой за превосходство. Переход на новую ступень имел свои отрицательные стороны. Из самых старших я попал в самые младшие; из самых сильныхв слабаки. Старшие ребята хорошо фехтовали. Я же неистово махал рапирой, но противники легким движением запястья выбивали оружие у меня из рук. Другие умели ездить верхом и брать барьеры, а я вынужденно прятал страх, подходя к лошади, чтобы надеть на нее седло, и каждый раз, когда собирался затянуть подпруги, норовистое животное грозно ощеривало зубы. Я с ужасом ждал тренировок в манеже.
Сверх прочего старшие мальчишки гнобили младших, заставляли чистить им обувь и удовлетворять их самые низменные прихоти. Такое никому не могло понравиться, но, кто артачился, тех избивали. Изредка кто-нибудь из младших жаловался, и старших наказывали, поскольку при режиме Адольфа Гитлера не допускалось ничего, даже отдаленно похожего на гомосексуализм. Но доносчику следовало отомстить новым доносом, на угрозу ответить угрозой пострашнееэтому не было конца и края. Когда мы в период Винтерхильфе, с октября по март, ходили по домам собирать деньги и вещи для бедных, кое-кто из парней прикарманивал часть средств, чтобы сбегать к проституткам. А как-то раз дали нам такое задание: голыми руками передушить целую стаю уток, сворачивая птицам шеи. Это было особенно мучительно: стоило нам открыть щеколду, как утки доверчиво устремились к нам и своим кряканьем пытались высказать какие-то утиные просьбы, будто мы что-то понимали. За одной уткой потянулось с десяток утятих тоже предстояло умертвить. Все это смахивало на принудительное убийство нашего собственного детства. Если во время этой бойни кто-нибудь из ребят начинал плакать, его прессовали так, что не позавидуешь. Ты ведь жрешь птицу, как все, когда тебе ее подают на тарелочке, а разделыватьпусть другие марают руки, да? Лицемер, нытик, дрянцо паршивое! Другие тоже сопли пускают? А ну, говорикто?!
В каком-то уголке своего сознания я забарабанил кулаками по клавишам пианино, на котором никогда не умел играть. Вероятно, этот грохот заглушал для меня хруст косточек.
Потом Киппи спросил: а получи я приказ убить его ради фюрера, у меня получится? Я вгляделся в его лицо, такое знакомое, и понял, что не получится; точно так же и у него не поднялась бы рука убить меня. Но мы оба сошлись во мнении, что это плохо: значит, мы слабаки и должны над собой работать. В идеале, как объяснил нам один из вожатых, нужно подготовить себя к тому, чтобы размозжить голову младенца о стену и ничего при этом не почувствовать. Чувствазлейшие враги рода человеческого. Их нам необходимо искоренить в первую очередь, чтобы усовершенствовать себя как нацию.
Изрядно вредили атмосфере наших лагерей бандиты, которые наседали со всех сторон, и чем больше мы себя уговаривали, что совсем их не боимся, тем сильнее терзал нас ужас. Нам досаждали «Пижоны-путешественники» из Эссена, «Навахо» из Кёльна, «Пираты Эдельвейса», «Пираты Киттельбаха»шайки наших сверстников, объявившие Гитлерюгенду войну не на жизнь, а на смерть. Эти нарушители спокойствия свободно шатались по рейху и проникали даже в милитаризованные зоны. Однажды мы совершали обычный тренировочный марш близ Веныкажется, дело было в конце летаи вдруг услышали, что в нашу песню влился хор чужих голосов. Я поднял повыше наше знамя, чтобы вновь прибывшие заметили свастику на трехполосном красно-бело-красном фоне, но в пределах видимости никого не оказалось мы умолкли, и вскоре стало ясно, что слова нашей песни:
Славу, правду, честь
Искать,
Славу, правду, честь
Не сдать,
Славу, правду, честь
Найти,
Славу, правду, честь
Нести
переиначили:
Кривда, срам и ложь
У них,
Вонь идет везде
От них,
Бейте этот скот
Дрянной,
Гитлеровский сброд
Долой.
Они появились из-за пригорка. Все в клетчатых рубашках, темных шортах и белых носкахмне показалось, с виду довольно безобидные, но вскоре нас окружили превосходящие силы. Вблизи я безошибочно разглядел у каждого на воротнике металлический значок-эдельвейс, а также череп и кости. Это оказались «Пираты Эдельвейса». С ними были девчонки, которые с презрением взирали на наши мужские ряды. Одна, глядя в глаза нашему вожатому Петеру Брауну, теребила половые органы шедшего за ней парня.
Эти негодяи стали тыкать пальцами в нос и в глаза Петеру, а потом начали лягать его под ребра и в лицо. Мы пришли ему на помощь, хотя и не столь успешно, как нам бы хотелось. Вскореправда, у нас возникло такое ощущение, будто минула целая вечность, мы все были повержены, корчились на земле и стонали. Со стороны нападавших пострадал только один: лишился рубашки и пары зубов.
В течение того учебного года все распятия в классах уступили место портретам Адольфа Гитлера. Мы узнали, что такое евгеника и как проводится стерилизация тех, кого в Америке называли «отбросами человечества», более чем в тридцати штатах ее применяли уже с тысяча девятьсот седьмого года. Умственно отсталые, психически неуравновешенные и больные-хроники наносили обществу вред, а потому приходилось лишать их возможности производить на свет себе подобных. Люмпены также подлежали стерилизации, потому как из поколения в поколение увязали в нищете и пьянстве. Их жилища заросли грязью, а девочки шли по стопам матерей и бабок: они только множили половую распущенность и подростковую беременность. Авторитетная профессура американских университетов доказала, что склонность к нищете, алкоголизму и люмпенскому образу жизниэто врожденные качества. В ряде штатов для ограничения нежелательного контингента практиковалось хирургическое вмешательство.
Мы многое узнали и про еврейскую нацию. Ее история складывалась из длиннейшей череды предательств, мошенничества и кровосмешения. Каин в поле убил камнем своего брата Авеля; Лота обманом склонили к прелюбодеянию с дочерьми, чтобы те родили еврейских сыновей, Моаба и Бен-амми; Иаков обманом отнял право первородства у своего голодающего брата Исава за миску чечевичной похлебки. В годы Первой мировой войны, когда мы тысячами погибали на русском фронте, евреи отсиживались в окопах и строчили письма! От этого у меня разгорелось любопытство. Кому же они писали? Что такого уж чрезвычайного должно было произойти, чтобы они под пулями и бомбами, перед лицом смерти, начали строчить послания, выхватив из кармана перо и бумагу? Что они писали: прощальные фразы, последние слова любви к невесте или к матери с отцом? А может, секретные сведенияо том, где у них припрятаны золото и драгоценности?
И это еще не все: мы узнали, что евреи ненавидят красоту и предпочитают ей уродство. Раз за разом нам показывали произведения живописи, которые ими создаются и превозносятся: безобразные картины, где человеческий глаз находится на не своем законном месте, а впереди лица, где руки больше напоминают набухшее коровье вымя, где у женщин груди растут из бедер, а шея и талия вообще отсутствуют. На одной репродукции был изображен человек, будто бы орущий во все горло, но рта у него, как у огородного пугала, не было: он выкрикивал молчание, пытаясь распугать воронье на пшеничном поле. Надо признаться, знакомство с этими картинами пробудило у меня нездоровый интерес к евреям, но предаться ненужным размышлениям я не успел: время, отпущенное на приобретение знаний, истекло. Уже начались бомбежки, и волею судеб в Вене разместилась база противовоздушной обороны. Для наших ровесников это было похлеще любого фильма. Мы стали потенциальными героями, о которых предстояло узнать всему миру, гигантами, чье каждое слово и движение проецировалось на некий огромный экран вечности, именуемый историей. Наши судьбы раздувались до масштабов бессмертия, как будто мы репетировали некое будущее событие мирового значения.
Петер Браун и Йозеф Риттер, достаточно взрослые, могли уже записаться добровольцами в Waffen-SS, поскольку в сорок третьем году минимальный возраст снизили с двадцати одного года до семнадцати. А подносить снаряды мог даже пятнадцатилетний, и мы, мелюзга, только завидовали, потому что многие настоящие посты вокруг зенитных установок обслуживают наши старшие знакомцы по Гитлерюгенду, а мы, такие же храбрые и способные, до этого еще не доросли. Можно было подумать, им поручали главные роли, а мы могли рассчитывать выйти лишь на замену.
Но вскоре и нам представился случай заявить о себе. В небе появился клин союзнических бомбардировщиков, которые соприкасались крыльями и, словно равнодушные птицы, гадили на нас сверху. В этом сквозило неприкрытое презрение, и мы отвечали со всей яростью, но в ходе боя мне время от времени приходило в голову, что мы заигрались, как бывало в детстве, хотя теперь игрушки у нас были побольше и подороже. Любой предмет, падающий с такой высоты, тебя гипнотизирует. Бомбы летели со свистом, самолеты с заунывным воем пикировали вниз на сотню пролетов невидимой подвижной лестницы. Когда Киппи направился через поле, чтобы осмотреть фюзеляж и хвост подбитого самолета, бомба, упавшая на некотором расстоянии, взметнула в воздух фонтан грязи. И там, где только что был Киппи, возник земляной холмик, похожий на неопрятную свежую могилу.