Хорошо, комья швырять не будем.
Не думаю, правда, что евреи так уж одобряют кремацию
Ты не еврей, так что какая разница?
Мне просто не хотелось бы оскорбить чувства твоих родителей. Парсифаль зажмурился, потянулся. Как думаешь, придет Джонни Карсон на мои похороны? Было бы шикарно. Интересно, правда, помнит ли он меня вообще.
Должен помнить
Серьезно? просиял Парсифаль. Я был страшно влюблен в Джонни Карсона.
Ты был влюблен в Джонни Карсона?
Раньше я стеснялся в этом тебе признаться, разоткровенничался Парсифаль. А теперь, видишь, раз мы муж и жена, я рассказываю тебе буквально все!
Спустив на пол кролика, Сабина зажгла свет. Кровать была не застелена. Утром Парсифаль лежал в постели до тех пор, пока мог терпеть головную боль, а потом они уезжали в спешке. Парсифаль был в темных очках и опирался на ее руку.
Сейчас ей предстояло выбрать одежду. Год и два месяца прошло, а белье Фана все еще лежало неразобранным в ящиках комода. Одежда Фана и Парсифаля занимала два больших шкафа-купе: костюмы, пиджаки, на проволочных вешалкахгалстуки. (Распространялось ли на галстуки право собственностиили они были у них общие?) Белые рубашки наверху, под нимисветло-голубые, еще нижетемно-голубые. Опустившись на колени, Сабина погладила разноцветные рукава.
Распорки для обуви все еще сохраняли форму ботинок. Свитера, рассортированные по составу ткани, были разложены по прозрачным акриловым коробкам.
Парсифаля нужно было во что-то одеть для кремации. В чем будут кремировать Фана, мужчины обсудили заранее. Выбранный костюм Парсифаль отнес к своему портномуушить под размер Фана. Тот всегда говорил, что по ночам одежда растет.
Какая разница, тихо и сдавленно сказал потом Парсифаль Сабине. Так ли, эдак ливсе равно сожгут.
Сабина закрыла шкаф и позвонила родителям.
Шел! вскричала мать, когда Сабина сообщила ей новость. Парсифаль!
Сабина услышала, как отец спешит в спальню. До нее донеслись слова матери: «Бедная моя девочка!» а может быть, только почудилосьмать отвела от лица трубку.
В телефоне что-то щелкнуло, и раздался голос отца:
Ой, Парсифаль, Парсифаль Он ведь еще ничего был
У него была аневризма, сказала Сабина. Это совсем другое.
Ты в больнице? спросила мать. Мы сейчас приедем!
Отец уже плакал, а Сабина еще и не начинала.
Я уже дома, присев на край постели, она усадила на колени Кроля.
Тогда мы едем к тебе, заявила мать.
Сабина ответила, что уже поздно, она устала, а завтра предстоит масса дел. Кролик соскочил с нее и зарылся в простыни.
Мы его любили, сказал отец. Ты и сама знаешь, Сабина. Он был славный мальчик.
Без Парсифаля все теперь изменится, добавила мать.
Пожелав родителям спокойной ночи, Сабина дала отбой.
Спальня мужчин располагалась в глубине доматакая огромная, что могла бы служить гостиной. После смерти Фана Сабина с Парсифалем проводили здесь чуть ли не весь день: смотрели телевизор, ели китайскую еду из коробок, иногда даже репетировали фокусы перед зеркалом-псише, хотя к тому времени уже и не выступали. На прикроватной тумбочкефотографии в рамках: Парсифаль властным жестом собственника обнимает Фана за плечи, оба улыбаются Сабине, которая держит камеру; Парсифаль и Сабина с Кролем позируют для рекламы; Парсифаль и Сабина на свадебной церемонии, рядомродители Сабины. Было там и семейное фото Фана: его отец-француз и мать-вьетнамка; Фан в коротких штанишках и три крохотные девочки с круглыми черными глазенкамиодна еще на руках у матери. Семейный портрет был парадным, постановочным. На лицахлишь тень улыбки. Сабина забралась в постель с ногами, взяв с собой фото. Откинувшись на спинку кровати, принялась изучать лица на портрете, каждое по очереди. Все детивылитая мать, ни малейшего сходства с высоким светловолосым отцом, и вид у тоговзволнованный, будто его лишь минуту назад познакомили со всей этой компанией. Сабина редко разговаривала с Фаном о его родных и даже не знала имен людей на фотографии. И вряд ли эти имена где-то записаны.
А вот Парсифаль наверняка их знал. Похоже, все, изображенные на этом снимке, умерли, хотя кто знает Сабина ни в чем не была уверена. Она свернулась калачиком, прижавшись к мохнатой спинке кролика, и лежала так, чувствуя, как быстро-быстро бьется маленькое сердце зверька.
После похорон она переехала вниз, заняв спальню Фана и Парсифаля. Она спала в их постели, зарывалась головой в их перьевые подушки. Спала она, как спал и Парсифальпочти круглые сутки, а когда не спалось, валялась в постели. В ванной она пользовалась их шампунем, их темно-зеленым мылом. Их громадными, точно скатерти, полотенцами. В комнате стоял мужской дух. Расчески, зубные щетки, крем для обувивсе это отныне несло на себе груз памяти. Только теперь Сабина осознала, как полон вещами этот дом, как велико доставшееся ей имущество. Она теперь ответственна за два принадлежавших Парсифалю магазина ковров, и за бессчетные свитера в шкафу, и за игрушечную мышь Фанаединственную игрушку, сохраненную со времен его вьетнамского детства, мышь, глядевшую на Сабину с комода своими нарисованными глазами. В ее распоряжение перешли банковские счета, страховые полисы, акции, квартальные налоговые декларации и извещения, любовные письма, адресованные не ей, детективы в бумажных обложках, записные книжки с адресами. Сабина стала последним причалом, гаванью для всего накопленного и памятного, всех достижений и итогов, всего пережитого этими двумя, при том что к жизни одного из них она была причастна лишь косвенно. Но куда деть коллекцию открыток Фана, журналы с выкройками подвенечных платьев? Что делать с пятью картотечными шкафами, битком набитыми всевозможными компьютерными заметками на вьетнамском языке? Закрыв глаза, она представила себе, что умерли ее родители. Представила, как одиночество воплощается в бесконечных ящиках и коробках, хранящих достояние ушедших, как высится перед ней могильный холм из вещейвечное напоминание о потере. Сабина теперь была накрепко связана с этим местом, неотделима от часа, когда умер Парсифаль. Но что будет, когда умрет она? Кто станет глядеть на семейное фото Фана и гадать, кем были все эти люди? А может быть, гадать и насчет нее, Сабины?
Телефон трезвонил не переставая. Чаще всего звонили родители, проверяли, как она там. Звонили друзья, прочитавшие некролог. Звонили вежливые и предупредительные управляющие магазинов Парсифаляу них накопились вопросы. Случались звонки и от ничего не ведающих постороннихспрашивали Парсифаля. Какое-то время продолжались звонки из больницы, из похоронного бюро, от директора Форест-Лоун, где рядом с останками Фана она захоронила и прах Парсифаля. Звонок, раздавшийся на четвертый день после его смерти, в десять часов утра, застал Сабину в постели, хоть она и не спала. Это был адвокат. Приглашал на ланч.
Понимаю, что у вас ко мне много вопросов, сказала Сабина, кутаясь в шерстяной плед, но не сегодня, Роджер. Обещаю, что скоро заеду.
Нет, сегодня, возразил он.
Но сегодня я не собиралась выходить!
Мне надо сообщить вам кое-что. Не по телефону и срочно. Если вы отказываетесь приехать, я приеду к вам.
Прикрыв рукой микрофон, Сабина зевнула. Конечно, Рождер был другом Парсифаля, но вел он себя все-таки бесцеремонно.
Ко мне нельзя. Я еще не прибралась в доме.
Тогда вы ко мне.
Зажмурившись, Сабина согласилась приехатьтолько чтобы закончить этот разговор. Особым любопытством она никогда не отличалась и никакого желания выслушивать адвоката не испытывала. Худшим, что он мог бы поведать, стало бы известие, что Сабину оставили в дураках и Парсифаль ей ничего не завещал. Такой новости, она, строго говоря, была бы только рада.
Окажись на ее месте Парсифаль, она бы сказала ему, что выйти из доманеобходимо. После смерти Фана даже пойти взять с порога газету его приходилось уговаривать. Сабина садилась на краешек постели с халатом в руках, убеждала, что, встав, приняв душ и одевшись, он почувствует себя гораздо лучше, что и Фана огорчило бы такое его состояние. Вот только теперь на краешке постели не сидел никто. Кроль и тот куда-то ускакал. Сабина встала, отыскала халат, но потом бросила его на пол, вернулась в прежнее теплое гнездышко и, накрывшись пледом, вновь погрузилась в сон.
Фан плавает в бассейне.
Ты же не умеешь плавать! говорит Сабина, хотя ясно видит, что он плавает.
Он плывет, широко раскрыв глаза и рот. Тело его лоснится и золотисто поблескивает, как у тюленя на ярком солнце. Перевернувшись на спину, он устремляется к ней.
Научился! кричит он. Вот счастье-то!
Серый пиджак Парсифаля аккуратно повешен на спинку покрашенного в белый цвет стула из кованого железа. Погода жаркая, но приятная. Когда Фан оказывается у бортика, Сабина протягивает руки, и он скользит из бассейна в ее объятия; прохладная вода стекает с него ручьями и мочит блузку Сабины. Кожа его вновь приобрела золотистый оттенок и источает тонкий цветочный ароматне то жасмина, не то лилии, даже не хочется выпускать Фана из рук. Смерть явно пошла ему на пользу. Даже в лучшие свои дни с Парсифалем он не казался таким довольным. При жизни Фан был слишком робким, слишком услужливым и чем-то напоминал побитую собаку. Энергичная Сабина ревновала Парсифаля к Фану, ей было неприятно, что Парсифаль может так сильно любить еще кого-то. Ревновала, считая любовь исключительной привилегией и ни с кем не желая этой привилегией делиться. А в конечном счете кем была тогда Сабина? Всего лишь ассистенткой, затянутой в неизменное шелковое трико с блестками. Женщиной с кроликом и шляпой. Однако Фан был с ней неизменно любезен. Он прекрасно знал, что это такоебыть лишенным привилегий.
Сабина улыбается и садится рядом с Фаном на бортик. Болтает ногами в воде. Дельфины увиты цветами. Вода в бассейне синяя, как спинка у горной сиалии, которую она однажды видела возле Тахо.
А чем ты занят теперь?
Фан берет ее руку в свои. Экзема, от которой он годами не мог избавиться, теперь прошла.
По большей части я здесь. С тобой. Сказал и замолчал. Фан никогда особо не любил говорить о себе. А иногда возвращаюсь во Вьетнам.
Серьезно? удивляется Сабина. О Вьетнаме он вообще почти не вспоминал.
Это очень красивая страна, говорит он. Там столько всего памятного мне с детства, о чем я за тридцать лет и думать забыл: зеленые луга, рисовые поля весной, когда только-только пробиваются первые ростки. Обо всем не расскажешь. И такое счастье, когда вокруг столько людей говорит по-вьетнамски. Иной раз стоишь посреди базарной площади, а слезы так и льются. Ты поймешь это когда-нибудь потом, когда окажешься дома.
Мой домздесь.
Я про Израиль, говорит Фан.
Ну, у меня не так, возражает она. Мы уехали оттуда, когда я была совсем маленькая, я даже и не помню ничего.
Фан качает головой.
Это не наша страна, говорит он.
Но для Сабины Лос-Анджелесэто дом, единственный и любимый.
Как думаешь, где теперь Парсифаль? спрашивает она.
Фан смотрит на нее с огромной нежностью. Ветер развевает ее волосы, почти такие же черные и прямые, как у него. За бассейном подает голос пересмешник.
Обычно он со мной. И к тебе мы приходим вместе. И во Вьетнам отправляемся тоже вместе.
Сабина, порывисто выпрямившись, оглядывается на длинную, ведущую к беседке дорожку.
Он сейчас здесь?
Он не захотел прийти.
Не захотел? повторяет она упавшим голосом.
Ему стыдно. Еще быоставить тебя с такой кучей проблем
Сабина глядит по сторонам, надеясь, что Парсифаль все-таки где-то поблизости, увидит ее, подойдет. Ей трудно дышатьтак не хватает его.
Но что он мог поделать? Он же старался облегчить мне жизнь, потому и женился на мне!
Фан отводит от лица мокрые пряди. Ему не терпится объяснить, что он имеет в виду.
Не только ты оставалась в неведении. Я тоже ничего не знал. Вот что я хотел тебе сказать. Парсифаль скрывал это. Так он решил много лет назад, а уж если он чего решал, то не отступал от задуманного. Никогда! Так что он не желал обидеть ни тебя, ни меня. И не от плохого отношения к нам он это делал. Фан проводит ногой по воде, баламутя поверхность. Видно, собирается опять нырнуть. Тебе теперь труднее придется. Он говорит, что хотел тебе сказать, но не знал, что времени у него так мало. Аневризма застала его врасплох. Наверное, это моя вина.
Сабина не могла понять, о чем Фан толкует.
Твоя вина?
Аневризма, она такая И Фан щелкает мокрыми пальцами. Раз, и все!
Сабине вспоминается что-то очень давнее, но каким-то образом связанное с ней. Загораживаясь рукой от солнца и щурясь, она глядит на Фана.
Ты убил его? спрашивает она, уверенная, что он ответит «нет».
Но внезапно Фан преображается. Склоняет голову, как прежде, по-собачьи. Без рубашки он словно голый.
Пожалуйста, не говори так, мягко просит он.
Тогда объясни мне Сабина чувствует, как у нее перехватывает горло.
Ты же просила
Просила?
Чтобы не страдал
Минута, и она вспоминаеткак надеялась, что Парсифаль не будет слишком мучиться, как, возвращаясь с ним от докторов, думала об этом в машине. Но одно делодумать и надеяться, а совсем другоепросить.
Резким движением она вынимает ноги из воды. Встает. Мысли ее четки и ясны.
Господи, говорит она, я же не хотела, чтобы ты убил его. Хотела, чтоб помог, утешил. Утешил. А если ты не понял, надо было спросить.
Разница во времениэто такая малость.
Малость? кричит Сабина. Это малость? Что ты называешь малостью?
Опустив голову, Фан разглядывает свои ноги. Упирает большие пальцы в цементную внутреннюю стену бассейна.
Два года. Он беспомощно пожимает плечами. Ну, чуть больше, чем два.
Сабина чувствует дурноту. Руки невольно тянутся к голове. Впервые в жизни ей кажется, что голова вот-вот оторвется от тела и, перелетев через ограду, увитую тяжелыми лиловыми гроздьями винограда, поплывет куда-то по воздуху.
Да как ты можешь говорить, что два годаэто мало!
Мало, упорствует Фан. Может быть, сейчас тебе этого не понять. А вот умрешьувидишь. Такой срокэто ничто.
Но я же еще не умерла! Ее голос звенит и срывается. И время это мне было нужно!
Теперь ее душат слезыгорькие, безутешные. Парсифаль бы мог еще быть здесь, лежать в собственной постели. А все из-за нее, из-за каких-то ее слов. Сама накликала бедупризвала собственное одиночество!
Порыв сухого ветра, повеявшего с океана, несет приятное успокоение. Стоит ясный южнокалифорнийский денек. В свой черед плачет теперь и Фан. Хоть его лицо и так мокрое после плаванья, Сабина различает на нем слезы. И плечи трясутся. «Я хотел, чтобы тебе стало полегче», говорит он. Соскальзывает с бортика вниз и погружается в воду. А синева в бассейневовсе не от синей воды и не оттого, что в ней отражается небо. Просто стенки бассейна изнутри покрашены синей краской. Сабина провожает Фана взглядом, изо всех сил стараясь не плакать.
Выплыви, просит она. Но Фан скользит вдоль дна. Делает круги. Глубина искажает пропорции его тела, и оно кажется длинным, призрачным. Фан не всплывает, потому что всплывать ему незачем. Все, что ему нужно, это плыть, плыть. Сабина понимает, что Фан может не вынырнуть до вечера.
Прости меня, шепчет она. Вернись!
Она ломает руки. Как же она устала! Как давно сон не приносит ей отдыха! Она все ждет и ждет, но с тем же успехом можно ждать на берегу рыбу. И в конце концов ничего не остается, как встать и уйти. Сабина идет к воротам, и уже у выхода из сада, вдруг вспомнив что-то, возвращается к бассейну.
Фан, говорит она, а как насчет того, другого? Что ты собирался мне сказать?
Но тот все плавает и плавает, наворачивая круги. Наверное, даже и не слышит ее. Сабина знает, что, будь она на его месте, под водой, она бы ничего не слышала.
Когда раздался телефонный звонок, Сабина вскрикнула от неожиданности.
Я жду вас уже полчаса, заявил Роджер. Как это понимать? Вы не приедете?
Что?
Сабина? Вы что, не совсем проснулись?
Она сглотнула комок в горле. Сердце билось часто, как у Кроля.
Я забыла, еле слышно проговорила она.
Не надо никаких уборок, сказал он. Я уже еду.
Разобраться в переполнивших сознание обрывочных мыслях казалось совершенно невозможным. Сабина вязла в них, точно в какой-то чудовищной трясине. Она надела халат Парсифаля, несколько раз ополоснула холодной водой лицо и уже кончала чистить зубы, когда в дверь позвонили.