Миссис Феттерс заглянула Сабине в глаза, и та не отвела взгляда.
Ну да, ответила она.
Я не жду от вас прощения, продолжала миссис Феттерс. Я и сама-то себя простить не могу. Просто рассказываю, что знаю. Зря он вам не говорил. Вы славная девушка и заслуживаете того, чтобы знать, как все было.
Я ценю ваше доверие, сказала Сабина.
Парсифаль в застенке. В аду.
А затем в последний раз за этот вечер миссис Феттерс удивила Сабину. Потянувшись через стол, она взяла ее здоровую руку и крепко сжала ее в своих ладонях.
Скажу вам прямо, Сабина. Открою, чего бы мне хотелось, чтобы вы сделали. Уделите нам с Берти еще один день. Покажите нам места, где он бывал. Которые любил. Я хочу увидеть это его глазами, пусть мне потом будет что хорошего вспомнить, в кои-то веки. И даже если увижу что-то нехорошее, оно станет хорошим, потому что все это будет настоящее. Я стану помнить его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким я его воображала. Мне это надо, чтобы увезти с собой в Небраску. Она улыбнулась Сабине доброй, материнской улыбкой. Там зимы, знаете ли, долгие. Будет время вспоминать.
Сабина, опустив глаза, разглядывала свою плененную руку. Внезапно на нее навалилась усталостьтакая тяжкая, что хотелось плакать. Или провалиться в сон. Она предчувствовала, что рано или поздно до этого дойдет.
Мне надо выдавила Сабина, но не смогла докончить фразы.
Вам надо подумать. Миссис Феттерс еще крепче сжала ей руку. Конечно, конечно. Вы знаете, где меня отыскать.
Сабина кивнула.
Утром я сообщу вам. Было бы неправильно соглашаться, не подумав.
Конечно, милая, согласилась миссис Феттерс.
Опершись на стол, Сабина встала.
Спокойной ночи, сказала она. Подождала, но, по-видимому, миссис Феттерс уходить не собиралась и размышляла над последним заказом.
Я рада, что вы приехали, ответила миссис Феттерс.
Сабина кивнула и направилась к двери. У самого выхода она остановилась. Бар был пуст. Только бармен маячил за стойкой. Музыка смолкла. Теперь тут даже голос повышать не нужно былоговори, как у себя в гостиной.
Вам спасибо, что поехали со мной, сказала Сабина, указывая на свою руку.
Вы об этом? Какие пустяки
В машине Сабина громко включила музыку. Бардачок у Парсифаля был набит кассетами, по преимуществуоперами, трескучими записями двадцатых годов. Он любил Карузо. Любил Вагнера. Историю Парсифаля, в честь которого взял свой псевдоним, он узнал еще раньше, чем прослушал всю оперу целиком. В такой транскрипции это имя казалось более подходящим для иллюзиониста, чем в традиционнойПерсиваль. Отважный рыцарь-простец, который обретает Грааль. По дороге домой Сабина не думала о Лоуэлле. Не думала о нем и въехав на Сансет-бульвар, вечно бессонный, горящий рекламами новых фильмов, безучастно взирающий на тебя глазами двадцатифутовых знаменитостей. Не думала, взбираясь и петляя по улицам с птичьими названиями, запирая машину в отныне принадлежащий ей гараж, проходя по темным коридорам отныне принадлежащего ей дома. Не думала, пока не легла в постель и не закрыла глаза. Небраска. Исправительная колония для мальчиковдля тех, кто каждый день воровал еду в магазинах; тех, кто от большой любви к огню поджигал сухую траву на полях летом, и сено в сараяхзимой; тех, кто в драках ломал носы и челюсти ребятам помладше. Для тупых и злобных мальчишек, в упор не видящих разницы между плохим и хорошим; для тех, кто на семейных сборищах тащил двоюродных сестриц к реке и там насиловал их, а потом топил этих девчонок, чтоб не проболтались. Для мальчишек, хорошо знающих, как обращаться со свинцовой трубой и как смастерить нож из гребенки. Власти собрали их и заперли всем скопом в Лоуэлле, предоставив им воспитывать друг друга. И уж они воспитали так воспитали!
Парсифаль в белом смокинге, в рубашке из тончайшего египетского хлопка. Парсифаль, который ушел из кинотеатра, когда инопланетянин вылез у астронавта из живота. Парсифаль, жертвовавший деньги Гринпису. Где, интересно, был Гринпис, когда семеро подростков в душе специально обувались, чтобы сподручнее молотить его ногами по животу и спине? Но он хранил свой секрет, ни разу за все эти годы не проговорился. Выписывал чеки, валял дурака, ложился за полночь. В Лос-Анджелесе он ничего не боялся. Возможно, поэтому и не рассказывал ей ничего. Возможно, так было лучшеотгородиться от прошлого, никогда больше не видеть людей, которые помнят то, что ты отчаянно пытаешься забыть.
Но наверняка ничего не скажешь. Сабина получила еще одно наследство. О нем ей тоже предстояло заботиться.
Поле такое плоское, что не поймешь, где кончается. Убегает прямо за горизонт, и куда ни гляньсовершенно ровное. Не за что зацепиться глазусплошная зелень, такая нежная, что так и тянет набить ей рот. Сабина стоит в теплой воде, молодые зеленые ростки касаются щиколоток, ступни утопают в мягкой грязи и невидимы. Все вокруг такое немыслимо ровное и зеленое.
Сабина! окликает Фан и машет ей. В руках его букет лилий «Мона Лиза». На изящных листьях играют солнечные блики. Фан шагает к ней, и видно, что он привык передвигаться по рисовым полям. Он идет не спотыкаясь, не сминая побеги. Брюки аккуратно подвернуты до колен. Они сухие и чистые.
Милый Фан! Кажется, Сабина никому в жизни так не радовалась. «Я не одна», говорит она. Слова эти вырываются у нее невольно и вызывают у Фана широкую улыбку. Воздух влажен и благоуханен. Как и вода, он кажется живым.
Я дурно поступил, говорит Фан. Наклоняется и, пустив по воде тяжелый букет, берет ее руки в свои, но Сабина высвобождает их, чтобы обнять Фана за шею. Прижимается губами к его уху, почти ощущая аромат солнца на его коже.
Прости, пожалуйста, говорит она, что я тебя в чем-то обвиняла! Я ведь знаю, что ты хотел как лучше.
Мне надо было объяснить.
Ш-ш, не будем об этом.
Сабину переполняет восторг: это такое счастьебыть с Фаном, человеком, который все понимает, счастье быть не одной, что на секунду ей даже кажется, что она влюбилась. Влюбилась в мертвого геялюбовника мертвого гея, которого она любила. Сабина смеется.
Что? спрашивает Фан.
Просто радуюсь.
Сабина отступает, чтобы рассмотреть его. Фан стал еще краше. Он великолепно смотрится на этом поле, между бескрайней зеленью побегов и синевой небес.
Где это мы?
Во Вьетнаме, горделиво говорит Фан. Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.
Вьетнам произносит Сабина. Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. Просто не верится!
Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?
Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.
Он был подрядчиком. Работал по контрактустроил здесь дороги. Через два года он должен был вернуться на родину. Но он все не уезжал и не уезжал. Женился на моей матери, обзавелся семьей. В душе он вьетнамец. Он любит эту страну.
Твой отец все еще здесь живет? спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.
Фан смеется.
Господи боже, да он умер еще бог знает когда!
Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.
А ты когда уехал отсюда?
В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. Он молчит, глядя вдаль. У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце
Как звали твою собачку? спрашивает она.
Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышьигрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?
Нет, конечно.
Я берег ее, объясняет Фан, всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. Вздохнув, он улыбается: Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.
Сабина оглядывается. За неюникого, спрятаться тут негде.
И Парсифаль здесь?
Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.
Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он так смущен всем этим.
Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло
Брось, возразил Фан. Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.
Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.
Фан улыбается ей:
Смерть учит смотреть на вещи широко.
В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.
Он придет, говорит Фан. Он собирается.
Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.
Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.
Тут тоже надо смотреть шире, говорит Фан. У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?
Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!
При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. Все, что может, попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. Вот и решай.
Ладно, говорит Сабина, я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочетчтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.
Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.
Хорошо, говорит он. А если если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?
Звучит туманно.
Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а навернякакто же знает! Пока самое важноечто мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифальпростить, поддержать. И если понадобится время, то
Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.
Конечно, говорит она.
Фан вновь обнимает ее.
Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.
Всего две недели прошло, возражает она.
И все-таки, говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?
Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.
Даже не знаю. Наверное, не очень.
Вот и хорошо, говорит Фан и целует повязку. Мы рады это слышать.
Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потомкакие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.
В трубке не раздалось и двух гудков, как ответила Берти. «Алло?» опасливо шепнула она.
Сабина и думать забыла о сестре Парсифаля, мирно проспавшей всю бурную, полную откровений прошлую ночь.
Берти, это Сабина.
Сабина? сказала она. Как вы себя чувствуете?
Я в порядке. Ваша мама и я вчера вечером договорились, что я покатаю вас по городу. Я могу показать вам любимые места Парсифаля.
Мама еще не вставала, прошептала девушка. Совсем на нее непохоже, но в комнате темно плюс разница во времени. Наверное, это ее подкосило.
В Небраске сейчас было на час больше.