Клавдия Михайловна позвонила в дикторскую и попросила еще раз объявить посадку на Хабаровский рейс. Объявление повторили дважды, но пассажир не подходил.
Придется грузить, время не ждёт,сказала Клавдия Михайловна, опытным взглядом всматриваясь зал.Постойте, а это не он? По-моему, проходил такой у нас регистрацию.
В пяти метрах прямо перед ними застыли мужчина и женщина. Им было лет по тридцать, и стояли они на неудобном месте в проходе между колоннами. Вокруг суетились озабоченные пассажиры, сновали носильщики с гружёными тележками, то и дело раздавался голос диктора, хлопали двери, от телефонов-автоматов доносились возбуждённые голоса, из ресторана слышалась музыкано всё это никак не отражалось на двух неподвижных фигурах. Мужчина бережно, будто согревая, сжимал перед собой ладони женщины, а та благодарно улыбалась. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза, чуть подавшись вперед, и казалось, случись сейчас землетрясение, они бы его не заметили.
Девочки, а ведь они влюблены,с затаённой нежностью произнесла кассирша.
Ха, тоже мне влюбленные!усмехнулся студент.Стоят, как воды в рот набрали и глазами хлопают.
Рейс пора отправлять,заявила Клавдия Михайловна.Какая может быть любовь? Гражданин, граждани-ин,призывно позвала она через стойку.
На ее слова обернулись многие, но те двое даже не шелохнулись. Их безмятежные вид, да еще в столь неподходящем месте, буквально резал глаза Клавдии Михайловне. Она вышла из-за стойки и на ходу раздраженно затараторила:
Я сколько буду вас ждать! Вы что, хотите остаться? Рейс отправляется, а вас всё нет и нет. Поторапливайтесь!
Пассажир как в полусне обернулся, растянул губы в глупую, но вместе с тем обезоруживающую улыбку и сконфуженно спросил:
Что?
Его чистые наивные глаза заранее просили извинение за еще не осознанную оплошность. Он всё так же бережно держал руки женщины, а та умоляюще смотрела на Клавдию Михайловну и смущенно улыбалась.
Клавдия Михайловна как-то разом обмякла, будто в ней расслабились сжатые ранее пружины. Ей показалось, что она прикоснулась к чему-то теплому и нежному, к чему-то такому, что никак не опишешь словами, после чего остается ощущение светлой грусти и капелька доброй зависти. Она очень ясно почувствовала обволакивающее прикосновение неведомой приятной силы, плавной волной охватывающей тело, и у нее закружилась голова. Все предметы и фигуры, помимо двух обращенных к ней лиц, слились в бесформенную массу. Она еще помнила, зачем пришла и хотела сказать что-то властное и резкое, но тут же устыдилась своей грубости и покраснела.
Мы отправляем рейс, вам надо пройти на посадку,тихо произнесла она.
Хорошо. Я сейчас, минутку,попросил мужчина, и Клавдия Михайловна отошла.
Из-за стойки она вновь взглянула на них, мужчина и женщина показались ей самыми обыкновенными пассажирами. Только их движения, преисполненные невыразимой нежностью, их глаза, как бы переговаривающиеся между собой, выделяли парочку от других. И Клавдия Михайловна поняла, то, к чему она сейчас прикоснулась, было счастьем, простым человеческим счастьем, способным своей силой влиять на окружающих, делать их чище и благороднее, если только душа у них не слепа и сердце не зачерствело.
Клавдия Михайловна велела грузить весь багаж, и студент стал бросать вещи на транспортёр.
Оставшись вдвоем, мужчина и женщина жадно обернулись друг к другу. Женщина, как тростинка под ветром, прогнулась, устремившись вверх, и вытянув по-лебединому шею, умоляюще смотрела в глаза мужчине. А тот, сжав ее плечи, отчаявшимся взглядом, будто оправдываясь, искал что-то в любимом лице. Женская фигура обмякла, ее руки, словно ветви, скользнули по груди мужчины, и она уткнулась щекой в его плечо.
Так они простояли несколько мгновений. Потом вновь, уже радостно трепещущим взглядом посмотрели друг на друга. Их глаза разгорались, грусть таяла и испарялась, и вскоре лишь легкая дымка печали окутывала яркие звездочки счастья. Они оставались на месте, но в то же время с бесконечной быстротой удалялись в неведомую и недоступную никому страну, страну созданную и взлелеянную их сердцами, в которой могут существовать лишь двое: он и она. Весь мир для них сомкнулся в бездонные осколки их глаз. Он видел ее глаза, онаего, в темных зияющих зрачках они видели свои отражения, у которых тоже были глаза и так до бесконечности, до той всепроникающей глубины, когда двое сливаются в единое целое и существуют друг в друге.
Верочка из-за регистрационной стойки с завистью наблюдала за влюбленными. Она смотрела на двух счастливых людей и думала о себе.
Ей сделалось обидно, что за свои двадцать два года никто никогда так не смотрел на нее, не сжимал ее плечи сильными мужскими руками, не гладил бережно ее ладони. Те редкие парни, с кем ей довелось общаться, предпочитали острить и нести чепуху, а если и притрагивались к ней, то грубо и цинично, от чего тело напрягалось, и хотелось вырваться. Однако обидные мысли, как легкий ветерок, только дохнули в её сознании, и на их место стремительно ворвался бурный ветер мечтании. Верочку подхватило и унесло в прекрасную страну девичьих грез.
Кассирша Люба, напротив, блуждала сейчас в своих воспоминаниях. Она вспомнила себя юной русокосой девушкой, вспомнила, как провожала будущего мужа в армию, как он впервые при всех поцеловал ее, а ей не было стыдно, а наоборот захотелось покрепче прижаться к нему и никуда-никуда не отпускать. Золотое время первых свиданий предстало в ее памяти живыми картинами, так отчетливо и ясно, что сами собой навернулись слезы. Она смахнула слезы платочком, встрепенулась; "Ой, что это я. Ведь я же на работе", уткнулась в бумаги, но в следующий момент ее глаза, поблуждав бессмысленно по колонкам цифр, потянулись, к двум счастливым фигурам, а мысли вновь устремились в прошлое, где осталось лишь хорошее и радостное.
В это время закончилась загрузка багажа. Студент вернулся в секцию и, увидев пассажира на прежнем месте, возмутился:
Да он что, издевается над нами? Я уже все вещи загрузил, мне теперь что, выковыривать его чемоданчики обратно? А ты чего сидишь? Гони его!набросился он на Верочку.
Но его слова потонули в беспредельной высоте Верочкиных мечтаний. Она как сидела с чуточку раскрытым ртом, уперев ладошки в щеки и устремив взгляд куда-то вверх, так и осталась сидеть. Студент лицо мечтательное личико Верочки показалось пустым и глупым. Сверкнув глазами, он устремился к пассажиру.
Ты что, особенный! Думаешь, тебя самолёт будет ждать?наскочил он на мужчину.Мы автобус должны были пять минут назад отправить, а ты все стоишь. Из-за вас другие могут опоздать к самолёту. Нельзя же так, гражданин. График, срывается.
Начав говорить быстро и громко, Саша неожиданно затих и последнюю фразу договаривал совсем неуверенно. Он вдруг обнаружил, что находится в странном кругу, куда не пробиваются посторонние звуки. Будто эти двое стояли под каким-то невидимым звукопоглощающим колпаком, и он чудесным образом проник туда. Ощущение необычности происходящего заставило его забыть о гневе и посмотреть на двух взрослых людей другими глазами. И он увиделсчастливых влюблённых, которых окутывала грусть расставания.
Можно я поеду в аэропорт на такси?попросил мужчина.
Нет, что вы, я уже погрузил ваш багаж. Вы должны ехать автобусом.
А пусть вещи едут автобусом, а я сам по себе.
Нет, так нельзя,перебарывая желание согласиться, ответил Саша.Если пассажир не является на посадку, его вещи досматриваются и проверяются.
Мужчина удручённо потупил голову, а потом робко спросил:
Можно она поедет со мной, до аэропорта?
Саша в душе был на их стороне, и всё в нем стремилось им помочь, но он ответил:
Нельзя. Автобус следует прямо к трапу самолёта но Клавдия Михайловна не разрешит. Контролёры могут проверить. Вы уж лучше попрощайтесь пару минут и подходите. Мы подождем.
Саша обернулся к регистрационной стойке в поиске поддержки своим словам. Верочка, Клавдия Михайловна и Люба безмолвно сидели и думали каждая о своем. В их лицах была какая-то неуловимая схожесть, какой-то чистый, ясный, добрый свет, делавший их одинаково красивыми и привлекательными. Все они понимали, что пора отправлять автобус, но разрушить прекрасное не решались.
Только шофёр, до этого спокойно читавший газету, сложил её и стал недовольно посматривать на часы.
Пора ехать,мрачно изрек он.
Пара минут,заикнулся студент.
У меня не вертолет.
Подожди, пожалуйста, ещё немножко. Хорошо?попросила Клавдия Михайловна.Пусть они хоть еще побудут вместе.
Водитель автобуса пытливо посмотрел на Клавдию Михайловну и недоверчиво покосился в сторону мужчины и женщины.
Ладно, чего уж там,сказал он.Минуты три еще можно.
А я вот смотрю на них и себя вспоминаю,проговорила кассирша.Такой же была, ничего не видела, ничего не слышала, только с ним хотела быть.
Да-а,неопределенно выдохнула Клавдия Михайловна.
А ведь немолодые они, Клав?
Молодые теперь без слов любить не умеют.
Некоторое время женщины помолчали.
А он не полетит, Клав, останется,покачав головой, сказала кассирша,жалко только деньги пропадут, до Хабаровска билет дорогой.
Услышав про деньги, водитель очнулся, словно после дремоты и возмущённо заговорил:
Елки-палки, из-за каких-то баб мужик должен деньги на ветер швырять.
Он поднялся и решительно пошел к пассажиру.
Ты что, не понимаешь, что тебя околпачивают. Бабам что, глазки построили, улыбнулись, поманили, и мужик бежит за ними на цыпочках. Билет пропадет! Такие деньги и коню под хвост! Ведь надо же тебе в этот чёртов Хабаровск.
Мужчина смотрел на возбуждённого водителя и невинно улыбался. Улыбалась и женщина.
Сейчас я подойду,пообещал пассажир и обернулся к женщине.
Наверное, в молодости любовь обошла их стороной и сейчас, на заре зрелости, ошеломленные прекрасным чувством, они делились друг с другом неизрасходованными резервами нежности и доброты. Нежность сквозила в каждом их движении, взгляде, улыбке, мощь ее была столь велика, что они щедро одаривали ею не только себя, но и окружающих.
Это невольно почувствовал и водитель. Будучи по натуре практичным человеком, лишенным сентиментальности, он с удивлением ощутил в себе необъяснимый прилив нежности и доброты к двум незнакомым ему людям. Заметив носильщика, бесцеремонно катившего тележку прямо на них, водитель зашипел:
Куда прёшь! Ты что, не видишь?
Носильщик вылупился на водителя, посмотрел на мужчину и женщину и, изумленно оглядываясь, объехал их стороной.
А те уже окончательно прощались. В их глазах появилась тревожная боль, но нежность не исчезла, а, напротив, стала более открытой и осязаемой. Женщина медленно, еле касаясь, проведала пальцами сверху вниз по лицу мужчины. Ее пальцы бережно скользили по его лбу, глазам, носу, губам, как бы стараясь запомнить и впитать в себя любимый образ. А он неторопливо перебирал ее волосы и целовал кончики пальцев.
Потом он крепко сжал женские плечи и замер. Казалось, в нем происходит что-то невообразимое: будто жесткая беспощадная сила тянет тело назад, а всё, что есть в человеке помимо тела, непоколебимо рвется вперед, и в этой борьбе рушится плоть, лопаются сосуды, разрывается сердце. Внутренняя борьба, как на бесстрастном экране, отражалось на его лице.
Да что мы, не люди что ли?выронив газету, шагнул к ним водитель.Пойдемте, пойдемте оба,быстро говорил он.Поедете вместе. Разве можно так-то мучить себя. Идите за мной, место найдется.
Автобус уехал. Студент, забыв о том, что спешил уйти, потерянно стоял возле колонны. Под регистрационной стойкой остывал ненужный никому чайник, рядом ждали забытые пирожные, а три суетливые и непоседливые женщины, отработавшие напряженную двенадцатичасовую смену, сидели, подперев кулачками головы, и мечтали.
Потом почему-то стало шумно, неуютно и потянуло сквозняком.
А водитель автобуса, впервые после свадьбы, подарил вечером жене три скромные гвоздики.
Парад
В Москве майор Галсан Намжилов впервые оказался в 1982 году. Да что Москва, кроме родной Бурятии, военного училища в небольшом городке на Урале да закрытого ядерного полигона в Казахстане он нигде толком и не был. Столица поразила Галсана многолюдством, необъятностью и какой-то клокочущей внутренней суматохой, отчего глаза разбегались и голова шла кругом. А тут еще в военно-политической академии, где он проходил учебу, сообщили, что все слушатели будут участвовать в параде на Красной площади в день годовщины Революции. Такие парады Галсан видел только по телевизору и думал, что участвуют в них лишь особо избранные, а о том, что самому доведется маршировать перед трибуной мавзолея Ленина на виду у всей страны, не мог и помыслить. И все бы складывалось хорошо, но непонятная хворь, до этого лишь изредка лениво теребившая его, неожиданно проснулась и постоянно напоминала о себе тупой ноющей болью, заглушавшей праздничное возбуждение от перемен и ожиданий, свалившихся на Галсана.
В академии Галсан старательно овладевал глубинами марксизма-ленинизма и назубок знал о всех преимуществах социализма перед загнивающим миром капитала, и в первую очередь, о бесплатном медицинском обслуживании. Он заглянул в одну поликлинику, другую, но получил от ворот поворот. Везде требовалась московская прописка. В медпункте академии врач в потасканном халате, накинутом на видавшую виды майку, быстро изучил худое тело Галсана, прописал анальгин и, со словами: "Поменьше по девкам ходи, джигит", выпроводил за дверь.
Надо терпеть, успокаивал себя Галсан, но по ночам болезнь терзала нещадно, и он поскуливал как раненное животное. Кто-то посоветовал ему обратиться в хозрасчетную поликлинику, где за небольшие деньги принимали профессора да прочие ученые.
Галсан ухватился за эту идею и после занятий приковылял в поликлинику. Там выяснилось, что надо приходить раньше. На следующий день утром он вновь был в поликлинике, выстоял небольшую очередь, но когда подошел к окошку регистратуры, холеная медсестра, лениво оглядев его, сунула в рот кусок шоколадки и безразлично сказала, что запись на прием окончена. Галсану стало дико обидно: и занятия пропустил, и здесь ничего не добился.
Немного отойдя от поликлиники, он решил вновь вернуться, чтобы узнать, можно ли записаться на завтра. У окошка было по деловому оживленно, люди протягивали медсестре документы, а та спокойно выдавала талончики на посещение врача. Галсан опешил, но потом заметил, что каждый в документы еще и деньги вкладывает. Он сделал то же самое, медсестра холодно улыбнулась и выдала талончик.
Принимал его профессор Корневский, солидный седовласый мужчина в больших роговых очках. Он внимательно осмотрел Галсана, затем ободряюще улыбнулся и спросил, откуда он родом, в каких условиях жил, чем приходилось болеть. Корневский просил рассказывать не спеша, с самого детства. Галсан, измотанный в последние дни приступами непонятной боли и усиленной маршировкой, начавшейся за два месяца до парада, как-то разом успокоился. По мере того как он, преодолевая стеснительность, рассказывал о своей жизни, к нему приходила уверенность в том, что все будет хорошо.
Когда Галсану исполнилось пять лет, он впервые услышал непонятные пугающие слова: дизентерия и эпидемия. Мать с причитаниями и плачем долго молилась главному бурхану, а сдержанный отец тоже о чем-то просил покровителя охотников Николку-чудотворца. Но не услышал бурхан их просьбы. Первым слег отец, затем все остальные. Отец и старший брат так больше и не встали. Старик-шаман, наведавшийся после их смерти, долго смотрел на Галсана, а потом прошипел: "Хочешь выжитьешь черемуху вместе с косточками, много ешь".
С того дня стал Галсан бродить по окрестностям в поисках черемухи. Ягод было мало, и находил он их каким-то внутренним звериным чутьем, заглушавшим все остальные чувства. Словно заболевшая собака, которая, выбиваясь из сил, ищет ей одной известную траву, он в полузабытьи брел по сучьям и камням, сбивая в кровь босые ноги, лез через колючие дебри, раздирая одежду, падал, набивая кровавые синяки, и находил желанные ягоды. Хищно обгладывал черные горошины, на время забывался и тащился дальше.
Вскоре ему стало лучше, но, избавившись от одного недуга, он стал неизмеримо больше терзаться другим. Его одолел сильнейший запор. Ничто не помогало, и он от отчаянья сел в речку, подставил мальчишеский зад быстрому течению и, корчась от боли, коченея от холода, выковыривал несколько часов черемуховые косточки, пока не наступило облегчение.