День открытых обложек - Феликс Кандель

ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ОБЛОЖЕКкнига моих книг

Сыновьям

Начнем, пожалуй, с предисловия.

С предисловия удобно начинать, разгоняясь и набирая скорость.

Отыскали малый народ в глубинах Океании, диковинный до изумления, который не накопил проклятий, бесчестий, срамословий,нужды не было.

Если уж очень приспичит, бежали стремглав в дальние леса, копали ямку поглубже, жаловались на самих себя за позывы к гневу, нестерпимость к ближнему. Заваливали ямку доверху, схоронив неприязнь под землей, утаптывали старательно и возвращались к своим,на том месте вырастали колючки, не пригодные к любованию, к потреблению в пищу крупным и мелким скотом.

Приплыли под парусом просветители с бусами, зеркальцами, прочей мишурой, обучили заодно непотребным выражениям, которые сами ложились на язык, сами с языка соскальзывали,и стал тот народ вымирать, обретая ловкость с коварством. Не от огненной воды, завезенной издали, не от вирусов-микробов, от единой порчи, выедавшей изнутри.

Такова она, сила слова!..

Подошел час, как прозвенел звонок, и начал раздавать свои книги. По три раздаю, по пять: хватит жалеть.

Наблюдения, которые копил про запас, тоже раздаю: подошел срокдругого не будет.

«...вот подобралась моя старость неведом мне час скорой смерти: если не теперь когда же постараюсь для дома своего?..»

На исходе лет понял неразумный сочинитель, что прошлое свое разобрал по крохам, разбрасывался родными ликами и сюжетами, легкомысленно раздаривая всем и каждому, пропустил через типографскую краску наблюдения, симпатии и привязанности. Хоть и старался в книгах не присутствовать,какая наивность

Время мое, я самони под переплетами, упрятанные до случая.

Так пусть это будет единая книга, книга моих книг, вобравшая предыдущие работы автора. Назовем ее днем открытых обложек, чтобы герои перемещались из романа в повесть и обратно,ведь это мой путь, в котором всё раскладывалось вперемежку, от испытанного до придуманного, под разными лишь заглавиями.

И не спрашивайте, почему автор убирает кавычки в выдержках из своих работ. Зачем тут кавычки, когда всё о себе и вокруг себя? Отринуть ихскинуть смирительную рубашку, выйти из темницы на простор, вернуться к самому себе, к прежним ощущениям с переживаниямисамая сласть!

Примечание, без которого не обойтись.

Книга этавне жанра.

Книга этаподобна памяти, в которой накоплены вразнобой наблюдения и ощущения, привязанности и отторжения, пережитое и содеянное.

Старание моерассказывать подлинные истории, которые кому-то покажутся вымышленными. Вымысел не отделить от реальности. Вымыселукрашение ее, а то и наоборот. Не провести грань между ними.

Загустеть бы, загустеть! Мыслью, чувством, намерением.

И не ищите последовательности в этом повествовании. Такое и с нами не часто бывает, разве что день с ночью сменяются неукоснительно, приобретения с потерями. Но жизнь не перестает быть жизнью, пока не оборвется, тоже вне видимой последовательности.

Доживёте до сопоставимых летсами поймете.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯСкорые печали

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Первым упомянем дядю Пуда

который лежал в брезентовом плаще на клеенчатом диване, в обнимку с ружьем (инвентарный номер С-327) и рыжими от старости сапогами упирался в плакат «Все в МОПР!» Склад огромный ящиков пропасть чего-то там сохнет трещит а дядя Пуд из каморки ни ногой: запрется на засов и всю ночь на диване лежит глаза на плакат лупит.

И не скучно ему вовсе а страшно. Когда страшноскучать некогда. Да и на ружье надежда слабая: может, выстрелит, а может не выстрелит, это уж как оно пожелает, и не стрелял дядя Пуд никогда, знает это дело приблизительно. А патроны он даже не берет, еще взорвутся неровен час эти патроны.

Стоит, конечно, добавить, что МОПРэто Международная организация помощи борцам революции, создана в 1922 году; автор в ту пору еще не родился, да и читатель, скорее всего, тоже. Можно, конечно, поинтересоваться, зачем навесили на ружье инвентарный номер,отвечаем на это. Порядки были суровые, подотчетные, поиски шпионов, уклонителей, идеологических диверсантов; виновных не выискивали, изживая по разнарядке,пугливый завскладом всего опасался.

Смотри!пригрозил дяде Пуду.Пуще глаза ружье береги. Нынче знаешь, что за ружье бывает?

И первым делом бирку навесил: С-327. Он бы и на патроны навесил да не влезает патрон с биркой в канал ствола.

А дядя Паша и тетя Шурасоседи дяди Пудапоели со сковородки картошку с салом запили чаем из блюдец вприкуску, взахлеб, парадно приоделись и пошли в театр: культпоход на пьесу великого пролетарского писателя «На дне». По дороге дядя Паша купил конверт без марки, послал донос на соседа, Лопатина Николая Васильевича.

Подписал: «Редавой тружиник».

Появление на светвсегда лотерея.

где родиться, у каких родителей, в каком окружении. Томиться в ожидании, выглядывая с высоты, вскрикивать порой: «Нет! Только не туда! Только не к тем!..»

Разве мы выбираем детей своих?

Дети выбирают нас.

Высмотреть отца на земле высмотреть маму, брата своего, с беспокойством следить за событиями: коллективизация, голод по стране, скудость проживания, кто станет заводить еще одного ребенка?

Решились, наконец. Они решились. Я родился! Рядом с Арбатской площадью! В первый, должно быть, раз. У тех, которых высматривал, а то бы нам не встретиться: мне с ними, им со мной.

Руки, тебя принимающие

Глаза, свету открытые

Плач первый

Первый глоток

Меня принесли из роддома на Никитский бульвар, где дом в кирпичную рыжину, девятая квартира под крышей и коридор, первый мой коридор, а будет их потом немало. В том доме поселятся и герои сочинителя,где им еще быть, как не возле него?

Стоял прежде швейцар у подъезда был лифт с зеркалами и плюшевым диванчиком высоченные потолки, широченные лестничные площадки, ковер с желтыми прутьями по ступенькам скамеечки на этажах для отдыха, узорчатость закругленных перил: знал хозяин, за что деньги брал.

Дворник в белом фартуке кланялся жильцам, по праздникам получая вознаграждение, но после великих перемен постояльцы исчезли. То ли сгинули без возврата, то ли затаились до подходящего момента, которого не дождаться.

Грядущее пробивалось с боями, навязывая свое. «Кто создал вечный капитал но труд чужой совсем не крал?» (Отгадка: Карл Маркс.) «Кто гений великий двадцатого века? Кто вместо раба сотворил человека?» (Отгадка: Владимир Ленин.)

Девятую квартиру перестроили, уплотнив до предела.

Народу намешалигрибами в лукошке.

В коридоре громоздились шкафы которым не нашлось места в комнатах, на шкафах санки лыжи велосипеды до потолка. В ванной провисали по стенам тазы с корытами. В туалете заплаканный бачок с подтеками, откуда с рёвом извергалась вода, нетерпеливые очереди по утрам.

На примусах грели воду, ставили ванночку на табуретки, купали в них ребятишек, завертывали в полотенца и уносили по комнатам. Подрастая, они забегали на кухню, в колготное многолюдье, где соседки обмакивали гусиное перо в блюдечко с растительным маслом, обмазывали сковородку, черпали половником тестокаждому доставался блин, пышный, пупырчатый, пахучий.

Из кухни был выход на черную лестницу по которой сносили ведро с мусором. Внизу двор-колодец глазастый от окон помойка с продувной подворотней, парни-громилы в неизбывной силе которых ожидало славное уголовное поприще. Недаром черный ход запирали на цепочку да на крюк а на парадном хилый замок копейкой отмыкали без труда.

Долгие годы тревожили воспоминания о той квартире, приметы коммунального бытия, немота истлевших обитателей, что жили и умирали в роскоши неведения, не догадываясь о скудости своего существования. Когда решился написать о нихс симпатией, возвышающей жалостью, всполошились, должно быть, ушедшие, доверились тому, кто катался по коридору на трехколесном велосипеде: «Шелопут, конечно, проказник, но упомянет, этот упомянет», затеснились, затолкались, лишь бы успел рассказать о них, и о них, в отведенном каждому времени и пространстве.

Вокруг удивлялись, глаза округляли: откуда у выкормыша неприметных родителей такие судьбы, характеры, откровения,это они нашептывали, ушедшие без звука-отклика, они торопили и уточняли, выправляя ошибки

Первые шаги по земле, самые первые

на бульваре, нескончаемом для младенца.

Два ряда деревьев газончики по сторонам, липовый цвет на аллее, песочница с позабытым совочком, обезумевшая от обилия сачков бабочка, неподступная служительница с метлой.

На углу бульвара приманивала кондитерская в полуподвале: тянучки, «раковые шейки», соевые батончики, бипланы с танкетками на фантиках грозная кавалерия на марше. Стоял киоск «Пиво-воды», возле которого томились страждущие. Зазывала торговка в белом халате, с нехитрым приспособлением в руках, куда укладывала вафлю, на нее мороженое из бидона, обложенного льдом, поверху вторую вафлю, придавливала шпенькомна тебе, лижи на здоровье.

Книжки-малышки в магазине, парашютная вышка на Тверском бульваре, в кинотеатре напротив «Закройщик из Торжка»

Самое главноечуть не забыл.

В мой мир входило окно.

Окно на Никитский бульвар вид на город, достойный запоминания, который проступал перед глазами, и лип цветение влюбленных шепоток крыши, крыши и крыши до самого почти Кремля, откуда наплывали призраки мечтаний. Повзрослев мог выделить ту особую под которой запрятался Театр революции, бывший «Парадиз» бывший «Интернациональный» архитектора Ф. Шехтеля.

А напротив, через бульварглавный дом моего детства с плешивыми подтеками по стенам «Охраняется государством»; прелестный в своей запущенности особняк Луниных с флигелем и хозяйственными службами который перестроил Д. Жилярди после великого московского пожара. Сотни раз засматривался на него через окно сотни сотен раз: восемь колонн на доме шесть на флигелеможно не проверять.

Для меня веснаэто Никитский бульвар дом Луниных крылечко под его балконом просыхающий с зимы асфальт.

Прыгалки.

Классики.

Мамы с колясками на приступочке.

Ленивое блаженство.

Ожидание добра тепла света после долгих холодов.

А первого мая с раннего утрапромытые стекла проклюнувшиеся клейкие листочки трепетание кумача на ветру шарики на резиночках, писклявые «уди-уди», музыкане усидеть: «Кипучая могучая никем непобедимая...»

Как вчера это было.

Как позавчера.

После войны бродил по бульвару тихий дебил Гена, кучерявый и узколобый роста великаньего.

Подходил пальцем в грудь тыкал, с трудом проворачивал набухший язык.

Тыговорилсумасшедший шедший шедший шедший

Зимой снег сгребал с дворниками, штаны драные ватник затертый ботинки битые; летом в салочки играл с мелюзгой под перезвон велосипедов. Мчался по аллее великан, воплем захлебывался рот: сандалии на босу ногу, штаны с голубыми бретельками,сам, говорят, бретельки пришивал, очень нравились ему бретельки тельки тельки тельки...

Шагала по бульвару носатая баба-яга в бородавочных кустиках: платье наизнанку чулок спущен донизу, запах не упрятать под одеждойвыгуливала мордатого кота в набрюшнике. Дергала за бечевку обвязанную вокруг его шеи раздраженно шипела на него а кот шипел на нее до злости до взаимного отвращения.

Выходила на бульвар соседка по дому выводила гулять петуха на ниточке. Смотрели со скамеек няньки губы поджимали неодобрительно; петух неспешно вышагивал по газону, склевывая в пыльной траве а она брела следом, голова вниз всегда вниз, как отыскивала потерянное.

Кашляла надрывно скрюченная старуха-курильщица желтолицая иссохшая в облаке вонючего дешевого табака; читала запойно и упрямо носом по строчкам пеплом посыпала страницы.

Тихими седыми мышками таилась супружеская пара, Сеня и Соня: рука в руке локоть к локтю преданно неотрывно с детского сада где их расставили по двое и велели взяться за руки. «Соня не плачь. Его не убили. Он встал после спектакля и пошел домой ужинать».«Ой Сеня может, некому у него сготовить...»

Но о них потом.

А теперьпро Палашевские бани, куда ходили с отцом по Большой Бронной, несли мыло в кошелке, мочалки, чистое белье.

Бронзовые краны с разинутым зевом. Шайки, которых вечно недоставало, обмылки на полу, банщик в клеенчатом фартуке, пиво в буфете, шипучая вода с сиропомпрохладиться после парной.

В раздевалке встречали чистильщика обуви, старого, престарого айсора, который неторопливо снимал одёжку за одёжкой а я всякий раз считал сколько на нем надето штанов кофт, рубах, заношенного нательного белья.

Раздевшись старик аккуратно складывал вещи медленно шел в моечный зал ступая по мокрому полу, мылся там долго не спеша добрые люди чуть не до крови натирали ему спину.

Будка айсора лепилась к дому на конце бульвара, рядом с входом в аптеку. В той аптеке был телефон, по которому позвонил маме на работу, рассказал со слезой про потерю хлебных карточек,очередь к прилавкам ахала, сочувствуя.

Дом на конце бульвара сломали на моих глазах, но дальше, признаюсь, авторский текст, замешанный на достоверности послевоенных лет.

Малоумный Гена подружился с чистильщиком обуви, зимой залезал к нему в будку и они сидели в теплой тесноте, за тонкими фанерными стенками. Весь в морщинах мятый печеным пирожком айсор и одряхлевший не по возрасту Гена. Лишь изредка старик кричал наружу в пронзительный холод сиплым дребезжащим голосом: «Покупайте стельки! Хорошие мягкие теплые стельки!»

Снесли будку чистильщика, сорвали железо с крыши дома кран раскачивал на тросе чугунный шар, разбивая стены, а Гена суетился, потный, взъерошенный не мог отыскать старика в сутолоке людей и машин, кричал грозил кулаком.

Хотели везти в лечебницу, да объявился айсор, взял Гену за руку повел за собой. Исчез Гена, не появлялся больше в наших краях, не бродил по бульвару, изумляя голубыми бретельками, тельками, тельками...

Бабушка Циля Абрамовна поведала внучке

про Адама и Еву про царя Давида и царя Соломона.

На первомайском сборе первоклашки пели, танцевали, читали стихи про дедушку Ленина, а Манечка вышла в круг и рассказала о шести днях творения, объяснила непосвященным, как оно было на самом деле.

Директор родителей вызвал, на работу грозил позвонить, чуть не выгнали Манечку за религиозную пропаганду. Теперь она выросла, выяснила, наконец, кто сотворил этот мирне одурманить ее бабушке Циле Абрамовне

В коридоре слышно:

Люди моль! Полон дом мужчин и некому убить моль!..

Софья Ароновна из магазина вернулась, и Костик бежит к ней, рассказывает:

Жили-были дед да баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко не простое а золотое. Дед бил-бил не разбил. Баба била-била не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула яичко упало и разбилось. Дед плачет, баба плачет...

Костик вздыхает шумно:

Чего плакать? Сами не разбили, а мышка помогла. Надо радоваться, спасибо сказать.

Они разве плачут?криком удивляется Софья Ароновна.Они от радости плачут. Самые слезы от радости.

Евреи любят лить слезы.

У них это хорошо получается.

Костикон из «Коридора», первого романа сочинителя, который написан давно, очень давно, будто пронеслись над головой сотни лет.

Он долго лежал в столе без надежды на публикацию, и было горько открывать папку с рукописью. Потому что роман старел год за годом, неприметно умирал для автора живущего уже в других временах и оценкахно, может это автор старел, а роман оставался неизменным?

Книги должны выходить вовремя.

Костик идет на кухню, тянет свое.

Дед плачет, баба плачет Надо мышке спасибо сказать.

А дети у них где?спрашивает няня.

Костик того не знает.

Сказка не знает.

Стало быть,решает няня,по детя́м плачут. Старики завсегда по детя́м плачут.

Костик заглядывает к Ренату Ямалутдинову.

У Рената земляк живет, по судьям-прокурорам ходит правду татарскую ищет,у них в Бугульме мечеть закрыли старикам молиться негде.

Мышка бежаларассказывает Костикхвостиком махнула, яичко упало и разбилось

Притих старик, бормочет на своем языке, пальцы загибает,что ему мышка? Что курочка Ряба?