Худо...шепчет старик.Кругом худо. Дед плачет, баба плачет... Старые стали. Старого легко обидеть
Вот и Ренат возвращается с работы, Костикк нему:
Дед плачет, баба плачет...
Он молодой Ренат горячий нет для него преград на море и на суше ему не страшны Ренату ни льды, ни облака, а главное он всё понимает, Ренат всё одобряет. «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону» Ренат поет Самарья шепотком подпевает. «Люди!кричит Софья Ароновна.Перестаньте петь люди! Начните уже рожать».
Не надо плакатьрешительно отвечает Ренат.Дед тут баба тут...
И до Самарьи дотрагивается.
Он светится, она светитсяКостику на удивление.
Та история продолжается и в наши дни.
Дед плачет, баба плачет: поводов тому не счесть.
А Костик уже вырос и обзавелся внуками, сам сочиняет немудреные истории.
Жил в машине мышонок, и жил он на колесах. Автомобиль катился по улицам, лихо вписываясь в повороты, резко тормозил,мышонка укачивало на скорости, и оставалось мечтать об уюте и покое.
Владелец машины отвозил сына в школу, к вечеру возвращался с работы, а мышонок вылезал из багажника, подбирал крошки, оставшиеся от детских завтраков, взбирался даже на руль, но тронуться с места не мог. Тыкал носом в гудок, автомобиль отзывался коротким сигналом, хозяин выскакивал во двор, и приходилось вновь скрываться в багажнике.
На заднем стекле появилось извещение: «Ой, он меня продает!» Хозяин машины был шутником, но продавал ее всерьез и без возврата.
Машину купил я.
Заметил пассажира.
Сказал:
Я не лихач. Со мной не укачает.
Успокоил:
Вожу бережно, осмотрительно,знаешь, сколько лет за рулем?
Он не знал.
Ездил не часто, на малые расстояния, оставлял мышонку еду, и он заскучал от долгих стоянок. Не взбирался на руль по ночам, не тыкал носом в гудок: подремывал в багажнике от избытка провизии.
Ему бычтоб сердце замирало на лихих виражах. Лапки дрожали в пугливом восторге. Шерстка ершилась: ух, а-ах!
Страсти мышиные неисповедимы, и он от меня сбежал.
К прежнему, наверно, хозяину, о котором тосковал.
И я бы сбежал от себя.
К тому, прежнему.
Да уж теперьникак.
Мы были жестокими и учителям не спускали
а они не спускали нам, в ожидании новой пакости изобретательных негодяев.
Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are!
Джейн Тейлор. Детский стишок. Заучивали на уроках английского языка:
Up above the world so high,
Like a diamond in the sky.
«Мерцай, мерцай, маленькая звездочка»
Какая, к черту, звездочка?
Сидели за партами дети войны и раздельного обучения, вороватые от несытости, грубо проказливые, недополучившие хлеба, масла, девичьего утишающего соседства, смягчающего подростковую дурь. Убегали с уроков на Арбат, в магазин «Витамины» покупали стеклянный флакончик с кисленькими горошинами, заткнутый ваткой,«Прием одна-две штуки», вытряхивали в рот все сразу: малолеткам недоставало сладостей.
Макали в чернильницу ручки-вставочки, списывали на контрольныхв семь глаз не уследить, вопили с восторгом: «Училка заболела!..», мчались по улице, пиная консервную банку с воплем и грохотом. Протыривались без билетасловечко незабываемоев кинотеатр «Первый» на улице Воровского, а там, на экране, дама в пеньюаре, кавалер в шлафроке, кофе в чашечках, яйца всмятку, поджаренный до золотистости хлеб,ребята дружно сглатывала слюну, а они не ели, даже не притрагивались, дураки, после ночных забав.
Про забавы мы знали в подробностях.
Все заборы по округе были разрисованы в деталях.
Бегали после уроков на стадион «Метрострой», гоняли с оглядкой мяч за воротами, лишь ловкачам-умельцам дозволялось топтать траву на поле, белесые полосы разметки. Подросливторглись в большой мир в превосходстве добрых намерений, в спешное его познавание, ничем не владея и всем обладая; прорастили по молодости грибницы, прикоснулись отростками к себе подобным.
Впереди ожидала глыба лет: не осилить, казалось, не своротить, но снова играли за воротамиправдоискатели во вред себе, с совестливыми душами, которые поздно взрослели или не взрослели совсем, в отличие от пролазников, ушлых и дошлых на размеченном поле бытия. И кто-то поскуливал в ночи, наивный среди расчетливых, неустанно бормочущий, оплакивающий долю свою: петушком не пройти по свету.
Бог щедр к тому кто знает чего ему хочется.
Но это такая редкость.
Тихий недоросток Фима, снулый и неказистый, сидел за партой, уставившись в пространство, сморкался, не переставая в застиранный носовой платок, и взгляд у Фимы горестный-прегорестный, как мамины доходы подсчитывал. Не играл с нами в футбол, не гонял по мостовой консервную банку, проходил стороной, по стеночке, но его не задирали, не наваливались кучей на переменах, просто не замечали.
Папу у Фимы убили на фронте. Мама у Фимы работала приемщицей в обувной мастерской на улице Герцена. Бабушку у Фимы похоронили в эвакуации в городе Бузулуке. Дедушка у Фимы безработный раввин.
Сколько их нужно раввинов на одну синагогу? Максимум один. А дедушка Фимывторой.
Их вторых человек восемь, не меньше.
Дедушка работал надомником в артели, клеил коробочки для аптекарских товаров, отвозил приемщику готовую продукцию. Платили за коробочкиврагам пожелаешь клеить их следовало тысячами а всё ж таки деньги на прокорм внуку.
Фима приходил из школы, жевал без особого интереса уроки делал коробочки клеил а то включал радио брал в руки карандаш уныло дирижировал симфонией шмыгая носом кланялся на аплодисменты.
Фимаговорил дедушка и взглядывал красными слезящимися глазами а в глазах коробочки коробочки коробочки...Пошел бы Фима на бульвар подышал свежим воздухом.
Зачем?резонно отвечал.Воздух везде один. Азот с кислородом.
Фима поступил в институт и с первых стипендий купил подержанное ружье Ижевского завода. Зарядил патроны дробью, картечью на волка разрывной пулей «Жакан» с которой ходят на медведя, молча бродил по подмосковным лесам, пугая дачников, высматривал дичь грустными своими глазами.
Фимаогорчался дед.Внук раввина, и разбойником ходит по лесу?.. Пфуй!
Я же ни в кого не стреляю,отвечал.
Вскоре он потерял интерес к охоте, ружье повисло на стене, и перед праздниками мама смахивала с него пыль, как со старого отцовского патефона с набором пластинок которым не пользовались с самой войны,не было на то причин. А библейский старик с белой бородой и красными слезящимися глазами сидел под ружьем, клеил коробочки для аптекарских товаров; доклеит последнюю возьмет в руки оружие, поведет народ по пустыне.
Фима ходил в институт со школьным дерматиновым портфельчиком шмыгал носом, скорбно смотрел на лектора.
Сынокговорила теперь мама, потому что деда-раввина похоронили в Востряково на еврейском кладбищешел бы ты на бульвар сынок, подышать свежим воздухом.
Зачем?отвечал Фима.Воздух везде один.
А на последней парте, в нашем же классе, горбились два приятеля. Одинаково неуклюжие одинаково костистые мосластые руки в ожогах от паяльника. Сидели по вечерам плечом к плечу разбирались в мудреных схемах, паяли, окутываясь канифольным дымком.
Голая комната окрашенная синей масляной краской. Лампа на шнуре без абажура. Стол заваленный хламом.
Надвигался век электроники.
В этой книге немало добавлений от автора
которых не сыскать в прежних его работах.
И вот одно из первых.
Школа высилась серой типовой громадой в окружении деревянных домишек с ободранной дранкой, сарайчиков и заборов, где огольцы за углом: «Эй малый подь-ка сюда...»тут уж спасала сообразительность и быстрота ног.
Шел из школы, пинал ногой камушек, навстречу попался мальчишка моего роста-возраста. Хотел тоже поддатьзабоялся, обошел стороной.
Помню его.
Помню проходной двор и тот камушек.
Кто меня еще опасался? Не было, вроде, таких.
Путь домой пролегал по Большой Молчановке, мимо женской школы, пробуждающей воображение, мимо дровяного склада и родильного дома мимо аптеки куда поднимались по ступенькам и фармацевтического института
Стоп!
Не пропустить.
На Никитском бульваре, ближе к Арбату, располагалась графская усадьба, где Николай Васильевич Гогольнет в русской литературе подобного емупровел остаток дней, сжег рукопись и угас.
В сорок три своих года.
«С Пушкина всё начинается, а пошло от Гоголя. Гоголь родился посвященнымКак много пережглось в его сердце, и вся душа была растерзана»,Ремизов Алексей Михайлович, тоже из словесных чудодеев. И он же: «Гоголь остался вне подражанийпросто не допрыгнешь!»
Сколько раз проходил мимо той усадьбыв школу, из школы, на работу, с работы.
Сколько раз, прилетая в Москву, захожу во двор.
Сажусь на скамейку, поглядываю на памятник.
Голова, склонившаяся на грудь. Согбенная его фигура, рука, бессильно опущенная, профиль с птичьим носом, складки одеяния, окутавшего тело. Неприютно ему. Знобко и неприкаянно. На темном мраморе помеченоГОГОЛЬ.
«как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной образованной светскости...»,его слова.
Барельефы на постаментевереницей героев.
Чичиков. Хлестаков. Акакий Акакиевич. Тарас Бульба с Андреем и Остапом. Бобчинский и Добчинский. Коробочка и Плюшкин. Иван Иванович и Иван Никифорович. Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна.
Разглядываю всякий раз.
Угадываю каждого.
Посматриваю заодно на тихих старушек, примостившихся на скамейках; любая из них Пульхерия Ивановна, схоронившаяв нарушение гоголевского сюжетаАфанасия Ивановича.
Памятник установили в начале Пречистенского бульвара, лицом к Арбатской площади. Окружили каменными львами, оберегая писателя от читателей.
Но львы не устерегли.
Изменились понятия, ужесточились нравы, и работу Н. Андреева признали «глубоко ошибочной». В «Правде» написали: скульптор исказил «образ великого писателя, трактуя его пессимистом и мистиком»,опозоренное место в начале бульвара заняла безликая фигура.
Плащ-крылаткатолько что от портного. Прическа с завивкойот куафера с Воздвиженки, которая поблизости. Благостный взгляд на прохожих, нос, потерявший птичью остроту: увековечили не великого печальникачиновника особых поручений на докладе у губернатора.
На пьедестале пометили: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза».
Прежний памятник пылился в запасниках, пока не поставили его во дворе графской усадьбы, Никитский бульвар, 7а.
Теперь там музей Н. В. Гоголя.
Дополнением к прочитанному.
Из сборника «Игры и развлечения» неиссякаемого источника «групповых и индивидуальных игр на воздухе и в закрытом помещении» в котором можно черпать и черпать.
«У какого русского классика три произведения начинаются с буквы О?»
«Какое произведение отражает воздействие статьи товарища Сталина Головокружение от успехов на строительство колхозов?»
«Какое произведение Н. Гоголя оканчивается словами: Скучно на этом свете господа?»
А в том же доме, на том же бульваре
разве что под другим переплетом
две старушки без зубов говорили про любовь.
Громогласно.
От глухоты своей.
Граф Лев Николаевич Толстой первым открыл нам русского крестьянина. За что огромное ему спасибо
Они тоже были детьми, Нюся и Ануся, хоть и трудно поверить. Более того, мы все были когда-то детьми, да-да!но об этом мало кто помнит. Самое хорошее в насмалый ребенок. Остальное значительно хуже.
Пора напомнить читателю про день открытых обложек, когда всякое доступно всякому, а потому Нюся и Анусяот чрезмерной своей дотошностизабредали то и дело в чужие сюжеты, спускались даже в подвал нашего дома, садились по глухоте своей в первый ряд, проходили курс политграмоты для дворников, слесарей и водопроводчиков.
Нюся и Ануся слыли у них отличницами.
Товарищ дворник,подкатывались во дворе, шумливые и неоотвязчивые.Известно ли вам отличие? Обычного коммунизма от военного?
Катились бы вы, мамашиотвечал в тоске от тяжкого перепоя, и они на него не обижались.
Нюся и Ануся, тугие на ухо и синие от недоедания, прощали всех на свете, но им не прощал никто. А дворник, натура философическая, оглядывал надоедливые пространства, которые предстояло подметать, выговаривал уныло в небеса, примиряясь с неизбежным:
Может, тоже Не хужее вашего
Пыль пускал до крыш.
Товарищ Зильберман,укоряли Нюся и Ануся, заглядывая в другой сюжет,разве вы не замечаете приметы нового? Разве не видите, как новое пробивается к нам в борьбе со старым?
Были люди,откликалась с лежанки вечная вдова Маня,а нынче вылюдились.
И Моня Зильберман, ее сосед, прятал улыбку.
Разбессовестная ты старушка,журил ласково.Всё-то она понимает
Маня числилась вдовой с наполеоновского нашествия, и лет ей было за сто, а то и под двести. Вечная вдова Маня блюла себя два столетия подряд и не уважала соседку, Груню-волокушу, нимфу местного значения, которая женскую свою службу несла исправно.
Барабан зорю пробьет,
Унтер двери открывает,
Писарь с трубкою идет...
Муж у Мани был унтером, смерть принял под Бородино, на Шевардинском редуте. Мане не верили в такое невозможное вдовство, хоть и была у нее справка с гербовой печатью, двуглавым орлом и подписью-завитушкой.
На всякий случай ей не платили пенсию (впрочем, ее не платили тогда никому).
К ним мы еще вернемся, и не раз, к Мане с Моней Зильберманом, а с Нюсей и Анусей придется распрощаться.
Две старушки без зубов угасли от недоедания в промежуточные периоды.
Они сочувствовали всем обездоленным на свете, Нюся и Ануся, но им не сочувствовал никто
Вечная вдова Маня обожала пожарных, аж холодела при виде.
Укатывалась на малолюдную улицу, звонила из телефонной будки, содрогалась от нетерпения на тонких ножках:
Приезжайтя! Полымем полыхает
А там уж глядела во все глаза, как катили они с шумом и грохотом на красных машинах, сверкающие, брезентово несминаемые, и в дуделку на ходу дудели.
Они жили в соседних комнатах, Моня Зильберман да Маня-вдова, которая кухарила на двоих. Он покупал продукты, она кастрюлями громыхала.
Кухня была заставлена горшками с геранью, любимым ее цветком.
Моня-холостяк надумал жениться:
Обойдешься.
Уперсяона в паралич слегла.
Передумалспрыгнула с лежанки, ровно новенькая, наварила ему пшенной каши.
А не балуй без спроса.
Женись, женись,подпугивала с лежанки.Вот скажу ужо зятю: он те наволдыряет...
Зять у Мани был уланом.
Солдатушки уланы,
У вас лошади буланы
Зятя убили в севастопольскую еще кампанию, ядром по башке, но Маня оговаривалась постоянно.
По вечерам Груня-волокуша гужевалась с очередным воздыхателем из танкового училища, клохтала в кулачок откормленной курицей, жадно облизывала губы шустрым язычком, а Маня-вдова скреблась в ее дверь.
Груня,говорила льстивым голоском.За мной должок, Груня. Я те хлебца принесла на возврат да яиц пяток.
Но Груни на земле уже не было.
Груня летала в безвоздушных пространствах, где не нужны ни хлеб с яйцами, ни прочие земные услады.
Бабка!ревел воздыхатель.Броня крепка и танки наши быстры, бабка!..
И Маня уходила довольная.
Старушка ты неуёмная,выговаривал Моня Зильберман, ее сосед.Постыдилась бы.
Посмейся, посмейся,бурчала с лежанки.Скажу внукуон те ужо отвалтузит...
Внука у Мани распластали в турецкую кампанию.
Саблей поперек.
Турок душит, сердца рушит,
Пламем, огним и копьем
Прижился затем в квартире неотразимый лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у Груни. На своих харчах да на ее покладистости, заменив прочих воздыхателей.
Подступил горестный день, и волоокая безобразница Груня складывала в мешок снаряжение с продовольствием, провожая на бой пуленепробиваемого Потряскина. А он разминал мускулы на руках и ногах, чтобы дать отпор зарвавшемуся врагу.
Мужичок!предложил соседу, надраивая сапоги.Имею адресок на прощание. Девочки: что ты, что ты! Уведутсебе не прощу.
Волоокая Груня сидела уже на его постели, капала слезой на пухлые коленки.