В грязь.
Серость.
Тоску.
И снова ходит по двору с большой лопатой, могучие коровы стараются назло, без передыха, цепь волочится по навозу. От ноги к столбу.
Курлычут журавли в нескончаемой синеве, зовут за собой, а он хватает припасенную заранее двустволку, шарахает по ним дуплетом.
Чтоб не манили, заразы!..
Попробуем поразмыслитьпримечанием к сказанному.
Всякая тирания, которой предстоит борьба с инакомыслием, должна смириться со своей участью. Первыми против нее выступят мамонты, прекраснодушные травоядные идеалисты, с которыми она справится без особых хлопот. Им, мамонтам, нужна справедливость, а за неимением таковой в достатке они вымрут и сами, стоит подождать.
На смену мамонтам придут гиены с шакалами, племя мелкое, наглое, которых справедливостью не утолишь. Этим злость застилает глаза при виде неравномерного распределения продукта. Их бы подкормить, погладить по шерстке, но и гиен с шакалами уничтожит тирания под видом инакомыслия.
Ошибкой было убивать мамонтов, которым надо поровну распределить траву. Ошибкойубивать шакалов, которым требуется кусок мяса по их алчности. На смену придут новые противники. Беспощадное половодье крыс, которых ничем не насытишь.
Они-то и поборют вашу тиранию, подгрызут поджилки, завалив исполина, открыв доступ к беззащитному кадыку. Они-то и победят, силой или на выборах, и установят тиранию нещадного большинства, которое будет пожирать самое себя, оказавшееся в меньшинстве.
Попрет напролом диковатый и страхолюдный, драный и косматый багровоглазый и сизоносый с кочаном под мышкой незамедлительной закуской к непредвиденной выпивке. Затопчет сапогом слюнтяев пузом выдавит слабаков плечом отодвинет хиляков под общий согласованный вопль: «Вы тут не стояли!»
И встанет первым к ларьку с пивом.
Нет, всякая тирания обязана беречь травоядных, бороться с ними вяло и бесконечно, чтобы, не дай Бог, не пришли на смену мамонтам иные противники. Но кто из нас встречался с разумной тиранией?
А в девятой квартире перевелись
даже тараканы.
Сами ушли, никто вроде не гнал.
Грустно и голодно.
Звенела квартира, сутолочная колготная пекла-варила-жарила щедрые крошки сыпала со столов: тараканьи гулянки заполночь.
Не стало прежнего раздолья и тараканы ушли. Ушли тараканы в развеселые кварталы в сытные кухнихлебные края.
Рыба ищет где глубже а таракан где лучше.
Тихо. Свет погашен. Телефон звонит редко. Дамочка субтильная в букольках в розовом пеньюарчике-размахайчике с горничной по пятам чирикая по-французски пролетает в облаке духов-пудры-помады: эт-то что за штучка?..
У коридора свои воспоминания. Да еще у лифта.
Усаживал дамочку на плюшевый диванчик отражал в восхищенных зеркалах касался надушенной спинки деревянными панелями посвистывал лихачом.
Сгинуло кончилось заменено пластмассойкабинка туалетная.
Лифт урчит за стеной. Лифт-старикан который живет сам по себе. Хочетедет. Не хочетстоит. Покажешьсяповезет. Заупрямитсявысадит. Разыграется по весне пойдет кататься вверх-вниз, подрагивать и подпрыгивать: к старости мы все сумасшедшие.
Попадись в игривую минуту до утра не отпустит укатает до одури, особенно старушек.
Лифт урчит за стеной.
Шкафы сутулятся во мраке.
Шкафы-кариатиды подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности.
Телефон звякает спросонья телефон-призрак старомодный и нескладный который давно сняли со стены.
Цифры в памятишурупами в стене.
Следами от шурупов.
Проступают через побелку карандашом по штукатурке, телефоны и имена записанные второпях имена и телефоны к которым нет возврата.
Надежда ушла вместе с тараканами.
Окна оклеены на зиму облигациями.
Слепенькая бабушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем, утеху беззубой старости. Рука дрожитпенка на киселе дрожиттень расползается рябью по белёной стене.
Тихие шевеления в туалете. Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.
По театрам и концертным залам. Фельетон. Спорт. Из зала суда.
Сутулый старик в пижамных штанах по горло выходит к туалету покорно становится у стены.
Тоже будет читать когда займет место.
На полях и стройках страны.
Эхо вздоховэхо спускаемой воды в унитазе.
Кто-то немощно ковыряется в замке: войти в квартиру и начать заново. Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню лезет с ногами на табуретку обнюхивает соседские кастрюли.
В жирной воде плавает встрепанная мочалка.
Тихий мальчик проходит в ванную сыплет порох на подоконник поджигает спичкой задумчиво растворяется в едком дыму. Копоть садится на мокрые вывешенные для просушки простыни делает их серыми поношенными на вид.
Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид на дальние бульвары. Прохлада в любую жару. По-моему я тот мальчик и скандала не миновать.
Женщина спешит к телефону легконогая торопливая прижимает трубкой седенькую прядку:
Алло! Алло!..
Мама моя.
Тени скользят по коридору.
Тени спешат к телефону.
Тени в гостях у теней.
Тени детей стариков тараканов
А из Москвы написали автору: «Был у тебя сосед по дому друг детства который вырос и шагнул с четвертого этажа. Его братмеленький вертлявый шумливыйкричал: Феликсу! Привет передавай! На днях ушел вслед за братом: пил была под рукой веревка...»
Повторим состоявшееся прежде
объединив его с настоящим, ибо памяти не свойственна очередность событий.
Меня принесли из роддома на Никитский бульвар, рядом с Арбатской площадью. В позабытую пору занимала нашу квартиру некая француженка,или то была не француженка? Подступило грядущее с иными нравами, проклюнулась и житейская мудрость: «Следует пребывать среди людей единого социального положения».
Объявилась деловая дама, купила бывшим моим соседям по отдельному жилью на дожитие, стала владелицей раскидистых апартаментов в центре столицы, с кухней, ванной и туалетом. Не только онавесь дом раскупили, по квартире, а то и по две на семью единого социального положения.
Ковер на лестнице, стража у входа, броская вывеска над подъездом: «Обмен валюты». Не удалось лишь выяснить: появился ли в лифте плюшевый диванчик, как было прежде?
Охранник не допустит до лифта.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В этой книге немало сказано про автора
который тоже выбирается из-под обложек, чтобы не обратиться в персонаж, наглухо запертый под переплетами.
В прежние, совсем уж отдаленные годы бродил по кладбищам, городским и деревенским, крохотным и неохватным, скученным и раскидистым.
Смотрел. Запоминал. Сравнивал.
Не понимал даже, почему тянуло тудамолодого, удачливого.
Не понимаю и теперь.
Крест гнилой, к земле склонившийся. Глыбища с перечислением заслуг. Табличка жестяная с фамилией. Пирамида бетонная с пропеллером. Крест из водопроводных труб в голубой масляной краске, увитый цветами бумажными. «Инженер-полковник», «Генерал-майор», «Лауреат Сталинской премии», «Экономист и литературовед», «Член КПСС»пропуском, характеристикой, гарантией в закрытый распределитель. А то и липка в изголовье проросшая, и по стволу сверху вниз, линючими белилами, буковка к буковке: «Тоня Зотова, 17 лет»...
Кладбища нашигоре наше
кладбища нашизеркало наше.
Могила к могиле, ограда к ограде: сбились в кучу пугаными овцами, учуявшими в кустах горлодёра-волка.
А по дорожкам груды похоронного мусора, березки, тенью осеняющие, воронье неумолчное на ветвях, побирушка с цеплючим глазом, бравые могильщики, глиной заляпанные, в ожидании неминуемого магарыча, каменотес в закутке, обалдевший от заманчивых предложений,беда показная, беда проживная, беда каменная, тайное облегчение и нажива.
Рычат за леском самосвалы, рокочут в глубоком небе самолеты, дети перекликаются в отдалении, а тут зыбкий покой, нестойкая тишина, что взрывается порой медью оркестра, речью по бумажке, стонами женскими.
«Спи спокойно, наш милый. Суждено так, видно».
Зимой завалы белизны нетронутой, портреты по горло в пуху, взгляд девчоночий с глазами потерявшегося ребенка, тропка, пробитая затейливо, а на конце ее камень, прозрачной пленкой укутанный, цветок, морозом обожженный, чистота и уют. И вернее всегоболь стариковская, сокрушение родительское топчут к детям дорожку частыми своими посещениями.
«Дочка моя, горе мое, тоска моя...»
Летом на кладбище сельском, полевом буйство трав покосных по пояс, пересвист птичий, ветры неумолчные; всё опахано до крайних погребений, рожь наливается тяжелой колосковой спелостью, цветет клевер, забредают порой стреноженные кони да проносится напрямки малышня деревенская.
В праздники, в дни уставные, приходя родичи, усаживаются по-семейному, пьют и едят, оставляют на прощание стакан граненый, на сук насаженный,посуду для поминаний, водочку льют на бугорок: видно, уважал ее покойник.
В будни, в дни тихие, копошится старушка, домовито и беспечально, наводит небогатый уют, и палый лист с дерева, попавший сюда ненароком, перелетит на могилу, никем не прибранную. А то соберется компания мужская, поставит на плите бутылку, разложит нехитрую закуску, и покойник для них не покойниксторонний, безденежный наблюдатель, который не рассчитывает на долю свою сорокаградусную.
«Не забудем тебя, Петя!»
А в городе, в шумном безразличии, притулилось не к месту кладбище давнее, сдавленное с боков домами-исполинами, где не хоронят давно, только ждут с нетерпением, когда живые отступятся от мертвецов своих, чтобы застроить территорию по готовому плану. Сколько им ждать придется? Вечная память, она на какой срок? Ветшают пока что надгробия, кресты деревянные трухой изошли, и тут же, посреди всеобщего умирания, ограда выше головы, плиты ухоженные, скамейка покрашенная, ящик с инвентарем под амбарным замком, маслом смазанным от сырости, и глядят хозяева с фотографий, как из оконцев, глазами насупленными на прохожего человека. Эту породу не переждешь. От этих свои не отступятся. Такихтолько выселять со скандалом...
«Мамочке нашей! От любящих Шуры, Дуси, Маши, Мити, Пети, Томы, Сережи».
А вдали от проживания, в дальних краях, распахнулась на версты новостройка, полем продутым до горизонта, но по-прежнему тесное, скученное, бараками перенаселенными на великой территории. Надгробия похожие, ограды одинаковыене отыскать своих, и елочка новогодняя со стеклянными шариками, в изголовье воткнутая: звон-перезвон от шарика к шарику.
«Спасибо, что ты была».
Глядят с фотографий глазами ясными, давно сгинувшими, улыбаются открыто, хмурятся неподступно, важничают перед любопытствующим, который бродит меж рядов. Позавидует одному за долгие его годы, пожалеет другого, и примерит свои лета, утешится, огорчится, пойдет весело прочь, отмахивая рукой, или побредет задумчиво, заново ощущая непослушное тело свое.
«Спи спокойно, мой друг! Ты уже дома, а мы в гостях».
Приехали к сыну после недельной разлуки
в детский сад под Москвой.
Спросили:
Ты нас вспоминал?
Ответил строго:
Я вас не вспоминал. Я вас помнил.
Прежде мы жили на Шаболовке и по утрам выходили из подъезда, пересекали трамвайные пути, поднимались по переулку, шагали по аллее вдоль монастырской стены.
Раннее утро.
Никого на пути.
Мы, да голуби с воробьями, да редкий пешеход навстречу.
Когда мне будет десять лет, сколько тебе?
Тридцать семь
Мы проходили через боковые ворота Донского монастыря, и город исчезал куда-то. С людьми, машинами, гулом неумолчным.
Здравствуйте,говорила женщина и крестилась на купола.
Здравствуйте,отвечали мы.
В монастыре был похоронен Чаадаев, хотел разыскать могилу без посторонней помощи, и нашел, наконец, возле Малого соборацветок на плите.
«Петр Яковлевич Чаадаев. Кончил жизнь 1856 года 14 апреля».
«Просвещенный ум, художественное чутье, благородное сердце»,за публикацию «Философических писем», порицание «мрачного и тусклого» бытия власти распорядились считать автора сумасшедшим. Письмо первое: «Сударыня. Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю»
Возле Малого собора кучно встали надгробные изваяния героев войны с Наполеоном, свезенные отовсюду. Среди них генерал-лейтенант донских казачьих войск Василий Дмитриевич Иловайский 12-ый, который со своим полком первым вошел в Москву после бегства французов, с боями дошел до Парижа.
Сбитые пальцы, сколы на каждом изваянии,«в честь 150-летней победы» повреждения не устранили, лишь вывели на пьедесталах золотыми буквами: «От советского правительства».
А в подклети Большого собора я усмотрел замшелый камень с углублением для поминальной свечи: «Сия свеча должна гореть вечно, на что определена сумма»
Знатоки давно расписали, где похоронена выдающаяся личность, где не очень.
Мертвых легко разложить по полочкам.
Рассказ завершен?
Рассказ продолжается.
К лету в монастыре цвел жасмин, летала крапчатая бабочка, дремала на приступочке угревшаяся бабуля. Зимой дым поднимался из труб на фоне куполов, снег тихо скрипел под ногами, в одной из башен, под самым верхом светилось окошко: там кто-то жил, и мы ему завидовали.
Завидовал я, завидовал мой сын, которому не хотелось идти в детский сад.
Когда мне будет тридцать лет, сколько тебе?
Пятьдесят семь
Мы всё облазили в монастыре, всё осмотрели.
Горельефы с уничтоженного храма Христа Спасителя. Декоративные убранства разрушенных московских церквей Николы в Столпах, Успения на Покровке, Иверской часовни и Сухаревой башни. Стояла там и колесница славы с разобранной Триумфальной арки в честь победы над французами, на которую хотелось залезть.
Хотелось мне, хотелось моему сыну.
Среди прочих надгробий затерялся камень на могиле Салтычихи, «виновной без снисхождения» за пытки и убийства дворовых людей.
Салтычихаона же Салтыкова Дарья Николаевна, помещица.
В 1768 годупо указу Екатерины IIее присудили к лишению дворянского звания и отбыванию «поносительного зрелища»: час простоять прилюдно на эшафоте, прикованной к столбу, с надписью над головой «мучительница и душегубица». И отправили в Ивановский женский монастырь Москвы, на заключение в оковах, «чтобы она ниоткуда света не имела».
В монастыре вырыли яму под зданием, где она провела первые одиннадцать лет, в полной темноте, лишь за едой ей зажигали огарок свечи. Умерла в тюрьме через три десятка лет, похоронена в Донском монастыре. Камень растрескался, местами обвалился, на нем пометили мелом«Салтычиха».
Мы выходили из монастыря, и торопливые прохожие подхватывали нас, таких неспешных,это не нравилось мне, не нравилось моему сыну.
Враг тот, кто подталкивает в спину, и тот, кого подталкиваем мы.
Пап...окликал.В саду сказали, улитку давить надо.
Да ну!
Ага. И гусеницу, стрекозу с бабочкой.
И стрекозу?..ахал.
Вредители,объяснял.Лесов и полей.
Не надо давить. Ты живешь, и они пусть живут.
Пусть,соглашался.
Рассказ завершен?
Рассказ завершается.
Когда мне будет сто лет, сколько тебе?..
За стеной монастыря располагался погост с недостроенной церковью. В 1927 году церковь перестроили в крематорий, создали «Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР», и журнал «Огонек» оповестил читателя:
«Огонь, испепеляющий огонь! Тебе построен храм современности, это огненное кладбищекрематорий.
Крематорийэто зияющая брешь в китайской стене народного невежества и суеверия, на которых спекулировали попы всех верований.
Крематорийэто конец мощам нетленным и прочим чудесам.
Кремацияэто гигиена и упрощение захоронения, отвоевание земли от мертвых для живых
Строятся заводы и фабрики. Дышит мощно земля под белым снежным покровом.
Бегут трамваи. Ревут фабричные трубы...
Жить, полной грудью жить!
А когда умремпусть отвезут нас в крематорий, чтобы, вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!»
То здание опять перестроили.
Там снова церковь, проходят богослужения.
«Жить, полной грудью жить!»как ноги вытерли о поколения.