Доброе утро,сказал Кирилл Викентьевич.Погода нынче прелестная.
Зачем ты с ней разговариваешь?ненавистно выдавила Дарья Павловна.Не унижай себя.
Интересно получается!Соседка выставила ногу, руки уперла в бока.Я говорюне унижаюсь, они унижаются!..
И пронзительным, свербящим взвизгом:
Буржуйка! Фря недорезанная! Мало мы вас...
Дарья Павловна глядела жадно, с мрачным ликованием:
Мало вы нас... Мало! Раз жива, значит, мало.
А у той глаза побелели, подбородок заскакал по груди:
За всё ответишь! За всё!.. Не старые вам порядки.
Старые...зашлась Дарья Павловна.Да ты их не нюхаластарые! Ты... Ты рояль сбросила! Ты!
Какую рояль?опешила та.
С балкона... Во двор... Ты! Ты!
В психушку, в психушку тебя...визжала соседка.Не было никакой рояли!
Ты! Ты!..
Они вышли на лестницу, и он начал оправдывать соседей своих. Он всех оправдывал, Кирилл Викентьевич. Иначе не мог.
Они не злые, нет. Они темные, замороченные. Хаос, Даша, хаос...
И слава Богу. Слава Богу. Ты их просветивсё разнесут. В клочья! В щепки! Камня на камне... Забыл уже?
Он застеснялся, сказал через силу:
Им плохо, Даша...
Мне плохо. Мне!
Им тоже.
Они хотели этого!
Не хотели они... Сама знаешь.
Потрясла перед ним сухоньким кулачком, брызнула слюной:
На моей могиле ничего не будет расти! Не трудись, не сажай цветочки... Голая земля. Голая! Пропитаю ядом на тысячу лет. Жё детест! Жё детест!..
И пошла вниз по лестнице, изрыгая страшные проклятия, в руках по тяжеленой кошелке: старая карга, кривуля, корёжина, ходячий вопросительный знак.
Ну, Кирилл... Ну, Викентьевич... Не прощу тебе! Что детей завелина позор, на муки, на унижение... Умирать будуне прощу!
Зимой, в Тимирязевском парке, был кросс на десять километров.
Бежали солдаты.
В сапогах, ушанках, гимнастерки без ремней.
Красные, потные, морозный пар изо рта.
И позади всехочкастый, сутулый, мертвенно бледный парень, давно бездыханный, бежал, откинувшись назад, спиной зависая на подпирающих руках, а позади дружно пыхтели два крепыша, деловито подталкивали в спину, чтобы не портил ротных результатов. А он и остановиться не мог, и упасть замертво; его подгоняла внешняя, бездушная сила, к цели случайной, бессмысленной.
И престарелый Кирилл Викентьевич ощутил на своей спине чьи-то настойчиво подталкивающие руки, жаркое дыхание на затылке,впечатлительным людям вредит богатое воображение
А как он начинал юность свою, Кирилл Викентьевич, как он ее начинал, дай Бог всякому!
Легкий характером, живой интересами, для которого читать, что дышать, удивленный и взволнованный теми малостями, что для других пустяк, небрежение, ухмылка вослед.
Он вырос в интеллигентной семье с врожденной порядочностью, верой в справедливость, которые пронесли идеалы сквозь смуту, кровь, голод и жестокость. И глаза открытые, сердце доверчивое, безвольную ямочку на подбородкезнак обреченности. Таких только и бить, таких только и гнуть, на шею садитьсятолько к таким! Сколько их осталосьнаивных? Как им выжитьдоверчивым? Где они гниютискренние? «Здравствуй, племя, младое, незнакомое...»
В его анкете всё было неверно. Социальное происхождение. Национальность. Место рождения. Имя отца-матери. Звали его не Кирилл, а Карл, не Викентьевич, а Вильгельмович,лишь фамилию он сохранил, фамилию своей семьи, на которую не поднялась рука.
Вы из каких будете?спрашивали его.Не из тех ли?
Нет, нет...торопился.Я из мещан.
В разговоре можно отказаться, при допросе отпереться, но анкеты... анкеты добивали его своими подвохами, западней, угрозой хилому материальному благополучию. В ящике письменного стола свято хранилась ветхая копия первой анкеты, с которой всё началось, его ответы на их вопросы, и он старательно переписывал с нее в новые опросные листы, сверял до буковки.
За веком пара настал век электричества и анкет, а они менялись, изощряясь в хитрых вопросах, не прощая ошибок, одним своим видом вызывая мелкую оскорбительную дрожь. И Кирилл Викентьевич бежал к зятю, знаменитому Игнату Никодимову, большому начальнику по строительной части, поступал по его указке.
Он спрашивал, нельзя ли ему... Игнат говорил: «Нельзя». Он спрашивал, не опасно ли будет... Игнат говорил: «Опасно». Он спрашивал, не стоит ли... «Не стоит». И Кирилл Викентьевич вписывал в первую свою анкету новые ответы на новые их вопросы, опасаясь расхождений в мелочах, в досадных мелочах, за которыми не уследишь. В них, в мелочахнаша погибель.
Сказалв который разИгнату Никодимову:
Я снова к вам... Я по делу.
По делу? Ну-ну. Какое же у вас дело?
Да она. Всё она.И одними губами:Анкета. Еще одна...
Никодимов взял ветхую, протертую на сгибах бумагу, проглядел профессионально:
Заполняйте. Как здесь.
Заполним,согласился Кирилл Викентьевич.
Про деда с бабкой можно опустить.
Опустим.
Про царскую армию убрать.
Уберем.
Про оппозицию тоже.
Сделаем.
Он соглашался, Кирилл Викентьевич, он всегда соглашался. Такая у него привычка. И если не требовали сверх меры, это уже счастье.
Анкета,осмелел.Старая
Ну?
Довоенная...
Вижу.
Веяния иные...
Веяния иные,согласился Игнат.Сущность та же. При коммунизме отомрет государство, но анкета останется. Уяснили?
Уяснил.
Прожили своеи ладно.
Кирилл Викентьевич подковылял поближе:
Хотелось бы... Самую правду Карл Вильгельмович, немец, лютеранин, из купцов первой гильдии, учился в Гейдельбергском университете, сочувствовал кадетам, два брата в Америкешестьдесят лет не видел...
Вы что,перебил Игнат, пугаясь,под монастырь хотите меня подвести?
А он подрагивал от волнения, слеза копилась в глазу:
Хоть на камне. На могильном... Можно написать?
На камне?переспросил Игнат.
На камне...
На кам-не...протянул задумчиво.На камне можно.
Он и просветлел.
Человек дня и человек ночи
они разные.
Сберечь бы в себе полуденный свет, уберечься к старости от помрачения разума, входя в мир через светлые ворота, через светлые его покидая.
Он приходил в гости, Лазуня Розенблат, с трудом одолевая лестницу, приносил фруктовый тортик за восемьдесят четыре копейки.
Я провинциален,говорил в свое оправдание.Я очень провинциален.
В ящике моего стола схоронился голубой альбом с бордовым тиснением.
«Ученика московского коммерческого училища 2-го параллельного класса "А" Лазаря Розенблата в Москве».
Два слова для тебя
Люби и не забудь меня!
От искренне любящей мамы
Лазуня Розенблатмой родственник.
У его дедушки было первогильдейское право: «Розенблатъ и С-нъ, торговый дом, Никольская, 11. Номер телефона 3064».
Купцы первой гильдии Моисей Львович Розенблат и сын Яков держали магазин часов и золотых изделий неподалеку от Красной площади. Станете искать, вот вам примета: аптека по соседству знаменитого на всю Москву Феррейна Владимира Карловича магистра фармакологии.
«Розенблатъ и С-нъ» представляли в России французские и швейцарские фирмы жили на Пречистенском бульваре дом 21. Моисей Львович скончался заблаговременно не испытав горечи потерь,после революции всё их состояние хранившееся в банках ухнуло в общую прорву.
Яков Розенблат и жена его Софья уехали за границу; с собой захватили чемоданчик изрядного содержания, с которым не пропадешь. Софья и Яков оказались на редкость проницательными: пришел к власти Ленин, а они в Берлине пришел Гитлер, а они в Хайфе. Связи с ними не было могилы родителей затерялисьискать некому.
Ха-ха-ха! Два стиха.
Хи-хи-хи! Все стихи.
От Кати Мак-Гилл
Купеческий сын Григорий Розенблат бунтарь-ниспровергатель с гимназической скамьи, вихрастый должно быть и запальчивый, рано порвал с семьей и ушел в революцию. Был журналистом печатался в «Правде» до ареста сумел не дожить разбившись в показательном перелете Москва-Дальний Восток. Похоронен с почетом на Новодевичьем кладбище замурован в стене: от ворот направо.
Купеческая дочь Анна Розенблат уехала с родителями в Германию вышла замуж за немецкого коммуниста, вместе с ним вернулась в Союз. Коммунист сгинул в лагерях а Анна выжила и после отсидкив телогрейке, кирзовых сапогахзатаилась в испуге в приволжском городе Кинешма. Когда выяснилось, наконец, где умерли родители, Анне побоялись про то сказать чтобы не добить старуху.
Купеческий сын Лазарь Розенблат не уехал с отцом-матерью желая увидеть социальный эксперимент. Жил в малой комнате родительской квартиры на Пречистенском бульваре которая стала коммунальной; соседи называли его Лазарь Яковлевич а для близких он был Лазуня. Добр, ласков и приветлив, мягок и покладист, проживал на грошовых достатках проедая остатки хрусталя-фарфора бывшего торгового дома «Розенблатъ и С-нъ» в котором состоял внуком.
А ведь он выпрыгивал, бывало, из подъезда, Лазуня Розенблат, единым скоком в пролетку на дутикахи с ветерком, по Тверской.
Чихнет в надушенный платочек, а лихач-бородач степенно ему, по-старинному:
Салфет вашей милости!
Лазуня в ответ:
Красота вашей чести!
И к «Мартьянычу»пить, петь, декламировать стихи.
Цветы мои пугливые
Завянут как-нибудь.
И люди торопливые,
Несчастные, счастливые,
Затопчут весь наш путь...
Лазуня приходил в гости, переставляя ногу со ступеньки на ступеньку, приносил фруктовый тортик за восемьдесят четыре копейки. В детстве его уронила кормилица. Уронила и забоялась родителям про то не сказала. Когда спохватились вылечить не сумели, и он ковылял на увечной ноге тащил за собой ботинок черепашьим панцирем.
На улице Лазуня падал. Часто и опасно, лошадью на льду. Взбрыкивал непослушной ногой вскидывал беспомощные руки тяжко стукался о тротуар. И лежал униженно беспомощный доверчиво улыбаясь сбежавшимся людям.
Ботинок никуда не годился. Его не могли приладить под увечную ногу. Опытные мастера бессильно разводили руками опытные мастера конфузливо пропивали мятые его трояки и оставалось надеяться на неуклонно возрастающее умение которого не дождаться да вспоминать со вздохом протезную обувь из Парижа в которой умудрялся танцевать.
Последние свои парижские ботинки он латал, чинил перевязывал бечевкой вдевал в огромные боты лишь бы не рассыпались на ходу. В черных парусиновых ботах он приходил на радио, бочком протискивался мимо милиционера. Тот брал одноразовый пропуск других ему не выдавали сверял с паспортом, подозрительно косился на странные боты, и сердце прыгало вверх-вниз мячиком на резиночке.
Лазуня Розенблаткоторый просвечивал.
Медленно движется время,
Веруй, надейся и жди
Зрей, наше юное племя!
Путь твой широк впереди
Лазарю от Л. Комлевой
На радио он работал по договору всегда по договору. В штат Лазуню не брали, кадровики нюхом чуяли чуждое им классовое нутро. А может виноваты были его боты манеры чересчур правильная речь галстук запонки белые манжеты безукоризненный пробор.
Ходил на фабрики ездил в колхозы писал речи за передовиков для местного вещания. Фамилию его не называли гонорар платили мизерный но он не спорил не возражал и ковылял вдоль стеночек улыбаясь доверчиво и приветливо.
Лазуня Розенблат сохранился у меня на снимке: смуглый юноша с тросточкой форменная фуражка московского коммерческого училища цветущая веточка в петлице. «Алушта 5.01.1916».
Он ушел бездетным любящий Лазарь сник потихоньку хотя старым себя не ощущал. Меня не было еще в его молодые годы. Я долго потом не жил. Но я его хоронил.
Никто из семьи не оставил потомства веточка «Розенблатъ и С-нъ» отсохла. «И определил о тебе Господь: не будет семени от имени твоего...»
Лежат передо мной «Ямбы» А. Блока издательства «Алконост» со стремительным росчерком: Григорий Розенблат. Лежат «Сто лепестков цветка любви» И. Рукавишникова с засушенным на страницах соцветием, которое не опознать,Анна Розенблат, должно быть, постаралась. Детский альбом Лазуни предо мной в который его друзья записывали пожелания.
И там начертано среди прочего:
Адье-адьея удаляюсь.
Луан де вуя буду жить.
Ме сепандантя постараюсь
Жаме, жамевас не забыть
Дурилин Михаил
Укротитель Цыплятов бил своих подопечных...
хлыстом, резиновой палкой, которая не оставляет следов, остроносым сапогом под ребра, пока не уставал.
Когда лев попадал к нему, Цыплятов избивал его до потери вида, сознания, принадлежности к классу млекопитающих. Лев преставал быть львом, и Цыплятов совал ему в пасть напомаженную голову, унижая царя зверей запахом килек, водки и немытых ушей.
Голова у Цыплятова была маленькая, подросткового размера, ради нее достаточно приоткрыть львиные челюсти, но кулаки у него были с хороший арбуз, и лев разевал пасть с такой старательностью, что трещало за ушами.
Укротитель Цыплятов мог приручить кого угодно. Льва. Крокодила. Кобру с питоном. Ядовитого паука-каракурта и кровожадного людоеда из африканских глубин. Даже население небольшого государства мог бы он приручить, но с помощниками.
Избить поначалу, до потери самого себя, и готов цирковой номер
Вышагнул из-под переплета Гоша, чудила и неугомон, потеснив прочих героев.
Отчего лошадь скачет? Кнута боится? Ей хочется скакать, лошади, наперегонки с ветрами. Птицаотчего поет? Тебя порадовать? Ей надо выслушать себя, птице, жить тогда захочется. Петух топчет курицу, предаваясь любовным занятиям,чтобы курятина у тебя не переводилась? Петуху самая сласть.
Поясни, Гоша.
Мы не мыслители, друг мой, не Руссо-Монтени. В ощущениях наша сила. Вот и ощущай, черт побери!
Рад бы, да как?
Подстегивай воображение. Поощряй живость натуры. Семя вырабатывай в избытке: пусть будет. Которые вокругне застегивают у рубашки верхнюю пуговку. Ты не застегивай две.
Зачем, Гоша?
Нараспашку наша свобода. Иной не предвидится.
Закрыли границы, ввели прописку, подключили мощные свои заглушки, ощетинились локтями. Мир скукоживался на глазах с неявной подпиской о невыезде, врачи на приемах добавляли свое.
Вы не бегайте,советовали.Ходите себе потихоньку.
Вы не загорайте,остерегали.Вам вредно.
Водку,запугивали,ни-ни. Пиво тяжелит. Кофе волнует. Молоко пучит. Мясо возбуждает.
Но мой брат не сдавался. Он бежал по универмагу, обгоняемый и обгоняющий, а за дальним прилавком стояла старая продавщица, глядела жалеючи.
Не завезли,говорила, и он шел назад, чтобы повторить всё сначала.
Вставал затемно у магазина, жался в густой толпе, бежал наперегонки по лестницам к нужному ему прилавку.
Не завезли,говорила продавщица, и сердце выпрыгивало из горла.
Были у брата знакомые в толпе.
Были соперники на дистанции.
Попадались и редкие счастливцы, которые захватывали единственные экземпляры.
Через недели попыток окрепли ноги, установилось дыхание: брат добежал третьим, а завезли их четыре штуки. Он купил радиоприемник «Рига-10», под завистливые взгляды обделенных отнес домой, сидел возле него ночами, прорываясь через заглушки.
Та же история, с иным завершением.
Мой герой тоже бежал к заветному прилавку, купил «Ригу-10», крутил колесико настройки, но однажды через вой и скрежет пробился вражий голосок. Он издевался над отцом народов, этот поганец, изощренно, изобретательно, и герой дрогнул, пошатнул тумбочку, радиоприемник вдребезги разбился о пол.
Надо бы снова бежать по магазину, да деньги закончились, и сил не стало
А ночью ему приснился сюжет, достойный рассмотрения.
Четкий, в деталях: разглядел без помех.
Ходит по скотному двору с совковой лопатой, в фартуке, резиновых сапогах и подбирает за коровами. Он подбирает, а они стараются. Сена у них полно, пойла вдоволь: махатьне перемахать лопатой.
Грязь. Серость. Тоска.
Навоз.
А в вышине, в благодатном просторе клином летят журавли, свободные, неукротимые, перекликаются гордо. Отбросил лопату, разбежался по двору, замахал руками, оторвался чуть от земли... набежали сотрудники в фуражках, повисли на ногах неодолимой тяжестью, обрушили его обратно.