Ага, у вас наметанный глаз. Этого не отнимешь. И вы очень молоды. Так что еще много шансов. И вы хотите, чтобы я работала с вами, потому что я вписала что-то в сценарий и пришлось использовать ваши снимки? Так, что ли?
Честно? Я получил эту работу благодаря вашему сценарию.
(Она качает головой, отворачивается к двери паба.)
Но вы еще и улучшили этот фильм. Благодаря вашему сценарию произошло что-то настоящее.
Настоящее?
(Пауза. Сигарета, затяжка, выдохнутый дым.)
Ладно.
Ладно? Серьезно? Вы согласны?
Ладно, поработаю с вами. «Пьеса дня», значит? Ладно. При условии, что мы сделаем нечто большее, чуть более неожиданное для программы.
В каком смысле неожиданное?
Есть разные способы пережить наши времена, Дубльтык, и, думаю, один из них форма, которую принимает рассказ.
Вчера утром, ровно через месяц после прощания (ее негласно кремировали незадолго до этого, он даже не знает когда только близкие родственники), он шагал по Юстон-роуд и, проходя мимо Британской библиотеки, увидел женщину, сидевшую, прислонившись к стене: за тридцать, возможно, даже до тридцати, одеяла, квадрат картона, оторванный от коробки, на котором написана просьба о деньгах.
Нет, не о деньгах. Там были написаны три слова: «пожалуйста», «помогите» и «мне».
Даже в то утро, проходя по городу, он видел бомжей без счета. В наши дни к бомжам снова применяют выражение «без счета»: любой старый левак типа него знает, что на самом деле происходит. Тори вернулись домой, а люди вернулись на улицу.
Но он почему-то замечает ее. Одеяла грязные. Босые ноги на тротуаре. Он еще и слышит ее. Она поет ни для кого точнее, для себя необычайно приятным голосом, хотя только без четверти восемь утра. Слова такие:
тысячи тысяч людей
все бегут и бегут по улице
ох, ничего, ничего, ничего
ох, ничего, ничего, ничего
ох, ничего
Ричард продолжает идти. Перестав продолжать идти, он как раз минует вход на вокзал Кингс-кросс. Разворачивается и входит туда, как будто собирался сделать это с самого начала.
Посредине вестибюля, под гигантским Красным маком, стоит киоск. Там продается шоколад в форме домашней утвари и инструментов: молотки, отвертки, плоскогубцы, столовые приборы, чашки и так далее. Можно купить шоколадную чашку, шоколадное блюдце, шоколадную чайную ложку и даже кофеварку эспрессо для кухонной плиты (плита дорогая). Шоколадные предметы чрезвычайно реалистичны, и у киоска толпа народу. Мужчина в костюме покупает что-то похожее на настоящий кухонный кран из посеребренного шоколада: продавщица бережно кладет изделие в коробку, предварительно выложив ее соломой.
Ричард вставляет карточку в один из билетных автоматов. Вводит название самого дальнего места, до которого идет поезд.
Садится в поезд.
Едет на нем полдня.
Примерно за час до того, как поезд прибывает в конечный пункт назначения, он увидит в окно горы на фоне неба и решит сойти в этом месте. Что мешает ему сделать так, как хочется, сойти не в том месте, что указано в билете?
Ох, ничего, ничего, ничего.
Кингасси рифмуется со словом «фигассе» так, он всегда думал, это произносится: как говорит механический диктор в репродукторах лондонского вокзала Кингс-кросс у него над головой, когда он садится в поезд.
Киньюси так это произносят люди в гостевом доме, в дверь которого он стучит, когда туда добирается. Наверное, они насторожатся. Кто сейчас не бронирует номер заранее на телефоне? У кого сейчас нет телефона?
Он сядет на край чужой кровати в гостевом доме. Сядет на пол между кроватью и стенкой, чтобы собраться с мыслями.
Завтра его одежда пропитается запахом освежителя воздуха, висящим в номере, где он проведет ночь.
11:29. Автоматический голос извиняется по вокзальной громкой связи, что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий с Эдинбургского вокзала Уэйверли в 11:08, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:09 и следующий в Инвернесс, задерживается в связи с чрезвычайным происшествием к югу от Кингасси; что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:35 из Инвернесса, задерживается в связи с проблемами сигнализации и что поезд Шотландских железных дорог, прибывающий в 11:36 и следующий до эдинбургского вокзала Уэйверли, задерживается в связи с проблемами сигнализации.
Проблемы канализации, говорит Ричард своей воображаемой дочери.
Это требует серьезного бойкота, говорит воображаемая дочь.
(Воображаемая дочь по-прежнему с ним, хотя Пэдди уже умерла.)
Всякий раз, когда он не уверен, что означает какое-нибудь особо злободневное явление, он спрашивает свою воображаемую дочь. Например, #metoo.
Это означает, что ты тоже подразумеваешься, ответила воображаемая дочь.
Потом она рассмеялась.
Что такое хештег? спросил он ее.
Вот уже пару десятков лет ей около одиннадцати. Он знает, что патриархально, неправильно с его стороны не позволять ей, по крайней мере, до сих пор, вступать во взрослую жизнь. (Он считает, что он, вероятно, не единственный, далеко не единственный отец, который к этому склонен и поступил бы так, если бы мог.)
Хештег совсем не то же, что хашбраун, сказала воображаемая дочь. Не пытайся его съесть. Ну, или выкурить.
Ради своей реальной дочери, где бы на свете она ни находилась, если предположить, что она еще на этом свете, он залез в интернет выяснить, что же это на самом деле означает.
Давно было пора, подумал он затем.
После этого он две недели не спал, одну ночь за другой не смыкал глаз до четырех утра, терзаясь из-за тех случаев, когда считал, что нормально вести себя, как ему хочется, с женщинами, с которыми он тогда был. Он перелапал множество ног. Воспользовался множеством случаев. Ему сплошь да рядом везло. Никто не жаловался.
Во всяком случае, ему.
Через две недели он снова начал спать. Слишком устал не спать.
Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, мысленно сказал он своей воображаемой дочери.
На меньшее я и не рассчитывала, сказала воображаемая дочь.
Знаешь, порой я вел себя немного по-скотски, мысленно сказал он своей настоящей дочери.
Молчание.
Прошлый март. За пять месяцев до ее смерти. Он плывет по многомильному тротуару, покрытому снежной жижей, от своего к ее дому. Звонит в дверь. Его впускает один из близнецов. Пэдди в глубине дома. Она слышит его в прихожей и выкрикивает:
Это мой ненаглядный король искусств?
Она такая худая, что кажется, будто у нее сломается рука, если она поднимет кружку чая. Но ее дух веет на него во всю штормовую силу, когда он входит: и волосы у него длинноваты, и откуда у него пятна на рубашке чем ты вообще занимался, маньяка пожирал? Взгляни на свои штаны у тебя что, ботинок нет? Взгляни на свою несчастную прелестную грудь колесом в ужасной заляпанной рубашке, Дик, кем ты себя возомнил чертовым Периклом Тирским?
Периклом Задрочирским, говорит он. Шесть миль сквозь пургу, чтобы побеседовать с тобой об эффективном управлении.
Это ты-то задрочирский, самовлюбленный жулик? Это я тут умирающая женщина, говорит она. Да сними эти туфли, насквозь ведь промокли.
Ты никогда не умрешь, Пэдди, говорит он.
Да нет, умру, говорит она.
Да нет, не умрешь, говорит он.
Повзрослей, говорит она, это не детское представление, мы все умрем, это просто современные нездоровые бредни, что мы не умрем, не ведись на них, и сейчас как раз мой черед сесть в лодку с дыркой в днище, а не твой, так что отвали.
Мы все в одной и той же лодке, Пэд, говорит Ричард.
Перестань воровать у меня трагедию, говорит она. Поставь туфли сверху на радиатор. Сними носки и повесь на радиатор. Дермот, принеси полотенце и поставь чайник на плиту.
Корабль либерального мира, говорит он. А мы-то думали, что будем вечно уплывать на этом корабле вдвоем в закат.
Все изменилось, причем кардинально, говорит она. Как там очертания корабля нового мирового порядка вырисовываются?
Он смеется.
Очертания корабля в компьютерной игре, говорит он. Запрограммированном на то, чтобы подорваться на торпеде.
Людская изобретательность, говорит она. Нужно ей поаплодировать, раз уж она находит такие интересные новые способы наслаждения уничтожением вещей. Как у тебя дела, не считая конца либерально-капиталистической демократии? В смысле, рада тебя видеть, но чего тебе от меня надо?
Он рассказывает ей свои новости: как он недавно узнал, что приставлен подручным к Мартину Терпу.
Терп? О господи, говорит она.
Знаю, говорит Ричард.
Бог в помощь, а эта помощь тебе пригодится, говорит она. Подручным в чем? Чем заниматься-то?
Он рассказывает ей о романе про двух писателей, которые по случайному стечению обстоятельств живут в одном и том же швейцарском городишке и вокруг него в 1922 году, но так друг с другом и не встречаются.
Кэтрин Мэнсфилд? спрашивает она. Серьезно? Ты уверен?
Именно это имя, говорит он.
Соседка Рильке? спрашивает она. И это правда?
На странице с благодарностями в конце книге клянутся, что правда, говорит он.
Что за роман? спрашивает она. Написал-то кто?
Художественная проза, говорит он. Второй роман какой-то Неллы или Беллы. Много букв. Почти ничего не происходит.
И они поручили такой проект Терпу? спрашивает она.
Это бестселлер. Попал во все шорт-листы, говорит он.
Вот это меня меньше всего колышет, говорит она. И что, хороший?
В аннотации издания в обложке говорится об идиллическом мире и покое: подарок из прошлого, вас унесет, посмаковать, прочь от эпохи Брексита, и все такое, говорит он. Мне очень понравилось. Два человека ведут тихую писательскую жизнь и порой сталкиваются друг с другом в коридоре отеля. Одна заканчивает труд всей жизни, хоть еще и не знает об этом. Она больна. Спасаясь от ссор с мужем, который живет выше на горе, она останавливается в этом отеле с подругой, с виду такой серой мышкой. Другой писатель, как ты сказала, его фамилия?
Рильке, подсказывает Пэдди.
Этот уже окончил труд всей жизни в том же году, говорит Ричард, и поэтому измучен. В башне, где он живет, идет ремонт, так что он переселяется в этот же отель внизу по дороге, пока ремонт не закончится. Тот заканчивается, писатель возвращается домой и выезжает из отеля, как раз когда она приезжает вместе с подругой, похожей на вьючную лошадь со всеми их чемоданами на спине. Но ему нравится, как там кормят, и поэтому он почти каждый вечер спускается туда на ужин. Это лыжный курорт, а действие происходит летом, так что в отеле, да и в самом городишке малолюдно, и порой оба писателя оказываются недалеко друг от друга в одной и той же столовой. Порой они сталкиваются в садах отеля, и в романе довольно пространно описаны горы у них над головой и они сами внизу под горами, ну и так далее, короче, они просто живут своей жизнью со всеми этими величавыми Альпами на заднем плане.
И что же происходит? говорит Пэдди.
Я только что пересказал весь сюжет, говорит он.
Гмм, говорит Пэдди.
Лето кончается, говорит он. Они так и не познакомились. Лошади, шляпки клош и маленькие жилеты, высокая трава, цветы, луга с коровами, коровы с колокольчиками на шеях. Костюмная драма.
Она качает головой.
Но Терп, говорит она. Катастрофа. Можно как-нибудь отмазаться?
Он выставляет манжету своей рубашки, чтобы Пэдди увидела, как та обтрепалась. Потом выставляет манжету на другой кисти, тоже обтрепанную.
Хоть какой-нибудь сценарий видел? спрашивает она.
Видел, говорит он.
Террористки есть? спрашивает она.
Оба смеются. В прошлом году они посмотрели вдвоем полный комплект айплеер-дисков «Национального доверия» последней теледрамы Мартина Терпа, получившей восторженные отзывы во всех СМИ. Пять нашпигованных взрывами серий, от которых сердце екает в груди: полиция и сотрудники разведки расправляются с группой исламских террористок, что забаррикадировались с поясами смертниц в старинном особняке на севере страны, взяв в заложники нескольких граждан и новоиспеченного гида по исторической Англии.
Я пришел, чтобы сказать тебе, Пэдди: террористки это не самое страшное, говорит Ричард.
Он рассказывает, что Мартин Терп уже сдал серию черновых сексуальных сцен, от которых люди из британской телекомпании, изначально заказавшей экранизацию, и люди из крупной дистрибьюторской интернет-компании, в основном спонсирующей фильм, пришли в полный восторг.
Сексуальные сцены? переспрашивает Пэдди.
Он кивает.
Между Кэтрин Мэнсфилд и Райнером Мария Рильке? переспрашивает она. В каком, ты сказал, 22-м, что ли, году?
У него в башне, у нее в номере, в разных кроватях отеля, включая кровать ее подруги, чтоб лесбиянкам тоже было интересно, подожди, я еще не закончил, в садах отеля, в маленьком гроте, где обычно играет струнный квартет, в коридоре отеля, закутавшись в штору за цветочным горшком, и в бильярдной отеля на бильярдном столе: шары закатываются во все лузы. Комедийный трах.
Пэдди хохочет.
Я смеюсь не над комедийным трахом, говорит она. Ведь это не просто смехотворно, а еще и неправдоподобно. Во-первых, к 1922 году у Мэнсфилд уже был запущенный туберкулез. Она умерла от него в начале 1923-го.
Знаю, говорит он. Из-за ее запущенного туберкулеза у меня уже болит вот здесь.
Он берет ее худющую руку и кладет себе на грудь. Она улыбается ему, поднимает бровь.
Рыба плещет в воде, Дубльтык.
Соматизируй по полной С тех пор как они начали работать вместе, с «Моря проблем», когда за шесть недель съемок он буквально стал, по ее словам, цвета ирландской зелени и она поставила ему диагноз «морская болезнь», Пэдди развила следующую теорию: если то, над чем он работает, начинает происходить с его собственным телом, то результат получается волшебным, результат будет хорошим.
Он усмехается, отпускает ее руку.
Без тебя ничего хорошего не выйдет, говорит он.
Тут я бы с тобой поспорила, но не могу, после того как ты сказал, что Терп это новая я, говорит она. И не выводи меня еще больше. Я бы многое отдала, чтобы сделать это вместе с тобой. Кэтрин Мэнсфилд. Боже, сценарий о Кэтрин Мэнсфилд. И Рильке. Корифеи литературы, Мэнсфилд и Рильке, в одном и том же месте, в одно и то же время. Потрясающе.
А тебе не пофиг? говорит Ричард.
Еще как не пофиг, говорит она. В Швейцарии Мэнсфилд написала свои лучшие рассказы. А он заканчивал «Элегии», писал «Сонеты к Орфею». Два светоча спускались во тьму, чтобы понять, как говорить о жизни и смерти. Новаторы переосмысливали формы, которыми пользовались. Там, в одной и той же комнате, в одно и то же время. Сама мысль От нее крышу сносит, если это правда, Дик. Серьезно.
Верю тебе на слово, говорит он.
Она качает головой.
Рильке, говорит она. И Мэнсфилд.
Теперь-то Ричард припоминает теперь-то до него наконец доходит. Наверное, Кэтрин Мэнсфилд одна из множества писательниц, о которых Пэдди рассказывала ему с самого начала, писательниц, о которых она рассказывает ему десятки лет, а он никогда не слушает и не придает этому особого значения.
Он выдумывает на ходу, говорит, что всегда представлял себе Мэнсфилд, о которой она рассказывала все эти годы, такой себе викторианкой, тощей старой девой, слегка чопорной и целомудренной.
Чопорная и целомудренная! говорит Пэдди. Мэнсфилд!
Она хохочет.
Кэтрин-Мэнсфилд-парк, говорит она.
Ричард тоже смеется, хоть на самом деле и не догоняет, что же здесь смешного.
Она была авантюристка еще та, причем во всем смыслах, говорит Пэдди. Сексуальная авантюристка, эстетическая, социальная. Жизнь, полная всевозможной любви, весьма рискованная для того времени в смысле, она была бесстрашная. Беременела бог весть сколько раз, всегда не от того, от кого надо, выдала себя замуж фактически за незнакомца, чтобы ее ребенок от кого-то другого был законным, а потом сделала аборт. В книге это есть?
Нет, говорит Ричард. Ничего подоб-ного.
В Первую мировую проникла в тыл врага, говорит Пэдди, чтобы переспать со сражавшимся французским любовником. Чиновникам показала открытку, присланную якобы ее «тетушкой», просившей срочно приехать. Ее отправил любовник-солдат, подписавшись «Маргерит Бомбар». Бомбардировка маргаритками! Она шокировала и внушала отвращение всем, кто считал социальными революционерами себя: Вулф, Белл, Блумсбери по сравнению с ней они казались обывателями. Они считали ее новозеландской дикаркой, колонисточкой. Короче, она была та еще пионерка.