Весна - Али Смит 3 стр.

Пэдди качает головой.

Но в 1922 году Мэнсфилд было тяжело даже держать на груди одеяло,  говорит она,  что уж говорить о сексе. В 1922-м, бог ты мой, насколько я знаю, она так ослабела, что еле добрела от повозки до дверей отеля. А в отелях на чахоточных смотрели косо, не хотели принимать у себя кашляющую девушку. Хотя, возможно, в Швейцарии по-другому, там ведь чахоточный туризм был отраслью индустрии.

Как это индустрии?  спрашивает Ричард.

Здоровый чистый воздух,  говорит она.

Откуда ты все про все знаешь, Пэдди?  спрашивает он.

Умоляю,  говорит Пэдди.  Не наезжай на меня за мои знания. Я вымирающий вид  из тех, кого все вокруг считают больше неактуальным. Книги. Знания. Годы чтения. И что это значит? Что я кое-что знаю.

Потому-то я здесь,  говорит он.

Так я и подумала,  говорит она.

Она упирается в край стола и отодвигает назад стул. Хватается за стол и приподнимает себя. Делает паузу, поскольку, пока она вставала, закружилась голова. Она видит, как он напрягается, готовый прийти на помощь.

Не надо,  говорит она.

Она поворачивается к прихожей с рядами книг.

Думаю, тот Рильке, что у меня был, отправился в рай благотворительного магазина «Амнести»,  говорит она.  Мужчина, красиво умерший задолго до того, как умер. «Взгляните на эту вазу с розами,  говорил он,  и забудьте обо всем, что отвлекает в так называемом реальном мире». Но женщина способна принять лишь немного ангелов и роз, лишь немного «смерти как средства выражения  войди в меня, а я в тебя, и вместе мы смертью смерть попрем». Особенно умирающая женщина. Впрочем, я несправедлива.

Она подводит себя ко входу в прихожую. Уравновешивает себя стеной, потом самими книгами и движется вдоль полки, пока не добирается до нужных букв алфавита.

Не-а, ни одного Рильке не осталось,  говорит она.  Сказала же тебе. Я была несправедлива. Но зато у меня для тебя навалом Мэнс-филд.

Она достает книгу, раскрывает ее, прислоняет и сама прислоняется к другим книгам и пролистывает. Захлопывает книгу и засовывает под мышку. Достает еще пару. Пока еще Пэдди хватает сил пройти через всю комнату, прижимая две-три книги в твердом переплете к груди. Она роняет их на стол перед ним. Он читает то, что попадается на глаза, когда одна распахивается.

Пока я пишу это скучное письмо, бушует гроза. Она так красиво шумит, что хочется выйти на улицу.

Ха,  говорит он.

Пэдди улыбается. Потом она пару раз стучит клешней по дате вверху страницы, где стоит 1922 год. Возвращается к своему стулу и опускается в него.

Как раз подходящий для тебя год,  говорит она.  К чему причастен один из пяти миллионов живущих в мире в 1922 году?

Она поднимает брови  хочет увидеть, что скажет Ричард. Тот молчит. Он без понятия, что должен сказать.

Британская империя,  говорит она.  И, окидывая мысленным взором весь мир, разве не в это примерно время набирает силу Муссолини? Об этом что-нибудь есть в романе?

Ты же меня знаешь,  говорит он.  Возможно, я проглядел. Я не самый внимательный читатель на свете.

Ну и, возвращаясь домой, 1922 год  это убийство Майкла Коллинза,  говорит она.

Разумеется,  говорит Ричард, пытаясь вспомнить, кто же такой Майкл Коллинз.

Задумайся над этим,  говорит Пэдди.  Заваруха в Ирландии. Новенький союз. Новенькая граница. Новенькие вековые ирландские массовые беспорядки. Только не говори мне, что все это снова не актуально в новеньком старом смысле.

Она закрывает глаза.

И, возможно, напомни Терпу об Уилсоне,  говорит она.  Это ему понравится: еще больше политических убийств. Я имею в виду Генри Уилсона  знаешь, кем он был?

Э,  говорит Ричард.

Член кавалерийской бригады, командир времен Англо-бурской войны, начальник Императорского генерального штаба в Первую мировую, непримиримый ирландский юнионист, и когда республиканцы убили его возле его же дома, то плеснули бензином на уже подожженный фитиль  фитиль Гражданской войны в Ирландии. Но ты же все это знал, разве нет? Что еще? (Пэдди нет в комнате  она в облаках.) 1922-й. Год, когда все сколько-нибудь значимое в литературе раскололось. Распалось на куски. На маргитских песках.

Безусловно,  озадаченно говорит он.

Я хочу сказать,  говорит она,  все это как на блюдечке, да еще и история в подарок. Реальные люди волей случая в одном и том же месте, и при этом ничего не знают, не знакомятся. Так близко сталкиваются. В нескольких сантиметрах. Это уже само по себе гениально. Но у одной военная машина отняла брата, а у другого почти отняла рассудок. А то, что они пишут, меняет всё. Они разрывают шаблон. Они модернисты. Такие, как Золя и Диккенс, передают эстафету таким, как Мэнсфилд и Рильке  двум великим бездомным писателям, великим изгоям. Она была новозеландкой, а он  кем он был? Австрийцем? Чехом? Богемцем?

В книге он довольно богемный,  говорит Ричард.

Не в этом смысле,  говорит она.  Послушай. Британская империя и Германская перемалывают друг друга, словно два исполинских жернова, миллионы уже погибли, а они снова собираются перемолоть другие миллионы в следующей войне. Это было бы что-то с чем-то, Дубльтык. Ей-богу, что-то с чем-то. Скажи Терпу. Тоска по обалденному имперскому прошлому.

Я тебя слышу,  говорит он.  Да.

И за всем этим,  говорит Пэдди.  Все, что может значить гора.

В каком смысле, что может значить гора?  спрашивает Ричард.

Бог им в помощь в их швейцарской деревеньке,  говорит она,  и все эти огромные зазубренные акульи зубы Бога вокруг, как будто они уже на языке в гигантской пасти. В Швейцарии, так называемой нейтральной зоне, в воздухе тоже носятся споры следующей дозы имперского фашизма, которые переносятся по воздуху, как испанка.

Да,  говорит Ричард.  Точно.

(Боже,  думает он при этом. 

Что весь мир будет без нее делать?

Что я сам буду без нее делать?)

И это только начало,  произносит она.  Будет еще больше. Гораздо, гораздо больше. Я подумаю. Сделаю кое-какие заметки, хорошо, Дубльтык?

Ричарда переполняет физическое облегчение, как будто кто-то только что включил у него внутри теплый душ. Вполне возможно, он даже протекает от облегчения. Он смотрит на свою одежду, чтобы убедиться, что это не так. Это не так. Он снова поднимает голову.

Спасибо,  говорит он.  Пэдди, ты лучшая.

Но я не могу сделать все это за тебя,  говорит она.

Нет-нет, на это я даже не рассчитывал,  говорит он.

Он ей подмигивает. Она остается невозмутимой, с каменным лицом.

Ты и твои хотелки,  говорит она.  Да ты бы заставил меня прислать с того света историческое исследование, загробное эссе  Рильке то, Мэнсфилд сё, и даже тогда бы пожаловался на почерк.

Пэдди,  говорит он.

Тебе придется думать своей головой,  говорит она.

Я недотепа, Пэд,  говорит он.  Тебе ли не знать.

Нет, у тебя всегда был талант: ты видел голоса,  говорит она.

Ха,  говорит он.

(Недаром он ее так любит.)

Но тебе придется быть жестким,  говорит она.  Жестче, чем ты есть. Придется быть готовым сказать Терпу, с чего начинать.

Сделай эти заметки, Пэд,  говорит он.

Всегда можешь справиться в своем стареньком iPad,  говорит она.

Их старая шутка. Они смеются, как школьники. Под сводом прихожей появляется близнец, впустивший его через входную дверь.

Нам кажется, что, возможно, вам лучше уйти, Ричард,  говорит он.  У мамы немного уставший вид.

Рабочее название?  спрашивает Пэдди.

Она говорит это так, словно близнеца здесь нет. Ричард тоже его игнорирует.

Такое же, как у романа,  говорит он.  Чтобы убедить людей, что это экранизация книги, которую купила тьма народу, а значит, должно быть что-то хорошее.

А сам роман как называется?  спрашивает она.

Апрель.

Ах,  говорит Пэдди.  Конечно. Какое название для книги. Апрель.

Она закрывает глаза. Вдруг она кажется очень уставшей.

Он натягивает еще мокрый носок. Встает без туфель, снимает их с радиатора и держит за задники.

Она сжимает на столе кулак.

Простые цветы нашей весны  вот что хотелось бы еще раз увидеть,  говорит она.

Ричард натягивает промокшую туфлю. Морщится от холода.

Так вот что означает «поджилки трясутся»,  говорит он.

Оставайся, сколько хочешь,  говорит она, не открывая глаза.  Приготовь себе обед. Навалом всего в холодильнике.

Тебе что-то приготовить?  спрашивает Ричард.

О боже, нет,  говорит она.  Кусок в горло не лезет.

Мы уже обо всем позаботились, спасибо, Ричард,  говорит близнец.

Она не открывает глаза. Машет рукой в воздухе над столом.

Сколько захочешь,  говорит она.  И забирай с собой эти книги, когда будешь уходить. Бери все тома с письмами. Там есть еще, под литерой «М». На полках.

Я не возьму твои книги, Пэдди,  говорит он.  Я ни за что не возьму твои книги.

Вряд ли они мне понадобятся,  говорит она.  Забери их.

По-прежнему 11:29.

Ричард вдыхает. Больно.

Все из-за Кэтрин Мэнсфилд.

Он слегка побаивается, что начнет «соматизировать» еще и лейкемию поэта Райнера Мария Рильке.

Говорят, Рильке вышел в розарий, который выращивал вокруг башенки, и сорвал несколько роз, поскольку в гости к нему приехала прекрасная женщина из Египта и он хотел встретить ее с цветами. Однако поэт уколол кисть или руку шипом на стебле. Ранка не заживала. В руке началось заражение. Другая рука тоже опухла. Потом он умер.

Он написал великое множество стихов о розах  в этом есть ирония, даже Ричард мог ее разглядеть, хотя на самом деле Рильке не из тех поэтов, которых Ричард много читал: до этого года он даже не слышал о нем. Теперь, после того как Ричард пробежал глазами немного о Рильке в интернете, ему пришлось бы сказать в разговоре с Пэдди, что он не совсем догоняет: как дерево может вырасти в ухе? Там же мало места.

Однако Рильке-мужчина представляется обаятельным прохвостом, по крайней мере, судя по роману и тем отрывкам, что Ричард пробежал глазами: так, когда к нему в гости приходила дама, в какой-то момент он чинно вставал перед ней и читал стихотворение, а затем так же чинно дарил ей перед уходом прочитанное стихотворение, переписанное его рукой и посвященное ей, а она уходила из башни, уверенная, что он написал это стихотворение специально для нее. На самом же деле стихотворения могли быть написаны за много лет до этого, и после смерти Рильке несколько дам с огорчением узнали, что он утилизировал с ними старые стихи  порой одно и то же стихотворение с несколькими женщинами.

Но обаяние, несомненно, открывало перед ним множество дверей, и Рильке явно не был хоть сколько-нибудь богат, но, будучи поэтом, нуждался в заботе патронов и матрон (можно так сказать  матроны, или это нефеминистично? Женщины не обидятся?). Особенно ему нравилось гостить у богачей в роскошных замках и дворцах. А кому бы такое не понравилось?

Но розовый шип Стихи, подаренные дамам Обаяние

Говорят, и т. д.

Именно от этого Ричард и бежит, так ведь?

Ричарда вдруг начинает тошнить.

Его вполне может и вправду стошнить.

(Симптом лейкемии?)

Он озирается в поисках урны. Не хочется блевать на такой ухоженный перрон.

Тогда его воображаемая дочь говорит в ухе: Вряд ли ты блеванешь. Нельзя думать о том, нормально это или нет, когда тебя тошнит в каком-то месте, если тебя действительно должно стошнить. А в ухе навалом места для дерева. Дерево в ухе. Роза в крови. Вспомни, где я сама-то живу.

Он снова проверяет время.

11:29.

Эти часы что, сломаны?

Одна-единственная минута и впрямь такая длинная?

Или сломаны часы, что находятся у него внутри?

Он выходит из вокзала и прохаживается перед фасадом в поисках чего-то реального, чтобы отвлечь внимание от некоторых других реалий.

Вон там высокое каменное сооружение  возможно, памятник жертвам войны. Он подойдет и прочитает имена погибших на его боках.

Но имен погибших там нет.

Вместо этого на дощечке, вставленной в камень, золотыми буквами написано:

Это старый питьевой фонтан, в котором нет воды.

Ричард обходит его пару раз по кругу. Еще раз читает табличку. Как странно. Встреча Шотландии с Португалией  это же Португалия? Или Южная Америка? Он ощупью ищет свой телефон, для проверки.

Телефона нет.

Поэтому он идет напрямик к грузовику с кофе перед вокзалом.

Кофе écossé

Отведай

нашей задушевности

В окошке никого нет. Он стучит по гофрированному металлическому боку.

Женщина гусеницей переползает через передние сиденья, сначала глухо ударяясь головой об пол. Вставая и появляясь в окошке, она кажется очень недовольной тем, что ее потревожили. Выглядит она заспанной. Кажется, она в спальном мешке, который прижимает к груди.

Да?  говорит она.

Трудный день,  говорит Ричард.

Она смотрит на него безучастно.

Я вас не разбудил?  спрашивает он.

Вы намекаете на то, что я сплю в этом фургоне?  спрашивает она.

Он краснеет.

Нет,  говорит он.

Ну, так чем могу вам помочь?  говорит она.

Она не так молода, как он сперва подумал. Круги под глазами, лицо пожившее, поношенное на вид. Пятьдесят? Она видит, что он пытается определить ее возраст, и бросает на него саркастичный взгляд.

Я хотел спросить, есть ли здесь поблизости публичная библиотека,  говорит он.  Уверен, вы рады, что фонтан не работает. Еще бы, ведь он отхватывает у вас часть прибыли. Меня заинтересовала дощечка сбоку. В смысле, какое вообще отношение может иметь Серру-Ларгу к этому месту?

Библиотека закрыта,  говорит женщина.

Ричард качает головой со страдальческим видом.

В какое время нам довелось жить,  говорит он.  Что это за культура, которая хочет, чтобы народ ничего не знал? Что это за культура хочет, чтобы у некоторых людей было меньше доступа к знаниям и информации, чем у людей, которые могут за это заплатить? Это напоминает научную фантастику о тоталитарном обществе. Хороший получился бы фильм годах в 70-х, когда я был отчасти режиссером. За свои грехи. Я и до сих пор режиссер. Но сейчас другое время, ох, совсем другое. В наше время никто бы не поверил, расскажи мы им тогда, что будет сейчас. Я хочу сказать, это Рагнарёк.

Нет, это Кингасси,  говорит она.

Нет,  говорит Ричард.  Я хочу сказать, это конец света. Я имею в виду закрытие библиотек.

Она не закрыта в смысле закрыта,  говорит женщина.  Она закрыта по вторникам.

О,  говорит Ричард.

Завтра откроется,  говорит женщина.

А,  говорит Ричард.

Что-нибудь еще?  спрашивает женщина.

Нет-нет,  говорит Ричард.  Нет, спасибо. Разве что

Женщина выжидающе поднимает брови.

Вряд ли у вас есть такая вещь, как лимон,  говорит он.

Лимонад?  спрашивает женщина.

Нет, лимон, просто обычный лимон,  говорит он.

Нет, простите, ничего такого у нас нет,  говорит женщина.

Ну ладно, тогда возьму вот этого лимонада,  говорит он.

Вообще-то у нас нет никакого лимонада,  говорит женщина.  Нет в наличии.

Ладно, тогда возьму эспрессо,  говорит Ричард.

Извините, сегодня у меня в фургоне нет кипятка,  говорит женщина.

Ну, тогда яблочный сок, у вас есть яблочный сок?  спрашивает он.

Нет,  говорит женщина.

Хорошо,  говорит Ричард.  Тогда просто бутылку воды, пожалуйста.

Женщина смеется.

Меня всегда смешит, когда люди хотят купить в Шотландии бутилированную воду,  говорит она.

И все-таки.

Всегда,  говорит женщина.

Или с газом, если у вас другой нет,  говорит он.

Ох, воду мы не продаем,  говорит женщина.

Ну так что же у вас есть?  спрашивает он.

Вообще-то сегодня у нас в фургоне совсем ничего нет,  говорит женщина.

Почему же вы тогда открыты?  спрашивает он.

Он показывает на окошко.

Свежий воздух,  говорит женщина.  Угощайтесь.

Она собирается уйти.

Какие величавые горы вон там,  быстро говорит Ричард.  Правда, величавые только по отношению к человеку. Если сравнивать с чем-нибудь типа Швейцарии.

Небось да,  говорит женщина.

Приятно, наверное, жить среди не столь фантастически величавых, более дружелюбных гор,  говорит он.

Дружелюбных?  переспрашивает женщина.  Легко же вам мозги запудрить. Дружелюбный Кернгормс. Да там же можно погибнуть мильоном жутких способов.