Серьезно? говорит Ричард.
Открытый всем ветрам: грозы, метели, говорит женщина. Аэродинамическая труба затянет тебя вверх ногами в сугроб, и оттуда больше не выберешься. Неожиданные бураны, в смысле, в любое время года. Даже в разгар лета. Белая тьма, лавины. Когда погода резко меняется, люди могут заблудиться. Откуда ни возьмись туман, хотя всего в паре миль может быть прекрасная погода, в смысле, люди могут загорать на Лох-Морлихе, а там наверху лед и обморожения, и заметьте, никакого укрытия на мили вокруг: ни домов, ни дорог, снег может падать ох как быстро, так что замучишься просто брести по глубокому снегу, и бывает, он аж до пояса доходит. А весной, когда наступает оттепель, тоненькие ручейки, что кажутся вообще зряшными, могут стать очень большими и мощными, и еще есть опасность, когда люди становятся всем весом на вроде бы твердую почву, а на самом деле это вообще-то подтаявший лед над очень глубокой водой, угу, так немало народу потонуло, а ветер, что, бывает, дует в апреле и мае, вообще-то выдергивает кусты и деревья с корнем и швыряет их прямо в тебя.
Надо же, говорит Ричард.
Женщина смотрит на него с иронией в глазах.
Надо же, говорит он снова.
Угу, говорит женщина. Красиво, не поспоришь.
Да. Ладно. Спасибо, говорит он.
Он отворачивается, уходя.
А это для лошадей, говорит женщина. Для коров. Местный скот.
Простите? говорит Ричард.
Фонтан Маккензи, говорит женщина. Люди говорят, вода била высоко так.
О, говорит Ричард. Точно.
Это уж точно, говорит женщина. Будьте здоровы! Всех благ!
Маневрируя в своем спальном мешке, она возвращается на переднее сиденье фургона.
Немного постояв на пустой парковке, Ричард возвращается на вокзал.
11:37.
Он проходит к перронам. Снова становится на пустой перрон.
Подумывает о том, чтобы перейти через мост и встать с другой стороны.
Отчасти режиссер.
Звук собственного голоса в ушах ему противен.
За мои грехи. Все, что он говорит, ему противно. Какое отношение Серру-Ларгу имеет к этому месту?
Он вдыхает. Больно.
Выдыхает. Больно.
Когда в следующий раз через этот вокзал проедет поезд и здесь остановится, Ричард пролезет в просвет между ним и перроном, ляжет на эти чистые ухоженные пути рядом с колесами, и пусть вагон, под который он заберется, уничтожит его, всем своим весом неудержимо двигаясь вперед.
Ох, ничего, ничего, ничего.
Горы вздымаются застывшими волнами над человеком на станции и домами городка.
Через неделю после ее смерти «Гардиан» напечатала некролог. Его написал один из близнецов. Патрисия Хил, урожденная Хардимен, 20 сентября 1932 1 августа 2018-го.
Когда-то ее звали Патрисия Хардимен. Он понятия не имел.
Ее и не подумали назвать Пэдди, хотя этим именем она пользовалась в титрах, и упомянули всего две самые известные из семнадцати работ, которые они сделали вместе: «Море проблем» (1971) и «Энди Хоффнунг» (1972) два благосклонно принятых критикой и весомых ранних экспериментальных спектакля, показанных Би-би-си в телепрограмме «Пьеса дня». В «Море проблем» были пойманы первые проявления того, что позже стало североирландским движением за мир, а «Энди Хоффнунг» стал одной из самых ранних драматических работ британского телевидения, сделавших первые шаги к проговариванию того, что случилось с людьми три десятилетия назад во время Холокоста.
«Море проблем»: от Беатрис Поттер до коктейлей Молотова. О Северной Ирландии тогда почти ничего не было: всего за пару лет до этого Уикер снял сериал, но его почти не демонстрировали. Слишком рискованно. В «Море проблем» камера двигалась так, как движется людской глаз среди реальных людей, фиксируя фрагменты жизни реальных мест, где они жили, и обыденные вещи, которые они говорили, сохраняя анонимность и защищая лица, которых никогда не показывали, а показывали взамен окружающие их предметы, пока они говорили, подмечали, что они делали руками, дым, поднимавшийся от сигарет, предметы на кухонных столах или каминных полках: четки, фото монарха верхом, узор на пластиковом столе, рисунок моряка на сигаретной пачке «Джон Плейер», полная или пустая пепельница, чашка, блюдце, чайник на плите, отдраенная керамическая раковина, душистый горошек в окне, обвивающий шпалеру, волосы в бигудях под косынкой, ржавчина на ограждении из гофролиста, полицейская дубинка на крючке у черного хода, старый матерчатый флажок, аккуратно сложенный и спрятанный за кирпичом в деревенской постройке.
Солдат обшаривал ноги длинноволосого подростка в рубашке и джинсах. Солдат махал металлической палкой группке из восьми-девяти женщин. Детские ноги переходили дорогу вдалеке за колючей проволокой.
Люди говорили об этом в парламенте. Люди понимали из этого больше, чем узнавали из тысяч газетных репортажей. Фильм предугадал Кровавое воскресенье. (Хотя всякий, у кого был хотя бы один глаз и половина мозга, предугадывал Кровавое воскресенье, сказала Пэдди на следующий год, когда газетный критик где-то написал о «Море проблем».)
Ее первая экспериментальная докудрама. Одна из первых в своем роде. Его первое что-то существенное. Его первое что-то хорошее. И вот теперь Пэдди на небесах, как Беатрис Поттер для них обоих на ту пору.
«Энди Хоффнунг»: Пэдди сидела рядом с каким-то мужчиной на концерте Бетховена в Уигмор-холле где-то в конце 60-х. An die Hoffnung, сказал он и улыбнулся ей. Она решила, что так его зовут, и представилась, а потом увидела в программке, что так называлась одна из песен.
Потом они вместе поужинали. (И, наверное, переспали.) Он почти ничего о себе не рассказывал. Но Пэдди, пронырливая, как лиса, много всего выведала. Он был наполовину немцем, наполовину англичанином. И максимально пострадал от той и другой нации. Обе отняли у него кучу всего: семью, друзей, дом он всего лишился, ну и так далее. И при этом я не встречала человека, полного таких надежд, сказала она тогда. Не в смысле, наивных. В смысле, глубоких. Разговаривая с ним, я поняла, что подлинная надежда это вообще-то вопрос отсутствия всякой надежды.
Как такое возможно? спросил Ричард.
(Он приревновал.)
Не знаю. Но я ушла от него сама полная надежд, а это о чем-то да говорит в моем нынешнем мире, Дубльтык.
Этот мужчина с бетховенского концерта взял ее за руку в клубе, куда они пошли, словно для того, чтобы предсказать ей будущее, погадать, но вместо этого разыграл сценку из фильма Чарли Чаплина, который смотрел в детстве: Чаплин берет женщину за руку и смотрит на линии на ее запястье или ладони, чтобы сказать, сколько у нее будет детей. Он их считает. Говорит, что будет пять. Потом смотрит на линии на своей руке, считает, и тех оказывается двадцать пять, тридцать, тридцать пять еще больше.
Потом он беззвучно рассмеялся, сказала она, он подражал Чаплину, смеявшемуся, как ребенок.
Как его зовут? спросил Ричард (ревниво). Ты спала с ним больше одного раза? Ну и как он? Последнее он сказал лишь мысленно. С тех пор всякий раз, когда она говорила, даже мимоходом, хоть что-нибудь об этом блядском Чарли Чаплине, Ричард знал, что она думает о том «эндихоффнунге», намекает на него как бы исподволь, будто никто, кроме нее, об этом не догадается, понятия не имея, что Ричард в точности об этом знал.
Она написала сценарий за четыре недели. Он был изобретательный, рассказывал историю, не рассказывая. Раненый бродит по Лондону с душой нараспашку. Вот, пожалуй, и все. Стужа, хмарь. Ему никто не открывает, хотя так или иначе все, к чему он прикасается, распахивается. Он сидит на кухне и держит в руке открытку. Кто-то отправил ее из какого-то лагеря во время войны.
Тут хорошо, говорит в камеру актер, играющий Энди Хоффнунга.
Он читает то, что написано на открытке.
Но потом, смотрите, говорит он, она пишет: мне бы хотелось побыть с кузеном Еври. Еври это было наше кодовое слово для ада. Евридика, мертвая душа. Она говорит, что хотела бы умереть.
Это единственный момент, когда в сценарии всплывает война. Все остальное движется невысказанным под лондонскими мостовыми, щербинами на улицах на месте домов, каменными ступенями у памятников жертвам войны, грязью у реки, Темзой, переменчивой в своих берегах, высокими дверями публичных картинных галерей, запирающимися в пять, припаркованными машинами в полутьме, закрывающимися один за другим рынками: убранные лотки, сломанные ящики и капустные листья вот и все, что осталось. Он пинает репу из сточной канавы вдоль по улице в спускающихся февральских сумерках.
Хил, урожденная Хардимен.
Ричард закрывает газету и складывает ее.
Пэдди врывается к нему в голову, как в тот первый день в двери «Висельника». Ах, как она была пленительна! Старше его на целую семнадцатилетнюю девушку старше, хотя почти любая женщина постарше была бы пленительной для мужчины за двадцать, но она была настолько пленительнее, такой самодостаточной, такой неклассифицируемой, причем неклассифицируемой с самого начала. (Нет ничего неклассифицируемого, сказала она, когда он об этом упомянул, это просто ты, остолоп, не можешь что-то классифицировать.) Только посмотрите на нее, как она курит, словно даже не замечая, что держит сигарету, и откидывается или подается вперед на этом стуле в своей фирменной манере «А мне не пофиг?», пока не скажет именно то, что надо, а говорила она это всегда. Без усилий. Будто в точности знала, что делать с историей. Будто удерживала брак, работу, близнецов, которых нужно растить, а потом, когда брак распался, почему-то стала еще беззаботнее. Когда в самом конце 80-х развалится на части его собственный брак и Ричард сам развалится на части вместе с ним, он месяц проведет у нее на кушетке. Она поможет ему привести в порядок дом после ухода жены и ребенка. Поможет привести в порядок себя.
Он никогда не встречал такой девушки, как она. Точнее, женщины. Она была не просто девушкой.
(Оскорбительно ли так говорить в наши дни? Он без понятия.)
В тот первый раз он сидел напротив нее в «Висельнике» и задавался вопросом, переспят ли они когда-нибудь. (В наши дни оскорбительно ли так думать?) Они переспали. Это было несущественно. Это был единственный несущественный секс в его жизни. Они были выше секса. Женщины, с которыми он переспал за все эти годы, до и после Пэдди, даже та, на ком он женился, тогда уже все испарились, а Пэдди почему-то осталась.
Между повествовательной стратегией и реальностью есть разница, но они в симбиозе, сказала она ему как-то в 70-х.
Он был у нее дома. Стояла светлая весенняя ночь. Они слушали новости по радио на кухне. Только что вынесли приговор Магуайрам. (Все, вместе взятые, они отсидят в тюрьме семьдесят три года, прежде чем приговор аннулируют, а оставшихся в живых выпустят на свободу.) Вердикт, который Пэдди только что вынесла, был как-то связан с приговором Магуайрам. Но Ричард всю жизнь не мог сообразить, что она имела в виду.
Между чем и чем? В чем в чем они?
Она рассмеялась: она впервые смеялась за долгое время, и смеялась так громко, что он перестал обижаться и тоже рассмеялся, и они смеялись, обнявшись. Потом она сказала:
Как и любой другой человек, я люблю классный трах, Дубльтык, а это был очень классный трах. Спасибо.
1 апреля 1976 года.
Позже ничего подобного не было. Они занимались своей работой и своими делами.
Последний апрель. За четыре месяца до ее смерти. Хотя, конечно, еще никто не знает наверняка.
Зато сегодня все знают, что это самый жаркий апрельский день, начиная с того года, когда Ричард родился. Об этом говорят по радио и телевизору, будто это было немыслимо давно другая эпоха.
Впрочем, так оно и есть.
Он заходит в «Мэплинс» за флешкой. Сеть «Мэплинс» скоро закрывается. ПОЛНАЯ ЛИКВИДАЦИЯ. Магазин выглядит разграбленным. Ричард спрашивает мужчину, с надписью «администратор» на бейдже, остались ли еще флешки. Мужчина качает головой. Слишком поздно Ричард замечает темно-красные ободки у него вокруг глаз: мужчина выбился в люди, вышел на уровень администратора, и вот теперь это уже ничего не значит, все это так ничем и не закончилось.
Жизнь в его понимании подходит к концу, а я спрашиваю о какой-то сраной флешке. Я тупой предмет, думает Ричард, выходя из разоренного магазина.
Он шагает по тротуару в неестественную жару.
Я такой идиот, говорит он Пэдди, когда приходит к ней домой. Как слон в посудной лавке.
Пэдди уже кожа да кости. Почти вся ее ярость тоже перегорела: Пэдди стала относиться философски к вещам, на которые еще злилась всего пару дней назад.
Всего пару дней назад она еще злилась на британское правительство и Ирландию.
Возможно, они не ведают, что творят, говорила она. Но вполне возможно, они точно знают, что делают. Я не прощу их ни один из тех, кто знает, каково это было, не простит. Разжигать древнюю вражду
Злилась она и на другое.
Я еще могу понять Брексит, говорила она. Множество людей обозлились на демократию по ряду причин. Но я не понимаю Уиндраш. Я не догоняю, у меня просто не укладывается в голове Гренфелл. Уиндраш, Гренфелл это же не задворки истории. Это сама история.
Вся история это задворки, Пэд, сказал он.
Общественное благо, сказала она. Какая ложь! Почему не было протеста в масштабах так называемого Объединенного королевства? В любое другое время на моем веку подобные вещи привели бы к свержению правительства. Что случилось со всеми хорошими людьми в этой стране?
Усталость от сострадания, сказал Ричард.
В жопу усталость от сострадания, сказала она. У этих людей умерла душа.
Расизм, сказал Ричард. Легитимированный. Легитимированный круглосуточный раздор во всех новостях и во всех газетах, на множестве экранов милость божества бесконечных новых начинаний, божества, которое мы называем интернетом.
Я знаю, что у людей разногласия, сказала она. Они были всегда. Но люди никогда не были несправедливыми. Даже британский расизм отступал, когда доходило до несправедливости.
Ты жила в скорлупе, сказал Ричард.
Не смеши меня, сказала она. Я ирландка. Я была ирландкой в 50-х. Я была ирландкой, когда быть ирландкой в Лондоне было все равно что быть чернокожей и собакой одновременно. Я знаю британцев как облупленных. Я была ирландкой в 70-х. Помнишь?
Помню, сказал он. Я такой же старый, как ты.
Появился близнец.
Успокойся, мам, сказал близнец. Ричард. Умоляю. Не заводите с ней разговор о Дональде Трампе.
Мы говорим не о Трампе, сказал Ричард.
Мы говорим о совершенно, черт возьми, другом, сказала Пэдди. Давайте никогда не делать того, о чем мечтает самовлюбленный демагог.
Не надо, умоляю, Ричард, сказал близнец. И не говорите об изменении климата, активизации правых, миграционном кризисе, Брексите, Уиндраше, Гренфелле или ирландской границе.
Шутишь? сказал Ричард. Чем же еще тогда ее расстроить?
Не называй это миграционным кризисом, сказала Пэдди. Я тебе тысячу раз говорила. Это люди. Конкретный человек, который, вопреки прогнозам, пересекает весь мир. Помноженный на 60 миллионов: все конкретные люди, все пересекают мир, вопреки прогнозам, которые с каждым днем все хуже. Миграционный кризис. Да ты же сам сын иммигрантки.
Ричард, сказал близнец, будто матери здесь не было. Я серьезно. Если наша мать будет и дальше так заводиться из-за ваших приходов, нам придется попросить вас больше не приходить.
Через мой, блядь, труп, сказала Пэдди.
Она становится такой раздражительной, сказал близнец.
Я не раздражительная, сказала Пэдди.
После ваших визитов мы не можем заставить ее принять лекарства, раздраженно сказал близнец.
Ну еще бы, черт возьми, сказала Пэдди.
Ее, блядь, труп:
Они залечили ее до смерти.
Она была старой, она была больной, ей пора было уходить, у нее не оставалось фактического качества жизни. Ораморф-метаморф: одну неделю она была переполнена фактами, остроумием и энергией, а уже на следующей: что это пищит? В ушах какой-то писк. Затем она не могла уследить за разговором, потом ее лицо становилось таким встревоженным, будто что-то пропало, а она не могла вспомнить что.
Хоть она и не переставала употреблять высокопарные слова выше всех в комнате.
Не надо нам здесь этой психопомпезности, сказала она на смертном одре.
Хоть она на самом деле никогда не отключалась, даже в бреду под капельницей. Все они забывают, что Уиндраш это река, а река обычно вытекает из источника и впадает в другие реки и затем во что-то величиной с океан.
Ей в самом деле нужна эта капельница? спросил Ричард близнеца.
Близнец попросил Ричарда выйти из комнаты.
Затем близнец приказал Ричарду выйти из комнаты.