Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать? Председатель сельского Совета Сергей Иванович забрался на трибуну. У нас все, как у людей, как положено Перед праздникомсобрался сельский Советкрасная трибуна и стол под сукном, и графин, и регламент, и обсуждение, и совещание, и рукой голосуем.
Сергей Иваныч мужик хороший, семейный, детишек семь человек, целый день с топором да по дому хлопочет, да еще на поле когда сходит.
Кто имеет слово выступать? Товарищи депутаты, не молчите вы, просит их добром Сергей Иваныч. И опять берет свое слово. И рассказывает депутатам про заготовки кормов.
Постучался в дверь дед Митрий Григорьевич. Вошел тихонько. Сел на краешек скамейки.
Чего тебе? спрашивает Сергей Иваныч.
Я у вас посижу. На улице ветрено.
Кто имеет слово выступать? А кто имеет слово выступать?
И мы перешли ко второму вопросук огорожению кладбища. И тут вскочил Митрий Григорьевич и своим тенором закричал нам:
Восьмой год кладбище собираемся огородить. Это же надо подуматьали лесу у нас нету!
Правильно дедушка Митрий Григорьевич говорит, сказал Сергей Иваныч. Восьмой год собираемся воскресник организовать. Сельский Совет, товарищи депутаты, этот вопрос должен решить быстро и оперативно. С дороги кладбище видно, а начальство мимо ездит.
О-о! Легко на помине. Откуда не возьмись, открылась дверь, и вошли гостивпереди в желтых ботинках, а сзади двое в сапогах. Очень нам были интересны эти желтые ботинки. Потому что у нас кругом грязь, непролазная грязь. А ботинки хорошие, желтые.
Товарищу у нас все не понравилось. Да как же понравится? Какая у нас, что ли, красота? Кругом грязь. А он в желтых ботинках. С заготовками мы опаздываем. Особо еще не понравился праздник нашпраздник Девятая Пятница, к которому мы все аккуратно готовились.
Что за праздник такой выдумали? Девятая Пятница? Почему Девятая Пятница? А кто работать станет? Запраздничаетеи три дня прогуляете.
А у нас, правда, не то что три дня, а которые по неделе не опохмелятся никак.
Вскочил с места наш председатель колхоза Лексей Иваныч и сказал:
Не одобряют наш праздник. Понятно? И спорить тут нечего, и надо голосовать.
И мы все проголосовали против праздника, чтобы, значит, его совсем отменить и праздновать теперь День молодежи.
Гости поднялись и пошли. А впереди в желтых ботинках. Шли они сначала друг за другом, след в след, но только грязи нашей не обойти, то есть не то что в ботинках, а никак не обойти. Пока не выпьешь хорошенько, не пройдешь, застрянешь. А тот, главный, в ботинках, все оглядывается, и жалко нам было, как он топал по грязи. А ботинки ведь были совсем новые, желтые.
И мы начали тоже помаленьку расходиться. А в дверях стояла Таисья. Ждала председателя.
Лексей Иваныч! Лексей Иваныч!
Чего тебе?
Таисья уперла на председателя глаза, облизала языком губы и молчала.
Чего тебе? Опять? Ты ступай к председателю сельсовета.
Лексей Иваныч! Не могу я без справки. Христом Богом молю.
Ну ладно, приходи в контору, и, повернувшись к выходившему следом уполномоченному пожарной охраны, тоже депутату, человеку образованному, с рожей красной и лобастому, пояснил. Какой год справки баба добивается. Хочет из колхоза бежать. Сын ее, Леонид, прошлый год помер. Ладно, помогу.
Это который Леонид? спросил пожарник.
А тот, что от водки угорел.
И водка впрок, значит, ему не пошла, засмеялся пожарник.
Нет. Отчего же? Он тогда в отпуск приехал из Мурманска, хорошо они с дружками погуляли.
Лексей Иваныч, сказал пожарник, надо бы багры отковать. Я проверялни одного ведь нет. А по деревням пожары, пожары. Не ровен час И они пошли в кино И по дороге разговаривали про свои нужные дела.
* * *
Показались звезды, помчались звезды по чистому небу. Мужики шли, как у нас всегда ходят мужики на работу. Топоры сзади, за ремнями. И прежде всего старик поглядел на землю, на небо и перекрестился.
Ну, с Богом, что ли! Вася, дай-ка мне ту ломинку.
Вася, в прошлом тракторист, маленький, мордастый, протянул деду доску.
Леня, позвал дед другого парня, высокого, здоровенного, раньше черного лицом до самой зимы, пособи Васе. Вы вот что, робята, ямки копайте. Столбы становьте. Берите какие покрепче. Председатель Сергей Иваныч об вас, дураках, позаботился. Четвертый год как гниют ломинки да столбы. А что? Тут это простосгнить-то.
Ребята взялись за ржавые лопаты, сваленные здесь же, под маленьким навесом.
О-о-ох, кряхтел дед. Звали его Ефим Цицерин, по прозвищу Синица. Дедушка Синица отбирал ломинки какие попрочнее, без гнили.
Трамбовку надо бы! Трамбовку! весело крикнул Вася и стал прыгать около столба.
Что, хорошо? засмеялся Синица. Косточки-то размять. А-а-а! и сам ответил. Как не хорошо? Хорошо. Руки по работе соскучились, прямо беда! Ну-ка, давай примерим.
Здесь бы, дед, обрезать.
Ножовки-то, робята, нет.
Ладно, Синица, давай, пришивай.
Гвоздики-то ржавы, э-э-э, прогнутся.
По тебе самы подходящи.
До петуха, дед, нам не управиться.
Как управиться? Ясно, не управимся.
Тяжело
О-о вам-то, молодым, чего?
Луна, дедушка, вышла. Перекур бы
Лунаэто наше солнце. Хорошо раздернуловсе видать. Теперь обязательно к утру иней падет.
Перекур бы!
Эх вы, работнички В наше-то время разве так работали! О-о-о! Ладно. Посидим Ты садись, Лень, на мою могилку, она помягче, травка хорошая Дурень ты, Ленька, жил бы себе в Мурманске. Нет, видать, не судьба. И чего? Из-за водки себя погубил. Беда. А Васька сгорел спьянуэто еще того плоше.
А ты, Синица, что ж до ста не дожил? Один годок оставался! Тоже, значит, пропил, старый! Эх-х-х-х-х! О-о-о! Хо-хо-хо-хо! Ха-ха! Хи-хи! Э-эо! О-о-о-о!
Вдруг Леонид встал на четвереньки, пополз и начал головой бодать столб. Васька тут же подскочил и кулаком стал отбивать пришитые ломинки.
Над кладбищем стоял треск.
Погоди, робята, кажись, петух прокричал, сказал дедушка.
Прислушались.
Нет.
Как нет? Прокричал. Я уж знаю. И дед встал, вытянулся и по-солдатски скомандовал. По могилка-ам! Рац-ц-бери-ись!
Леонид завыл:
О-о-о! Не хочу-у-у! Не хочу-у-у!
Та-а-щить его! приказал дед Синица и тихонько добавил. Вот и кончился наш воскресник. Опять, значит, туда Поворачивайтесь, робятки. Нехорошо оставаться нехорошо
И закомандовал бодро:
Ать-два лево! Ать-два Пошли-и! Ать-два Понесли-и-и! Не хочу-у! У-у-у-у-у!
* * *
Таисия проснулась как от удара. Поглядела на часы. Рано. Подумала: до скота бы еще полежать. А только глаза ее не закрывались. Она села на кровати, заправила по-старушечьи косички вверх под борушкушапочку чернуюи, надев коротайку, пошла на мост.
Голова ее привычно склонилась над ручною мельницейдля пивка солода чуток помолоть. Да ей что? Не впервой сон на работу променивать.
Закричал поросенок Сивка. Таисия встрепыхнулась. Побежала готовить пойло. Да только поросенок замолчал, а Таисия забыла, зачем пошла. И опять вернулась к мельничке. Затрещала мельничка, а в голове: как председатель? Обнадежил ведь, обнадежил. А чего? Конечно, хорошо. И не заметила, что в мельничке-то и зерна нет, а все крутила, крутила, без присыпу крутила.
Утром не успела к председателю зайти. Забежала после фермы домойскот выгнать, а корова лежит. Глаза мутные. Пришлось звать ветеринараи только днем разыскала председателя в конторе.
Лексей Иваныч! Обещал насчет Сергея Иваныча.
Ох, Таисия И зачем тебе справка? Зачем? Куда ты поедешь? Невестка тебя и на порог не пустит. Она, как Леонид помер, и не показывалась. И писем не шлет. Не шлет ведь?
Лексей Иваныч! Лексей Иваныч! тянула свою песню Таисья.
О-ох, привязалась. Вот управимся, тогда поговорим, когда
Ну я пошла, Лексей Иваныч.
Погоди-ка, на праздник-то пригласишь, что ли?
Милости прошу, Лексей Иваныч. Пиво-то свое я нынче не варивала, а присыплюсь к Бусыревым. У них и кадка большая. А у меня-то все развалилось, все.
Ну-ну, ладно Приду.
Лексей Иваныч, гармоню захватите.
Без гармони-то не пустишь?
Не пущу, Лексей Иваныч. И Марью Саввишну милости прошу. У нас старухи какие соберутся. Выпьем по стакашку с чайком, так нам и хватит. Мы, старухи-то, и расшутимся
Эх, Таисья, может отпустить тебя, что ли? вдруг крикнул Лексей Иваныч.
Но тут забрякал телефон. Лексей Иваныч заревел в трубку:
А-а! Что? 25 процентов. Что? А-а-а! Что? А-а-а! 25 процентов. И стал Лексей Иваныч костенеть и уже глаза заводить. Но успел крикнуть. Ты иди, Таисья, не мешайся здесь 25 25 процентов А-а-а-а-а!
* * *
Праздник шел своим чередом. Вся деревня была пьяна. На берегу реки еще недавно горели костры, мужики варили пиво. И текло тонкой струйкой из кадок в долбленые корыта черно-золотое сусло. На гнутых крюках покачивались под ветром прокопченные котлы с пивом. Хорошо пахло хлебом. Драк не было. И только в первый же день пожарный инспектор упился. Ходил от дома к дому, весь красный, как огонь, и предупреждал:
Дурачье! Дурачье! Сгорите все. Я сам подожгу. Сам
Но его быстро уложили спать.
* * *
А гайтан какой, серебряный, неношеный?
Не идет ли? Не идет ли?
А я и не увижу. А и мала.
Надо бы на угорышек встать. На угорышек.
А я туфельки скину, да на перстики.
А я в Раменье работала. Так там глухомань. Ох, глухомань. В люльке качаются, так уж в лапотках.
А у меня лапотки и матка-то не нашивала. Вся в туфельках, да в сапожках.
А в Раменье-то глухомань. Ох, глухомань.
Иде-ет! Иде-ет наш светик, наш соколик ясный.
Лексей Иваныч, Марья Саввишна, милости просим!
Таисья, подноси!
Таисья, раскрасневшаяся от угара, от праздника и от вина, легко понесла на вытянутой руке маленький подносик с двумя стаканами.
Ну, с праздником! Будемте здоровы!
И все пошли в дом. Взялись за угощение. А Таисья обносила.
Лексей Иваныч! Ради праздничка! Лексей Иваны-ыч!
Говорят, что милый мой
Горькой водочки не пье-е-ет,
Посмотрела в воскресенье
На черемуху полез!
О-о-о! Лексей Иваныч! Рыбничку, рыбничку!
Мясо вкусное.
Ешьте на здоровье, Лексей Иваныч, я корову зарезала. Корова у меня приболела.
Лексей Иваныч, сыграйте. А ты, Таисья, спой, спой нескладухи.
Это верно, Таисья, сказал Лексей Иваныч. Потешь. Нескладухи твои хороши.
И все пьяно закричали:
Потешь, Таисья! Потешь! Потешь!
Ну, чего там Таисья поставила на стол черный подносик, украшенный алыми розами. Взяла сама стакан с водкой, глотком выпила и вскрикнула:
За-адушевная товарочка,
Пойду-ка удавлю-ю-юсь.
Ну, кому какое дело,
Только шея затрущи-и-ит
* * *
На пятый день праздника деревня закурилась от вина и пива. Низко, как перед грозой, залетали с того на этот берег да обратно, да над деревней, да над взбугренным полем пьяные чайки. И они лаяли по-собачьи, как чужие лаяли по-собачьи на людей. А на земле две вести обходили дома. Первую весточку принесла почтальонша с газетой. Корреспондент из района написал: «Пьяный разгул в деревне Озерки. Бородатые мужики ходят вдоль реки и кидают в деревянные кадки камни для крепости». И, конечно, у нас удивлялись: «Как же так? Крепость, выходит, не от хмеляо-о! А от камней. Ну да. А-а-а! Только как же теперь сусло греть? Как же греть без горячих камней? Ведь кадка-то у нас деревянная. На огонь не поставишь. На огонь не поставишьо-о-о!»
А другую весть принес дед Митрий Григорьевич. Он хотел зайти к председателю сельсовета Сергею Иванычу, да того дома не оказалось, и пошел ковыль-ковыльна своей убитой ножке к своему другу, такому же старику, Федору. Он нес чайник с бражкой. Калека несчастный, не заметил, как текла из носика чайника желтой струйкой бражка.
Федор сидел на лавке подле окна в праздничной белой, в черную клетку, рубахе. Рядом с ним по полу ползал Володя с такой же почти, как у деда, белой головой. Федор тихонько Володю уговаривал:
Седанка придет, Володе тпруте принесет. Седанка придет
Дедушка Митрий Григорьевич приковылял к окну, крикнул:
Слышал, Федор, покойники погост огородили! Только с угора к речке что и осталось не огорожено.
Что?
Говорю, покойники подсобили, огородились. Ефим Синица, вот неугомонный.
А-а Синица? Хороший был дедушка, работящий. Мы с ним вместе еще служили.
Ты, Федор, к нам заходи попраздновать. Зайдешь? Митрий Григорьевич протянул своему дружку почти пустой чайник.
Федор выпил, что осталось. Поморщился от сладости и сказал:
Ладно. Отнянькаюсьзайду. У нас-то все пьяны лежат, и Федор опять затянул свое:Седанка прид-ет, Володе тпру-тьке принесе-е-ет Седанка прид-ет, Володе тпру-тьке принесе-е-ет
Подошла к окну черно-белая корова. Показала рогатую морду.
* * *
А праздник молодежи все не кончался и не кончался. На вторую уж неделю перевалило. В понедельник второй недели около магазина сидела прямо в грязи, сидела, обняв стальную проволоку перевоза, пьяная Таисья. Долгими глазами она смотрела на ту сторону реки, на деревню. Дедушка Митрий Григорьевич ушел куда-то допивать, и никого не было из мужиков, чтобы наладить перевоз.
Озерчанё-о! Озерчанё-о! закричала Таисья и запела. Запела, как позвала. Озерчанё-о! Озерчанё-о, хорошие ребята, молоде-ежь! Перевезитя Перевезитя на ту сторону реки-и-и-и
Да только никто не откликался.
На ту сторону-у На ту сторонуу.
К милёму крыльцю-ю-у-у
Помолчала и опять запела:
У милё-ого окошко крашено-о-о,
Три холё-о-дных, три холё-о-дных,
Три холё-о-дных на лицё-о-о
Озерчанё-о! Озерчанё-о-о!
Перевезитя-я-я-а-а-а!
На машине
Около станции человек спрашивал: «Чья машина?»
Милай! крикнула мне старуха. Она сидела на узлах. Я ее сразу не узналот раннего ли часа, от тумана этого, от ожидания лиона была без лица. Милай, сказала она мне, езжай с Богом. Хорошо! и пожаловалась тихо:Мою росу обило, слышь.
А кто повезет?
Васька Чичерин проснулся. Он и повезет.
Васька, худенький, похожий более на подростка, чем на мужика, возился около машины, перетягивал через кузов веревку.
До Парноги? спросил Васька, не поворачивая головы.
Я поставил чемодан к заднему борту и помог другой старухе втащить узлы. Она тоже была без лица. А сумку старуха не отдала, уселась вперед к самой кабинке и застыла.
Я тоже влез наверх и успокоился на брезенте в ямке, между ящиками. А внизу глухим голосом человек все спрашивал:
Это чья машина? и канючил:Ну ты, возьми. Слышь. Это чья машина, леспромхозовская?
Отстань.
Ну ты, слышь Ну-у!
Чего? Три года только дали.
А не пять?
Три. Только три. Из Великого Устюга еду.
Ладно. Э-э не галди.
Человек в телогрейке, бритоголовый, с коричневой шапкой-ушанкой в руке перевалился в кузов. И пошагал по ящикам, отыскивая, где устроиться.
А внизу уже другой канючил:
Слышь? Это чья машина? Слышь
Я задремал. А как открыл глаза: все напрочь замеркло от сырости. Небо надо мной обложило тучами. И тихонечко дождиком топотало по брезенту.
А старуха, что сидела cпереди, затянула:
А я гляжу в окошечко-о!
А я гляжу в окошечко-о!
Во хрустальноё-о во стёклышко-о-о!
Что еще? спросил кто-то снизу. Не едем, что ли?
Влезли две бабы. Я заснул.
Уркает, сказала старуха, ну, теперь уж скоро.
Чего?
Я проснулся. Не торопясь просветало.
Я поехала, потому что надо поехать, сказала самая молодая. Вон он уж пришел из армии. Он пришел из армии, я все думаю, как мы с ним гуляли. Я ведь ждала. Истопницей работалатак против жару стояла. До солнца, когда торопишьсявсе бегом, бегом. А в больнице нашей санитаркой я. Так утром скинусь и цельный день туда-сюда, туда-сюда. Так и не дождалась А тут он пришел. Идет навстречу, а мне подумалось: чего это он не так крепко улыбнулся, а чуть вздернулся. Думаю: не он. Мой-то совсем был другой. Эх, чтоб ему покрепче тогда улыбнуться!
И заплакала.
А я поехала, сказала старуха, оренбургский платок купила. Все равно 35 рублей тухнуловот и поехала.
«Надо заснуть», подумал я. И заснул.
Открыл глаза от боли в низу живота. Согнулся. И сразу получил удар сапогом в лицо.
А-а! Зэк проклятый!
Впереди бабушка, теперь похожая на курицу, спала, уткнувшись носом в черную сумку.
А тот, в телогрейке, лежал, разбросав руки, и ждал меня. «Хочет перекинуть, подумал я, выбросить из машины». Я поднялся и пошел на него, чтобы навалиться и задавить. А тот повернулся и начал тихонько сползать в мою ямку. Я еще ступил и встал на что-то мягкое, прямо живое, а это его шапка. Я протянул руку, а глаза-то, глаза-то у него закрыты. Я ухватил его за плечо и начал трясти:
Ты что, эй! Очнись! Слышишь, что ль?
Тот забормотал, а потом тихо спросил:
Это чья машина? Леспромхозовская?
Я отвалил его от моей ямки и опять заснул.
В свете дня на бритоголового было жалко глядетьлицо земляное, глаза почти совсем затянуло сухой кожей. Из правого уха торчала неправдопобно белая вата.
Ты больной? спросил я.
Больной.
Говорить нам было нечего.
«Хорошо, что я не стукнул больного», подумал я. Мне хотелось отмыться, но я и мы все боялись отстать. Машина в любую минуту могла отправиться. И мы ждали, что отправится.
Наша бабушка во сне твердила:
Кажись, уркает? Поехали, что ли?
Это, бабуся, у вас в животе уркает, смеялась девушка.
Она была веселой, когда не плакала.
Днем было ничего, особенно если светило солнце. И с каждого поезда от станции бежали люди. Они еще издали кричали:
Чья машина? Эй!
Некоторые кидали в кузов узлы и торопливо лезли. А снизу другие кричали:
Слышь! Это чья?!
Потом те уходили. И приходили другие. И тоже уходили. А мы, те, которые первые, мы сидели на своих местах и ждали. Некоторые нравились, особенно чудак этот, электрик Федя. Влез без поклажи, крикнул:
Здорово, почевалы! и каждому руку. Электрик Федя, электрик Федя Мамаша, сказал он старухе, ну как, концы запаяли?
Старуха ничего не ответила, потому что последнее время больше спала.
А он ее растолкал:
Чего, бабуся, везете?
Две полушалочки, отвечает, коричневая и желтая, платье синее в горошек, а еще кофта шерстяная, неношеная, а тут, в сумке, яички.
Я с тобой, бабуся, сяду. Как до места доедем, так и обженимся.
Дело сладить можно, откликнулась старуха и заснула.
А вечером он уже пристроился к нашей девушке Любе. Он пристроился, и стали они жить. Сначала ничего. А потом он начал ее поколачивать. Сбегает в магазин. Смотрим, уже бутылку несет. Она-то не плакала. А он ее звал куда-то, торопил все: поедем, мол, поедем. И каждую ночь она кричала:
Уйди! Уйди, Федька!
А он ее жалел.
И раз в одну темную ночь он и говорит:
Слышь, Люба, зима скоро!
Что зима, говорит Люба, авось одна не замерзну. Ваш брат всегда дорогу проколотит.
Он и начал выхваляться и заорал:
Все концы запаяю! Мне не жениться, так и тебе замуж не идти. Ты поплачь, Люба, через меня. Где твои слезы? Где?
Что ты ко мне привязался? и она засмеялась. Я с тобой и ноги пристояла, дурак. Отстань, Федька! Ведь я в санитарках работала, сколько вашего брата перевидала. Все мне мужиков жалко. И тебя, дурака. Ты только от меня отвяжись.
Потом они пели вместе. Тихонечко. Она пела, а он вторил. Хорошо держал.
И пришло время ей рожать.
Маменька! закричала девушка. Помоги мне.
О, Господи, успокоила старуха. Чего ты? Не бессчастные ведь мы. Ребеночек-то хорошо. Прикачнись ко мне, девонька, головкой, а я позову. И крикнула:Эй, кто люди! Таз бы нам. И водички горячей, полотенечко чистое. И успокаивала:Ну потерпи А то давай, кричи, гогони, сколько хватит сил. Вот мы как с тобой уладим, ослобонишься и пойдешь на крылечко перёное с сыночком, а то и с девчушкойведь тоже добро. А в лес мы с ними никак не пойдем, в лес темный, дремучий.
Федька где? спросила Люба. Утек?
Федька-то? А он нам теперь зачем? Он нам не надобен. Он тебе свое отэлектричил
Страшно мне.
Какие страхи? Ты гляди, будто выскочила на зеленый лужок, а там речушка, цветики-незабудочки, как голубенькие глазоньки, на тебя, горюшу, глядят. А ты вскинулась птахойкукушечкой да полетела к ближнему лесочку-перелесочку, прямо к высокой сосне или к дубу ику-ку, ку-ку, ку-ку А люди у тебя станут спрашивать: сколько нам, кукушечка, лет осталось жить А ты свое: ку-ку
Девушку, вернее, теперь маму мы все поздравили, кроме, конечно, зэка нашего:
«Живи с дитём». Получился у нее мальчик А девушку спрашивали, то есть мы так о ней думать привыклидевушка, как сыночка назовем?
Она:
Вася.
И тут ринулся дождик хлесткий, а потом сплошняком, в потоп.
Бабушка смеется:
Слава Господу, Иисусе Христе, окрестили младенчика. А ты, Любонька, ластушка, собери в ладошку воду Божью, попей в сладость да в радость Васеньки Василия Федоровича.
И стал для нас крик младенца Божьим праздником.
Тоби теперь будет сыночек заступушкой, напророчила бабушка и заснула.
Езжай, Люба, в Молдавию, сказала женщина с оренбургским платком. Вздохнула от памяти. Там сады. Ох, там сады! Все дома запружены, и крыш не видать. Человека там убьют, так вот рядоми не найти. Я тоже молодая думала: уеду в эту Молдавию, уеду.
Что? спросила старуха, проснувшись. Кажись, уркает?
Люба прижала ребенка, скрутилась, с улыбкой ушла в сон. Весной и летом было, конечно, разноцветно, тепло. Но и к зимам мы тоже притерпелись. Студено, а ничего Главное, чтоб машина тронулась.
Но раз нас чуть не шуганулисовсем чуть не убрали.
Это было, когда Вася уже подрос, наша бабуля его прынцем звала.
И вот как-то закричал снизу человек. Он закричал страшно, но нам его не было видно. Он стоял снизу и кричал:
Ах вы, сизы-косаты! Ах вы, сизы-косаты, кричал человек надрываясь, это сколько же вы надышали! Это вы тут сколько надышали, тепло-витое забрали, тепло-витое по ветру, по ветру пустили, по ветру расфукали
Кажись, уркает, обрадовалась старуха. Вот и дождались, слава тебе, Господи!
Это начальник, сказала женщина с оренбургским платком. Начальник не хочет, не хочет, значит, чтоб мы ехали.
Ах вы, сизы-косаты, ах вы, сизы-косаты! кричал снизу человек.
Жалеет нас, сказала женщина. С нами ему беда.
Чего вы налезли? кричал человек. Чего?
Страдает через нас, вздохнула женщина. А мы-то, мы и пострадать толком не можем, как притерпелись уж.
Начальник еще долго кричал, а женщина рассказала, как ее сыночка убило в войну. Тоже так вот сидела на станциии самолетом убило, а другой у нее сын родился глухонемой.
Оттого и родился глухонемой, говорит женщина, что тот-то больно кричал. Там на станции, как моего сыночка ранило, схватила я его, а кругом ночьи составы, составы, я под них и через пути. А сыночек мой кричит, смертным криком надрывается. Я так думаю, что и родился потом глухонемый, что этот-то больно кричал. Кругом грохаеткуда бежать: я все через путя по грязи, как лошадь. А впередитак заборчик, улочка небольшая, думаю: куда стучать? Открыла калиткудумаю, как бы собаки нас с сыночком не задрали. Толкнула дверь а там, в доме, худой ветер гуляет. Я в другой дом. И тот пустой. Думаю: чего делать? а ребеночек кричит. Я его байкаю, уговариваю: «Молчи! Молчи!» Зачем это я его тогдаведь никому не помеха. Пускай бы кричал. Дура я, дура проклятаявот и замолчал: другой-то сын глухонемой родился.
Ну уж, чего вспоминать, сказала наша бабушка.
Маленькая, сказала Любушка и поглядела на нас ясно, маленькая я очень любила малину собирать. Нет, ей-Богу любила.
Погодите-ка, что я вам расскажу, засмеялась наша бабушка. А ты, девушка, догадайся. Это еще дед мой загадывал. И она тихонько запела:
А что горит, а что горит,
А что горит без пожару?
А что светит, а что светит,
А что светит во всю землю?
А что бежит, а что бежит,
А что бежит без уходу?
А что цветет, а что цветет,
А что цветет без опаду?
А что растет, а что растет,
А что растет без коренья?
А что плачет, а что плачет,
А что плачет без рыданья?
А что плачет
Замолчи! крикнула Люба. Лошадь плачет без рыданья. Вам-то чего, вам-то зачем, а я, а я-то что с Васькой здесь делаю? Ему учиться надо, в институт. Отец у него по электричеству был. И она заплакала.
Эх! вздохнула бабушка. Дед-то мой получше бы рассказал. Ох, какой мастер песни говорить! И много знает, о-о-ох. Нонче Четверг? Пасет он, нам в Четверг колейка пасти своих коров.
И тихонько забормотала:
А я гляжу в окошечко-о-о А я гляжу в хрустальное
В ночь разгорелся обычный теперь у нас скандал. Васька бил свою мать и орал:
Сволочь ты, гулящая. Нагуляла меня Вы все тут пердуны заржавелые. Сколько раз меня уговаривали: сейчас, сейчас дернет, тронемся, поедем А у меня джинсов нет. Мать, ты это как, сечешь? Сука ты, а?
Люба не отвечала.
Но он на этот раз спрыгнул с машины.
Вася! крикнула она. Погоди, сынок, я с тобой
И она тоже исчезла в ночи.
А на другое утро слезла женщина с оренбургским платком.
А я глядел на здание вокзала, на серое зданьице, с маленьким крылечком, и с доской расписаний, и с урной, с начальником в красной фуражке, и я даже думал, что мы поехали, а вокзал стал поменьше, будто совсем маленьким, а рядом совсем уж маленький начальник в красной фуражке. Да как уедешькуда? Куда ж от станции? Поезда гудят. И всё серым, серым и чугунно так: у-у-у-у-угукает, укачивает.
8.30, 19.20, а еще 0.15и всего две минуты стоят поезда. И хлопают двери на крыльце серого этого зданьица. И народ туда-сюда, туда-сюда: все бегом. А поезд только две минуты, только две минуты, и надо еще билеты закомпостировать. А поезда-то жда А поезд жда не ста не ста И я засыпал.
А проснулся оттогостаруха растолкала.
Погляди, милай, за сумкой. Я сейчас.
В 8.30как всегда, подошел поезд
Эй! Это чья машина?
Полезла к нам женщина в плаще и сапогах. Она ловко закинула связанные вместе две кошелки.
Ну-ка, молодец, подвинься, сказала она бритоголовому. Эй, только дай-ка я гляну, под тобой не мокро? Засмеялась так звонко и, повернувшись к мужику, что стоял на дороге, закричала:
Чего руки развел, целоваться не станем! С тебя так хватит. И ко мне:Стукни, милый, шоферу, пусть отправляет.
Я протянул руку, стукнул по крышке кабинки.
Машина гукнула. И вдруг тронулась.
Эй, не пей, лешай! Не пей! кричала женщина мужику на дороге.
И опять к бритоголовому:
А ты, часом, не пьян?
И ко мне:
И то сказать. Кто нынче не пьеттелеграфные столбы и те чашечки держат.
Это чья машина? спросил бритоголовый.
О-о, чего ты к нам привязался. Мы шоферами не работаем. Нам бы только доехать. Да ты не жмись ко мне, ягодиночка. Сладим, что ли, свадьбу?
Не тронь!
Дай я тебя поглажу, неглаженый. Смотри, какой ухажери вата в ухе.
Отстань! Это чья машина?
Вот заладил, и ко мне. Чего это вы какиекак не у себя? И взялась за черную сумку, что наша старуха оставила.
Золотинушка, подай сумку, а я там сядуменьше трясет, и она села на старухино место.
А ты, красавец, на сумку не садись, там яйца. Цыплят снесешь.
А я не сносил.
Так еще не время, и засмеялась. Снесешь И ко мне:Чего это вы такие? Как не у себя? И к бритоголовому:Эй, золотинушка, сапогами не толкайсь, и запела:
Золотинушка моя, давай позолотимся!
Мы сидим спина к спине, давай позолотимся И-их!
Отстань! Отстань!
И ко мне:
Я тут вечером ехала. Шофер пьяница достался. К машине подступить страшно: а мы, бабы, полный кузов. А он за рулем спитну что поделать, ей-Богу, вот смеху!