Поначалу я даже не понял, в какие войска попал. ВСО звучало солидно, почти как ПВО противовоздушная оборона. Глаза мне открыл Семён Якушев, год как вернувшийся из армии.
Толик на дому организовал для меня что-то вроде проводов. Сам-то он благополучно поступил в судостроительный на наземные транспортные средства.
Мы заседали небольшой компанией уже бывших одноклассников. Потом на рюмку заглянул старший Якушев Семён, с товарищеским напутствием.
Наша компания всё пыталась угадать, в войска какой обороны я попал:
Военно э-э-э стрелковая оборона?
Стратегическая? предположил я.
А Семён сказал:
ВСО означает военно-строительные отряды. В простонародье стройбат.
Это произвело такое же впечатление, как если бы из врачебного кабинета вышел доктор c чернильным рентгеновским снимком и во всеуслышание заявил, что у меня рак.
Н-да произнёс Толик. Херово Как же так?.. Сём, а можно поменять род войск?
Мир покачнулся. На всё тех же интернет-форумах о стройбате писали почти как о военизированном филиале ГУЛАГа: отстойник, армейский лепрозорий, куда ссылают паршивых овец всех сортов уголовников, кавказцев, недоумков и близоруких доходяг.
Да не ссы! Семён задорно подмигнул: Знаешь, как говорят? Кто служил в стройбате, тот смеётся в драке!..
В другой момент я бы по достоинству оценил величественную, ордынскую красоту поговорки, но тогда мне прям вживую привиделся сабельный взмах ржавой лопаты и хохочущее, рваное лицо в щербатом оскале.
Ну, стройбат, утешал Семён. Зато не будут дрочить со строевой подготовкой. Профессию получишь. Главное, не бойся ничего. В армии кого не любят: ссыкливых, жадных, он загибал для наглядности пальцы. Чушканов очень не любят. Поэтому следить за собой надо, мыться, чиститься Стукачей Видишь всё не про тебя! Ты нормальный пацан, не бздливый, я ж тебя ещё с лагеря помню, когда на кладбище ночью бегали
Я по-доброму завидовал Семёну. Он-то являл собой обаятельный дворовой типаж: задорный, наглый, крепко сбитый хлопец, весь из чётких движений и ухмылочек. Я же, по моему мнению, выглядел как сортовой образчик ботана.
Семён ещё долго объяснял мне, как себя вести в сложных ситуациях, возникающих на пути казарменного духа. Я, борясь с желанием записать щедро сыплющиеся мудрости на листочек, кивал, благодарил. Но внутри голосила и раскачивалась самая настоящая паника.
*****
Нужно признаться, что это и был самый страшный период моей службы неделя до неё. Отец почему-то совсем не переживал из-за того, что я ухожу в армию. Весь его вид как бы говорил: Что может с тобой случиться плохого, сын, если твои биологические часы остаются у меня?
Это спокойное безразличие подействовало на меня благотворно. Или же я просто устал бояться.
Октябрьским утром отец проводил меня к военкомату. Небольшой двор в течение часа напоминал гомонящий короб, полный куриных птенцов, пока сиплый, надорванный старлей не загнал всю ораву в автобус. Потом был областной комиссариат, где нас рассортировали по воинским частям, и второй автобус.
Жизнь вела меня дорогами детства. На рассвете, проснувшись, я увидел полуовал придорожной стелы и метровые буквы Белгород, а следом и сам город, через который тринадцать лет назад пролёг кочевой маршрут отцовской гордыни. Пока мы ехали, я томительно и безуспешно выглядывал голубую церковь, в которой когда-то бывал с бабой Тосей.
Военная часть находилась в глухом пригороде. Возвели её относительно недавно двухэтажные длинные бараки с окнами-стеклопакетами выглядели очень современно. Сразу за забором начинались сельскохозяйственные окрестности и бетонные зачатки каких-то будущих строек, пахнущие битумом. Где-то неподалёку, видимо, находился пивоваренный завод, потому что ветер порывами приносил дурманящий аромат солода.
Я уже мысленно готовил себя, что здесь, среди степей и фундаментов, и пройдут мои армейские годы, но на плацу нам сразу разъяснили, что большинство пробудет тут до присяги, а после мы отправимся в места постоянной службы. То есть это был карантин как бы предбанник будущего стройбатского ада, после которого я, если выживу, буду смеяться в драке.
Вместе с нашим автобусом приехали ещё два, и всего набралось около полутора сотен призывников как раз на одну роту. Нас построили в три шеренги, разделили на взводы и отделения. Командир части произнёс напутственные слова. После завтрака, вполне сносного, старшина в казарме записал наши размеры одежды и обуви, а по окончании медосмотра повёл на вещевой склад.
Полдня под присмотром въедливых, как щёлочь, сержантов мы по пять раз перешивали шевроны, пуговицы и подворотнички, учились правильно заправлять кровати. Потом обедали и до самого ужина отрабатывали построение, пока не исчезла броуновская бестолковость и суета.
С первого дня я ждал, когда же начнётся дедовщина. Ведь деды-то у нас имелись в изобилии полсотни человек: взвод-ные, повара, котельщики, все, кто обслуживал нашу воинскую часть. Всякий раз после отбоя я готовился к страшным ночным событиям пробиванию грудной фанеры и прочим хрестоматийным издевательствам, о которых предупреждали на форумах знатоки и очевидцы. Но по факту была лишь утомительная муштра, одышливые утренние кроссы, строевая подготовка, занятия, наряды: на кухне, по уборке помещений и дежурство на тумбочке. Нет, конечно, мелкие издевательства имели место, но носили они, скорее, профилактический характер. Честно говоря, без них недавний бездельник просто бы не включился в суровый солдатский режим. А настоящая дедовщина, видимо, откладывалась на более поздний срок.
Не скажу за весь стройбат, но в нашей роте преобладали всё ж не социальные отбросы, а самые обычные ребята с твёрдой и нужной профессией в руках. Они даже не комплексовали, что попали сюда. Наоборот, были по-своему довольны эти маляры и сварщики, электрики и плиточники, потому что реально рассчитывали подкопить за службу денег. Оказывается, в стройбате платили, а тем, кто работает хорошо, вообще давали нормально подшабашить на частных объектах.
А вот для близоруких неудачников, которые не поступили в институты, и прочих выбракованных городских трутней существовала одна перспектива в неквалифицированные разнорабочие. Об этом мне ободряюще сказал на собеседовании командир роты, капитан Морозов мол, землекоп первого разряда из рядового Кротышева получится в любом случае.
Если перевести известную рифмованную присказку три солдата из стройбата заменяют экскаватор в терминологическую прозу строительных тарифов, то в функции начинающего землекопа входили разработка простых траншей и котлованов без креплений, погрузка и засыпка. А дальше уже начинались сугубо профессиональные изы́ски работа с пневмотехникой, закладывание насыпей и откосов, укладка труб, химическое оттаивание мёрзлых грунтов
Как в экономике товарно-денежные отношения назывались капиталом, так всякая земля при строительных работах обобщалась словом грунт. Капитан Морозов прочёл нам об этом целую лекцию. Грунт бывал скальным, песчаным, глинистым, торфяным и по сложности разработки делился на четыре категории. Первая: чернозём без примесей и корней, рыхлый лёсс, песок; вторая: чернозём с примесью щебня, гравия, с корнями кустарников и деревьев; третья: глина жирная со щебнем, гравием и долей строительного мусора. И даже спустя годы, если я слышу о грунте четвёртой категории, поясница и суставы вмиг наливаются фантомным свинцом былой усталости сланцевая глина
Потом была присяга единственный день за всю мою службу, когда я подержал в руках оружие. В остальное время мне доставались исключительно орудия труда: лопата, кирка и лом.
На присягу в часть приехала мать, и не одна, а с малолетним братцем Прохором. За минувшие полгода он подрос и сделался говорящим, а до того щебетал на каком-то невнятном пернатом наречии.
Прохор устал от дороги и капризничал. Мать успокаивала его забавной фразой: Прошка, не баси! и он тут же замолкал, беззвучно потешаясь над этой наигранной суровостью.
А лет пятнадцать назад мать обращалась и ко мне с такой же просьбой не басить. Меня почему-то ужасно умилило, что часть моего прошлого теперь будет донашивать и Прохор. Чтобы мать не поняла, как я растроган, спросил язвительно:
Ма, а вот почему ты не говоришь про Белгород что не чужой мне город?
Сказал и пожалел, потому что у матери сразу сделалось такое виноватое лицо. А я давно уже перестал обижаться на неё за Тупицына, развод и полтора года жестокой Москвы. Повзрослев, я понимал, что единственная вина матери в том, что в восемнадцать лет она выскочила замуж за солидного и занудного доцента. Выросла в семье без отца и со своей мамашей отношения поддерживала очень формальные. Что-то там было нехорошее в их совместном прошлом, раз эта бабушка Нина ни разу не проявилась в нашей жизни.
Когда мы прощались, я нарочно выдумал, будто бы ребята и командиры спрашивали не моя ли жена с ребёнком приехали? Мать была в восторге. Хотя она и правда выглядела молодо: худенькая, стройная, в коротеньком модном пальто, да ещё на каблучках издали больше двадцати пяти не дашь.
На прощание я насыпал Прохору в птичью его ладошку горсть золотых петличных бирюлек, которые зачем-то купил заранее в нашем военторге.
А со следующего дня стали приезжать покупатели из военных частей. Сначала разобрали ценный материал: штукатуров, сварщиков, электриков. А под конец остались мы неквалифицированные разнорабочие. Но и на наш контингент нашёлся спрос. К вечеру за мной и прочими неумёхами явился долговязый капитан с женственной фамилией Бэла. Проверив наши фамилии, Бэла велел грузиться в подъехавшую к КПП газель. Мы отправлялись служить на военно-ремонтный завод.
Возможно, мне просто в очередной раз повезло. Завод, куда я попал, оказался тихим и крепким хозяйством. Его обслуживала всего одна рота на сто двадцать человек. Там имелись цеха механический, литейный, электродный, гальванический и деревообрабатывающий. Работа в последнем считалась самой ненапряжной, и там в основном ленились дембеля.
Завод был относительно благополучным. К примеру, последний несчастный случай тут произошёл лет десять назад, хотя история о нём передавалась из уст в уста: какой-то солдатик в нетрезвом виде принял поистине царскую кончину, как из сказки про Конька-горбунка, провалился в технический колодец с горячей водой и там сварился.
Нашу партию везли не только для работы в цехах. Начиналась закладка нового ангара, и завод нуждался, кроме прочего, в обычных солдатах с лопатами.
*****
Заводская газель привезла нас из карантина в часть. В дороге Бэла записал в блокнот наши домашние адреса, телефонные номера родителей, уточнил, кто что умеет, и более не проронил ни слова, только вздрагивал головой в такт ухабам.
Когда он отлучился за стаканчиком кофе в придорожный ларёк, ушлый водила с лычками ефрейтора предупредил:
Вас определят в четвёртый взвод. Там разнорабочие. Пятеро по-любому пойдут в бригаду землекопов, но вы, хлопцы, проситесь в цех. Как по мне, лучше оглохнуть в механическом. У землекопов зимой ад, уж поверьте!..
И мы, конечно же, поверили ему всем сердцем. Нас было четырнадцать человек.
Завод выглядел словно небольшой промышленный городок, только заключённый под стражу его улицы с цехами, ангарами, боксами, бараками и прочими зданиями окружал бетонный забор в зарослях колючей проволоки.
Мы заехали не с центрального КПП, а через ворота грузовой проходной. Рабочий день закончился, гражданские покинули территорию завода. Было тихо, безлюдно и сумрачно, только желтели сутулые, тусклые фонари. Ближний цех походил на огромный закоптелый парник.
По приезде Бэла перепоручил всю газель старшине по фамилии Закожур, после чего отбыл в управление. Едва Бэла скрылся, Закожур, шкодливо оглянувшись по сторонам, заявил:
А теперь бегом до казармы марш! кивком указал в сторону небольшой двухэтажной постройки, находившейся метрах в двухстах от проходной. Последние пятеро в землекопы!..
Побежали! Я тоже было рванул, но зацепился о ногу Игоря Цыбина, и мы оба под хохот Закожура растянулись на асфальте. Костя Дронов даже не успел выйти из газели. В спину его яростно толкал, клокоча туловищем, Саша Антохин он-то как раз был самым бойким в нашей партии, а вот взял и оказался запертым неповоротливой дроновской спиной. Топтался на месте румяный увалень Максим Давидко. А девять быстрых уже неслись галопом к казарме победители
Потом я узнал, что это была старая ротная традиция перегонки. Бэла поэтому и ушёл, чтоб не мешать жеребьёвке.
У сутулого Цыбина от безысходности глаза сделались стеклянными. Шипел Антохин:
С-сука! Из-за тебя! и старался наступить Дронову на задник сапога, а тот огрызался бессильным пошёлнахуем. С рассеянной улыбкой плёлся разиня Давидко. Он даже не понял, что попал в землекопы.
В каптёрке мы сдали Закожуру свои вещи и мобильники. Появился командир четвёртого взвода, сверхсрочник старшина Журбин. Пришёл не один.
А эти, Закожур кивнул в сторону нашей пятёрки, копать хотят!
Журбин обвёл наше понурое стадце цепким взглядом, словно накинул оптический аркан, затем резко кивнул в сторону стоящего рядом с ним увальня, словно передал ему закабалившую нас верёвку:
Тебе, Лёха, пополнение
Мы посмотрели на будущее начальство. А сержант Купреинов с ласковой рачительностью изучал нас, подперев указательным пальцем пухлую белую щёку сценический жест народной плясуньи, разве платочка недоставало.
Природа готовила Купреинова в толстяки, но тяжёлый физический труд на время подменил студень наливным мясом. При взгляде на его рыхлое, бабье лицо первое, что приходило в голову, Салтычиха.
Я рад, что зацепился тогда за дроновский сапог. Служба моя в итоге оказалась тихой и беспечной. Я от души признателен Купреинову за житейскую школу. Те полгода, что я служил под его началом, определённо оказались полезным временем. Но это до меня дошло позже. А в тот первый вечер мы оплакивали свою незавидную долю.
Журбин наскоро посвятил нас в суть заводской иерархии. Командир части полковник Жарков был одновременно и директором завода, подполковник Малашенко главным инженером, подполковник Зябкин начальником техотдела, а майор Козлов начальником планово-диспетчерского отдела. Замы у них были гражданские. Наша строительная рота состояла из четырёх взводов, примерно по тридцать человек в каждом. Остальные работники завода были вольнонаёмными общим числом до тысячи человек.
Отделение четвёртого взвода называлось бригадой землекопов. Купреинов был командиром и, соответственно, бригадиром. На этом Журбин закончил инструктаж, сказал, что до ужина полтора часа и у нас есть время, чтоб устроиться и осмотреться.
И тут последовал второй удар оказалось, что проживать мы будем не со всей ротой. Именно у землекопов из четвёртого взвода, как у каких-то изгоев, было отдельное помещение, которое находилось на отшибе, неподалёку от грузовой проходной. Просто взвод был самым многочисленным именно за счёт землекопов и для них вроде как не оставалось места в спальных блоках, рассчитанных на шестнадцать пар кроватей.
Тогда мы хором подумали, что теперь нам точно конец и ничто теперь не помешает внеуставным бесчинствам. Даже наши недавние товарищи по карантину, девять прытких счастливчиков, уже сторонились нас, как зачумлённых.
В последнюю минуту нашего копательного отряда убыло. Антохин не выдержал, взмолился сразу к Журбину и Купреинову:
Товарищи старшие Разрешите обратиться? Я в цех лучше! Можно мне тут остаться?.. Булькнул обречённо: Я на гитаре умею набивал перед Журбиным себе цену.
Подал голос Купреинов. Вкрадчиво и хищно:
Можно Машку за ляжку и козу на возу затем чуть подумал и добавил: Хотя, если честно, нельзя даже козу. Вообще ничего нельзя!
Чё ты там умеешь?.. начал, закипая, Журбин.
Но тут снова заговорил Купреинов:
Правда хочешь остаться? пристальные его зрачки сжались до чёрных точек. Вить, сказал Журбину, мне, в принципе, и четверых в бригаду хватит. Воин думает, что ему будет проще у тебя, перемигнулся с Журбиным. А мне балалайкин не нужен.
И старшина сказал Антохину:
Пиздуй наверх к остальным
Тогда мы завидовали. Думали, спасся-таки проныра. Как же весело грохотали антохинские подошвы, когда он бежал по ступеням на второй этаж. А нам казалось, что мир ополчился против нашей четвёрки, сержант с внешностью лютой помещицы уводил нас из чистой и тёплой казармы в свой медвежий угол