Крепыш подобострастно улыбается, говоря примирительным голосом:
Извини, дядька. Не знал, что это твой дочь. Ми заказал на столик. Пей, ешь, я плачу, мой вина.
Достав из заднего кармана брюк пачку купюр, он отделяет несколько тысячных, бросает на свой стол и идёт со своими партнёрами к выходу. За ним, не говоря ни слова, следуют трое, прибывшие с отцом Риты, который говорит вдогонку:
Журналист тоже мой человек, Эд. Запомни.
И слышит в ответ:
Понял, дядька. Извини.
В этот вечер мы долго сидели, разговаривая о моей предстоящей командировке, о том, как я буду греться в Африке среди российской зимы. Об инциденте никто не вспоминал, словно ничего не было. Мне казалось неэтичным спрашивать отца моей пассии, почему его узнали и назвали дядькой. Просто я понял, что у меня неожиданно появилась своя крыша, хотя, конечно, и до этого не жил под открытым небом.
Домой меня довезли, не обращая внимания на возражения в том отношении, что живу я совсем рядом. Хотел было сразу уснуть, но сон не шёл, и я, чтобы успокоить нервы, принялся читать второе письмо из Африки. Оно начиналось странно с эпиграфа.
Не уверен, что так часто начинают письма. Во всяком случае, меня такое начало удивило.
«Легче ветра нежный пух,
а любовь всегда для двух.
12 декабря
Здравствуй, мой юный Джо!
Как видишь, обещание я выполняю и уже на третий день моего пребывания в Судане пишу второе послание.
Извини за несколько легкомысленное стихотворное вступление. Это не плагиат и не цитата. Просто захотелось покопаться в тайниках души и вытащить ясную и чистую, как светлый день, рифму. Эта болезнь, заключающаяся в преклонении перед сказочно-хитрыми сплетениями слов и их окончаний, у меня, к счастью, ещё не прошла и доставляет удовольствие. Но ближе к делу.
После всяких формальностей в суданском аэропорту, где нас сначала никто не встретил, как ожидалось, и мы откровенно не знали, куда деться и что делать, после того, как всё же появился опоздавший переводчик посольства Юра, а я с трудом нашёл в глубинах моих карманов среди блокнотов и блокнотиков мой красный советский паспорт, после всех треволнений на таможне, где вещи наши не проверяли, а на чемоданах спокойно ставили крестики мелом, после погрузки в автобус и проезду по весьма пустынной местности меня с вещами Юра выгружает возле каких-то ворот здания, окружённого каменной стеной.
Подожди немного здесь, говорит он, кто-нибудь приедет и тебя заберут.
С остальными людьми он уезжает, а я остаюсь у закрытых ворот, не имея ни малейшего представления о том, кто, когда и куда меня заберёт. Вижу за стеной высокие тенистые деревья. Сам стою на совершенно пустой улочке, оглядываясь по сторонам. Наконец, подъезжает легковая машина иностранной марки, из окна выглядывает водитель, спрашивает, что я тут делаю.
Объясняю, что прилетел из Москвы и жду, кто меня заберёт. Человек возмущённо сообщает мне, что сюда может никто и не приедет за мной, поскольку сегодня выходной, а мне надо не в торгпредство, которое здесь находится, а в посольство, что расположено на параллельной улице. Человек за рулём, определённо не просто водитель, а кто-то из начальства, потому ругает бросившего меня переводчика, усаживает меня с вещами в свою машину и через минуту я попадаю в наше посольство, знакомлюсь со всеми, кто нас встречает. Озадачиваю всех вопросом, как мне попасть к послу. Не понимаю, почему это всех удивляет, когда говорю, что меня просили в Москве передать письмо лично послу. Удивляется и вышедший из кабинета торгпред, высокий полный мужчина с беспокойно бегающими глазками и большим фигурным сосудом виски в руках. Это, наверное, мой начальник в какой-то степени, поскольку я еду на консервный завод, построенный советскими специалистами, то есть по линии ГКЭС. Аббревиатура, означающая Государственный комитет по экономическим связям, звучит внушительно.
Получаю всё же добро на вход к послу. Ростом он существенно ниже своего несколько напыщенного торгового представителя, но гораздо важнее по должности, что сразу заметно по абсолютно спокойной манере говорить, чувствуя свою значимость. В кабинете работает радиоприёмник. Вещают на английском языке. Посол здоровается со мной за руку, берёт у меня конверт, тут же вскрывает и читает письмо, делая вид или действительно прислушиваясь к тому, что доносится из большого приёмника. Я ничего не понимаю, поскольку и не в теме, и не привык схватывать налету. Опыта ещё нет.
Однако моё пребывание у высокого начальства длится всего несколько мгновений. Посол дочитал небольшую бумагу, кивнул мне головой, сказав «Спасибо» и дав напутственные пожелания успеха в работе на юге Судана, где у нас всего несколько специалистов, работающих на лесопилке и на консервном заводе, производящем сок манго.
От посла иду в бухгалтерию, получаю суданские фунты и пиастры. Впервые вижу иностранные деньги, не понимая их стоимости. Да уж как-нибудь разберусь. Между делом пишу письма и передаю их улетающему сегодня в Москву человеку. Я, разумеется, его не знаю, но он охотно берёт мою корреспонденцию, в том числе и первое моё письмо тебе, обещает сразу же по прибытии в Москву кинуть всё в почтовый ящик. Такая интересная система отправки.
Потом приезжает переводчик Юра, извиняется за то, что оставил меня без присмотра (ему уже влетело за это, как он сказал), и мы отправляемся опять на его микро автобусике через весь город к гостинице «Лидо», арендованную корпораций, на службе которой буду состоять некоторое время. Вот с этой гостиницы и начну описание моей жизни в Африке.
Здесь, в этой гостинице, я получил первый удар в челюсть по нашим непонятно откуда взявшимся поэтическим представлениям о филантропической жизни в зарубежных отелях, напоминающих дворцы, устланные коврами. Обеспеченные сверкающими ванными, уютными номерами, где можно, томно потея в кресле после горячего душа, небрежно позвонить по телефону дежурной и сказать вялым голосом: «Хэллоу, не пришлёте ли мне ужин в номер и бутылочку виски с содовой?».
Реальность меня шокировала. Вход в гостиницу с поэтическим названием «Лидо» (почти как Лида, только с ударением на последнем слоге) расположен на грязной улочке в промежутке между воротами на некий склад по одну сторону и захудалой мастерской фотографа по другую сторону. Унылая, как тоска, деревянная лестница зигзагом ведёт на второй этаж. Тёмный коридор идёт в небольшой холл, где за деревянной стойкой сидит молодой коричневатый араб по имени Идрис. Он очень подвижен, ни секунды не сидит без дела. Кроме арабского, он владеет английским и немного знаком с русским, так как учился некоторое время у нас в России. Рубашка и брюки на нём выглядят вполне по-европейски.
Юра оставляет меня с Идрисом, сказав на прощание, что заедет за мной завтра, чтобы отвезти в аэропорт, и порекомендовав заказать себе на обед сомак, что означает на арабском рыбу, и что самое вкусное из их блюд.
Идрис провожает меня в номер на втором этаже. В комнате два босых негра в длинных джелобиях, имевших, видимо, когда-то белый цвет, шлёпают по полу, пытаясь навести порядок в номере. Один моет тряпкой пол, а другой в то же время щёткой, а точнее длинноволокнистой кистью, смахивает с подоконника, стола, стульев и других предметов пыль, которая разлетается во все стороны, светясь в лучах проникающего сквозь жалюзи солнца.
Пока они неторопливо осуществляют таким образом свою рабочую программу, мы разговариваем с Идрисом. Он спрашивает о погоде в Москве, рассказывает о Хартуме.
Судан, как ты уже заешь, посмотрев на карту, находится почти в центре Африканского континента и является своеобразным перевалочным пунктом и связующим звеном арабских стран. Через него проходят международные авиалинии в Европу, глотающих и выплёвывающих тысячи тысяч туристов и охотников за слоновой костью, сотни инженеров, врачей, учителей, едущих на различные строительные объекты развивающихся стран, сотни представителей частных акционерных компаний. Не так давно через Хартум проходили пути работорговли. Кто знает, может, и сейчас ещё не исчезли остатки чёрного рынка. Если у соседей в Саудовской Аравии по сей день есть рабы и, главное, рабыни, то, значит, откуда-то их надо привозить. А почему бы не из Судана, где так красивы женщины?
Между прочим, я читал недавно роман на английском языке, в котором вполне современную белую девушку выкрали из Америки, перевезли в трюме судна в Африку, где продали какому-то султану для его гарема. Она сумела стать его любимой женой, получить некоторую свободу в действиях, но за измену султану была брошена со скалы в море в мешке. Чудом ей удалось спастись, благодаря тому, что у неё с собой был нож, которым она вспорола мешок и смогла всплыть на поверхность моря. Разумеется, это роман, однако он мог быть основан и на реальных событиях.
Я наблюдаю, как по коридору красиво движется, не идёт, а грациозно несёт своё тело одна из таких красивых молодых арабок. На ногах сандалии, снабжённые современными толстыми платформами. Всё тело обёрнуто в яркий белый материал. Это не платье, а именно кусок материи, но очень впечатляюще усыпанный блёстками. На белом фоне юное совершенно смуглое личико с выпуклыми губами выглядит особенно привлекательным. Высокая причёска могообещающе говорит о том, что волосы хозяйки длинны и красивы. Проходя мимо открытой двери, девушка успела как-то странно посмотреть на меня, словно хотела узнать и не смогла. А вдруг её сегодня украдут и перебросят в гарем для услады султана? Не исключено. А я, такой искренний защитник женщин, сижу рядом, ничего не знаю и ничем не могу помочь. Ужас!
Но мои фантазии прерывают арабы, закончившие гонять пыль по комнате. Мне вручается ключ от номера и меня оставляют одного. Ленточка перерезана, ножницы отложены, выставка суданской жизни открыта.
Прежде всего, осмотрелся, нет ли где скорпионов, змей и прочей нечисти. Ничего подозрительного не обнаружив, разоблачаюсь, так как на мне всё ещё парадный костюм с широким, как лапоть, галстуком. А ведь жара даёт себя знать: я давно уже истекаю потом. Облачаюсь в рубашку с короткими рукавами (это в середине декабря!) и выхожу на веранду. Здесь тоже столик и три плетёных кресла. Можно устраивать приёмы.
Пейзаж кругом довольно грустный. Среди заплёванных улочек с толпящимися машинами и людьми, как гвоздь с разбитой шляпкой, торчит одинокая высокая пальма. На дороге под гостиницей, на тротуарах лежат, сидят, стоят и просто слоняются в разные стороны мужчины в белых балахонах, то есть, как я говорил, джелобиях и женщины, закутанные в куски материи разных расцветок. Иногда можно заметить, как быстрыми шагами проходят в этой босоногой, медлительной, никуда не стремящейся толпе совсем другие людиподтянутые, одетые в европейские костюмы, резко выделяющиеся своей деловитостьюэто явно клерки, представители зарубежных компаний.
Мальчишка в шортах несёт через дорогу стакан напитка красного цвета и подаёт сидящему на земле арабу в чалме. По улице проезжает грузовик, приостанавливается, и тут же его берут на абордаж десятка два набежавших со всех сторон мужичков в белых хитончиках, которые мгновенно заполняют кузов, а опоздавшие повисают сосульками на бортах. Машина так и ушла, почти не останавливаясь.
Между тем, надо ж мне с дороги умыться. Иду к Идрису, интересуюсь, где я могу принять ванну или душ. Всё есть, оказывается. Душевые спарены с туалетами, в которых не работают сливы воды, а потому первое появление в санузле такого плана едва не вызвало у меня неприятные последствия от подступившей к горлу тошноты. Ванная комната находится отдельно, и как раз в ней я вижу ползущего по полированной поверхности ванны нечто, напоминающее скорпиона или что-то вроде того, что начисто отбивает у меня охоту причаститься к цивилизации.
Узнав в довершение ко всему, что горячей воды во всём Хартуме нет, я, ласково улыбаясь, благодарю за оказанное внимание и иду в свою комнату умыться элементарно под краном умывальника, который к счастью в номере имеется.
Пресытившись первыми впечатлениями от отеля, отправляюсь в город. На узеньких улочках огромного, как я понимаю, города мусорные дорожки и кучи мусора вполне заменяют цветники разнообразием красок. Дома максимум в три этажа, но в основном одноэтажные с плоскими крышами. Но это ведь не центр. Та часть города, где я нахожусь, представляется сплошным торговым хаосом. Торгуют чем угодно и где угодно: на всех тротуарах, на каждом углу, под любым деревом. Все двери, выходящие на улицуэто двери магазинов, между которыми порой нет ни малейшего свободного пространства.
Кричат продавцы бананов и апельсинов. Бойкие мальчишки предлагают жевательные резинки и шариковые ручки. Тут же ряды туфель и босоножек, на столике часы и кольца, на земле горками палочки или стебли, которые покупатели разламывают и жуют. Думаю, что это сахарный тростник. Мужчина несёт на голове корзину с большими жёлтыми плодами. Мне пока они неизвестны. Другой мужчина сидит на земле, скрестив перед собой ноги, и ест руками из тарелки. Одни мальчишки гоняются друг за другом, другие уже увязались за мной, протягивая ко мне руки и бубня одно и то же. Но меня предупредили в посольстве, что стоит одному дать копейку и от тебя не отвяжется целая толпа. Эти дети будущее Африки. Сейчас они просят подаяния без какого-либо стеснения, а через секунду будут смеяться и прыгать, не понимая всего ужаса такой жизни. Им неизвестна другая, они ещё не знают, что можно спокойно ходить в школу и быть уверенным, что голод не стянет тебе живот, что можно носить красные галстуки и с замиранием сердца стоять на пионерской линейке, салютовать красному знамени и памяти павших героев, ходить в туристические походы и петь пионерские песни у костра.
Всё, что в нашей стране кажется таким естественным, и что иногда мы даже сами не ценим, здесь совершенно отсутствует. Если этим детям бросят на улице пиастр, они кинутся отнимать его друг у друга, и никто не обратит на них внимания.
Грязные, почти раздетые, они будут через несколько лет не просить, а требовать и отстаивать свои права, как это делают сегодня студенты Хартумского университета. Мне рассказали, что неделю назад студенческая молодёжь устроила демонстрацию в Хартуме, воевала с полицией, швыряя в неё камни, так что в это время было опасно появляться на улице. Но вполне возможно, что нынешние мальчишки станут просто бандитами, добывая себе на пропитание силой и беззаконием. А какие законы уважает голодный человек? И есть ли у нас моральное право упрекать его в таком случае? Не об этом ли писал Лев Толстой в своём романе «Воскресенье»? Он писал о России, а можно отнести ко всему миру.
Середина дня. Весь город прижигает и утюжит солнце, заставляя арабов растягиваться на земле и утомлённо засыпать в том месте, где настигла его жара. Один из них лежит у самой стены, широко раскинув руки. Его расталкивают ногами, очевидно, подумав, что человек умер. Но пациент оказался, как говорится в сказке, скорее жив, чем мёртв, он зашевелился, и тогда ему приказали убраться отсюда. Его тело мешало посетителям заходить в магазин.
Одна деталь улиц меня совсем поразила: туалеты. Они открыты для всеобщего обозрения. То есть участок огороженный стеной, разбит на несколько кабинок без дверей и без знакомых нам указателей «М» и «Ж». Люди заходят справить нужду, не обращая внимания на то, что действия твои ни от кого не скрыты. Наверное, местных жителей это не удивляет, а мне кажется невероятной дикостью.
Десятки магазинов слеплены, как соты улья, в которых непрестанно жужжат, влетая и вылетая, носясь по всем ячейкам, пчелиные покупатели. Товары выложены на витринах, ступеньках, на земле перед дверями, и можно увидеть и выбрать товар, не заходя в магазин. Но уж если заходишь, продавец тут же вскакивает с порога и становится за прилавок предлагать товар. Это всенепременно. У нас как-то продавцы не всегда спешат к покупателю. Менталитет российского продавца несколько иной.
Здесь в магазине можно легко найти экзотические товары типа шкуры льва и крокодила, повсюду лежат японские магнитофоны, китайские зонтики, чешские костюмы, советские фотоаппараты и кинокамеры, американские сигаретысловом, всё со всего мира.
Я ничего не покупаю. Мне хочется есть, но не знаю, где и как это сделать. Вижу какие-то закусочные, но что просить и как платить, если я ничего толком не понимаю в полученных мною деньгах.
Возвращаюсь в гостиницу. Юра говорил, что здесь могут мне что-нибудь приготовить. Спрашиваю Идриса, могу ли я поесть. Он интересуется, где я хочу обедатьу себя в номере или в общей комнате и что дать на обедрыбу или мясо.