А чего говорить-то? Анфиса тоже начинала горячиться: муж рот затыкает, словно она невесть что мелет, гость набычилсявот-вот рявкнет. Разве сам-то не помнишь? «Бабы, потерпите! Бабы, после войны будем досыта исть» Говорил? А сколько годов после войны-то прошло? Шесть! А бабы все еще терпят, бабы все досыта куска не видели
Анфиса, покамест говорила, нарочно не глядела в сторону мужа, чтобы все высказать, что на сердце накипело, зато когда отбарабанилаозноб пошел по спине. Нехорошо, ох, нехорошо получилось. Подрезов у них гость, и разве такими речами гостя угощают? А насчет мяса так она и вообще зря разговор завела. Кто поймет ее как надо?
Подрезов не ел, муж не елона не глазами, ушами видела это. И она кусала-кусала свои губы, ширкала-ширкала носом, как простуженная, итолько этого и недоставаловдруг расплакалась.
Ты уж не сердись на меня, Евдоким Поликарпович. Сама не знаю, как все сказала. Может, оттого, что я ведь тоже не со стороны на все это глядела Я ведь тоже бабам так говорила
Но здесь не бабы! отрезал Иван.
Она хотела встатьчего давиться слезами за столом, но рука Подрезова властно удержала ее.
Анфиса, мы с тобой когда-нибудь пили?
Вино?
Да.
С чего? Я ведь у тебя в любимчиках не ходила. Ты меня все годы в черном теле держал
Так уж и держал?
Держал, сказала Анфиса. Чего мне врать?
Подрезов налил граненый стакан водки. Полнехонький, с краями, воплавь, как говорят в Пекашине. Поставил перед ней.
Выпей, Анфиса, со мной. Только не отказывайся, ладно?
Вот так именитого-то гостя принимать: то сивер на тебя нагонит, то жар. Ну а как своя, домашняя гроза?
Выпей! приказал глазами Иван.
Анфиса голову вскинула по-удалому, по-бесшабашному: сама коней в топь завела, сама и на зелен луг выводи.
За такого гостя можно выпить.
Нет, не за гостя, сказал Подрезов.
А за кого же?
За кого? А ни за кого. За то, что мы с тобой тут, на Пинеге, фронт в войну держали
Выпила. По уму сказал слова Подрезов. Чуть не половину стакана опорожнила, а потом и того хлестче: дно показала. Иван виноват. Сказал быстоп, и все. А то не поймешь, чего и хочет. Выпей, а как выпейвсе или только пригуби? А Подрезовизвестно: покуда на своем не поставит, не слезет. «Выпей! Докажи, что зла на меня не держишь»
И вот Анфиса глубоко вздохнула, набрала в себя воздуха, как будто в воду нырнуть хотела, прислушалась (как там сын в задосках?) ибудем здоровы.
Минуты две, а то и больше никто не говорилне ждали такого, и в избе до того тихо стало, что она услышала, как в своей кроватке зевнул во сне Родька.
Первым заговорил Подрезов:
Дак, значит, я обманщик, по-твоему, Анфиса? Да?
«Так вот ты зачем меня вином накачивал! Чтобы выпытать, что о тебе думают. А я-то, дура, уши развесила, думалаон труды мои вспомнил».
А сам-то ты не знаешь! сказала Анфиса и прямо, без всякой боязни глянула в светлые, пронзительные глаза Подрезова. А по мне, дак человек, который слова не держит, обманщик. Вот ты по колхозам ездишь. Не стыдно в глаза-то людям глядеть? А мне дак стыдно
Ты опять про свое? цыкнул Иван.
А про чье же еще? Она и на него глянула во все глаза.
Да пойми ты, дурья голова, от секретаря все зависит? Думаешь, он всему голова?
А кто же? Разве помимо евонной воли каждый год у нас выгребаловку делают? Чьине его уполномоченные с утра до ночи возле молотилок стоят?
Правильно, Анфиса, мои, сказал Подрезов. Только покамест без этой выгребаловки, видно, не обойтись. Про войну забываешь.
Ничего не забываю. А только докуда все на войну валить? Чуть кто вашего брата против шерсти погладили сразу война. Да ведь войны-то и раньше бывали. После той, Гражданской, уж на что худо было. Гвоздя не достанешь, соли не былокислое молоко в похлебку клали. А года два-три прошлоожили. А теперь карточки уж который год отменили, а деревенскому человеку все в лавке хлеба нету, только одним служащим по спискам дают. Долго это будет? А скажи-ка на милость, трава каждый год под снега уходит, а колхознику нельзя для коровенки подкоситьтоже война виновата?
Ну, села на любимого конька
Села! с запалом ответила мужу Анфиса. И тебе это говорю: не умеешь с народом жить, все войной, все войной на людей, за каждую охапку сена калишь
Да если их не калить, они колхозное стадо без кормов оставят! И так ни черта не работают.
А по мне, дак больно еще хорошо работают. За такую плату
Иван выскочил из-за стола, забегал по избе, а она, Анфиса, и глазом не повела. Бегай!
Как-то она стала Петра Житова совестить (Олена попросила): зачем, мол, ты, Петя, все пьешь? «А затем, чтобы человеком себя чувствовать, ответил ей Петр Житов. Я, когда выпью, ужасно смелый делаюсь. Никого не боюсь». И вот, наверно, вино и в самом деле смелости прибавляет. Сейчас она тоже никого не бояласьни мужа, ни Подрезова.
Правда, Подрезов сегодня вроде и не Подрезов вовсе. У нее крепы в голове и в горле лопнуличего ни наговорила, как его ни разделала, в другой раз и подумать страшно, что было бы. А сегодня сидит, слушает и чуть ли еще не оправдывается.
Я тебе только одно скажу, Анфиса, заговорил Подрезов, когда Иван снова сел за стол. Не у нас одних трудно. В других краях и областях не лучше живут. Это я тебе точно говорю.
Больному не большая радость оттого, что его сосед болен, сказала Анфиса.
И опять ее стало подмывать, опять потянуло на разговорвот сколько накопилось всего за эти годы!
Но тут Иван напомнил Подрезову, что им пора ехать.
Куда? удивилась Анфиса.
На Сотюгу думаем, сказал Подрезов. Надо сено там у вас и у водян посмотреть, а заодно и рыбешки пошуровать. Покосился на нее мужским взглядом и весело добавил: Чтобы ты его посильнее любила.
А я и так мужа своего люблю. Без рыбы! с вызовом ответила Анфиса и, чего никогда не бывало с ней на людях, потянулась целовать его.
Иван, конечно, осадил еенож по сердцу ему всякие нежности на виду у других, но она выдержала характер, чмокнула в нос, а потом запела: вот когда по-настоящему вино заходило.
Чем людей-то пугать, сходила бы лучше за лошадями.
Нет, давай уж сами! захохотал Подрезов. Ей сейчас и конюшни не найти.
Мне не найти? Анфиса вскочила на ноги, лихо стукнула кулаком по столутолько стаканы звякнули. Нет, врешь! Найду!
Ее качнуло, она ухватилась за спинку кровати, но у порога выровнялась и на улицу вышла с песней.
3
Когда в прошлом году Анфиса смотрела кино под названием «Кубанские казаки», она плакала. Плакала от счастья, от завистиесть же на свете такая жизнь, где всего вдоволь!
А еще она плакала из-за песни. Просто залилась слезами, когда тамошняя председательница колхоза запела:
Но я жила, жила одним тобою,
Я всю войну тебя ждала
Это про нее, про Анфису, была песня. Про ее любовь и тоску. Про то, как она целых три долгих военных года и еще почти год после войны ждала своего казака
И вот сейчас она шла, пошатываясь, по дороге и выводила свою любимую. Во весь голос.
Из коровника выбежали скотницыкто поет-гуляет? Строители перестали топорами махать, тоже вкогтились в нее глазами, ребятишки откуда-то налетели видимо-невидимо
А ладно, смотрите на здоровье. Не часто Анфиса гуляет. Кто видал ее хоть раз пьяной после войны?
Конюха на месте не оказалосьза травой уехал или лошадей под горой перевязывает, но кто сказал, что ей помощник нужен? Всю войну по целым страдам с кобылы не слезала, так уж заседлать-то двух лошадей как-нибудь сумеет!
Она широко распахнула ворота конюшни, смело прошла к стойламлошадь любит, когда с ней уверенно обращаются, вывела сперва Мальчика, затем Тучу.
Тучасмирная, сознательная кобыла, и она быстро ее оседлала, а Мальчик как черт: крутится, вертится, зубами лязгаетне дает надеть на себя седло.
Стой, дьявол! Стой, сатана!
Она взмокла, употела и ужарела, пока подпругу под брюхом затянула, а потом конь вдруг взвился на задние ногивсе полетело: и привязь Ефимова полетелачего со старичонки требовать? и она сама полетела. Прямо в песок перед воротами конюшни, в пыль истолченный конскими копытами.
Мальчик, Мальчик, куда?
Она вскочила, побежала вслед за конем туда, к старому коровнику, где громом небесным стонала земля.
Только добежала до коровникаМальчик обратно: тра-та-та-та Чуть не растоптал. Пролетел, мало сказать, рядомбрызгами залепил лицо.
Сколько заворотов он сделал от конюшни до скотного двора? Может, десять, а может, двадцать. Седло съехало под брюхо, сам от пыли гнедой стал (это Мальчик-то, черный как смола!), а она все бегала, месила горячий песок между конюшней и коровником. До тех пор, пока его, окаянного, не перехватила Лизка. У колоды с водой возле колодца.
Анфиса кое-как подняла с брюха на спину седло, затянула подпругу, попросила Лизу:
Отведи его, бога ради, лешего, к нам, а я сейчас. Она стряхнула с себя пыльдо слез жалко было нового платья, заправила назад потные, растрепавшиеся волосы, пошагала к коровникук мужикам. Напрямик, не дорогой, по свежераспаханному песку.
Подошла к стене, задрала кверху голову, бросила:
Сволочи, нелюди вы! Вот кто вы такие!
А кто же как не сволочи? Самые разнастоящие сволочи! Она, баба, целый час моталась за конем по жаре, по песку, и хоть бы один из них пошевелился. Расселись по стене туесами да знай ржут, скалят зубывесело!
Петр Житов закричал:
Лукашина! Знает, когда как называть. Остановись! Дай тормоза
Не остановилась. И не оглянулась даже.
Всю жизнь она за людей своих горой стояла. С начальством из-за них всегда лаялась, мужа постоянно пилит из-за них: «Иван, полегче! Иван, дай людям жить!» А они-то сами дают Ивану жить?
Нет, худо еще давит вас Иван. Худо. Нынешний мужик без погоняла палец о палец не ударит. А как же председателю-то быть? Председатель-то не может, как они, плюнуть да махнуть на все рукой.
Хмель совсем вышел из головы. Она заторопилась, побежала домой. Где Родька? Как Иван уедет без нее?
Глава девятая
1
За Пекашином, как только спустишься с красной глиняной горы да переедешь Синельгу, начинаются мызы и поскотина.
Поскотинаеловая сырь, заболоть с проклятой ольхой да кочкарником, где все лето изнывает комар, справа, вдоль Пинеги. А мызыпо левую руку, на мохнатых лесистых угорах.
Мыз в Пекашине десяткиони тянутся чуть ли не на пять верст, вплоть до Копанца, и у каждой мызы свое название: по хозяину, по местности, по преданиюподи-ко запомни все.
Местному жителю легче. Местный житель с детства незаметно для себя постигает эту лесную грамоту. А каково приезжему? Как запомнить названия навинтам на сотни счет? Как разобраться с покосами? Синельга Верхняя, Синельга Нижняя, Сотюга, Вырда, Нырза, Марьюша Одиннадцать речек! И по каждой речке пожни: иссады, бережины, мысы, наволоки, чищанины, ламы сам черт ногу сломит.
Лукашин за пять лет овладел этой лесной грамотой вполне. Он знал почти все названия на очень сложной и путаной пекашинской карте. И вздумай, к примеру, сейчас Подрезов устроить ему экзамен, он бы запросто перечислил и самые мызы, мимо которых они проезжали, и те предания, которые у пекашинцев связаны с ними.
Но Подрезов молчал. Сидел в седле, покачивал своей крупной головой в такт поступи коня и изредка посматривал по сторонамто на Пинегу, серебряно вспыхивающую справа в просветах между елей, то на угоры, щедро расшитые красными узорами поспевающей брусники.
Мальчика Лукашин уступил ему своего конябыл уже в испарине. Нелегко, видно, привыкать к новому седоку. Да Подрезов по сравнению с ним и грузен был. Жиру лишнего вроде нету, а увесистыйто и дело всхрапывает конь от натуги.
Заговорил Подрезов, когда поравнялись с высоким старым пнем, на который гордо, как петух, вылез ярко-оранжевый, в белую крапину мухомор.
Грибов много наносил?
Раза два ходил с женой.
А я ни разу. Не ел в этом году лесовины от своих рук.
За Согрой, узеньким, но беспокойным ручьем, стало светло и весело: пошли легкие, лопочущие осинники по угорам, березовые рощицы с зелеными лужайками справа, за дорогой. Лошади сами, без всякого понукания перешли на рысь.
Стали попадаться кое-где пустошизаброшенные поля.
Дико: в войну бабы да ребятишки распахивали эти поля, а после войны забросили. И так было не в одной только «Новой жизни». Так было и в других колхозах. Председателей мылили, песочили, отдавали под судничего не помогало: пустошей становилось больше год от году.
Копанец начался полевыми воротами с засекой, или, по-местному, осеком, который отгораживает его от поскотины.
Но была у Копанца сейчас и еще одна приметагрохот жатки, который Лукашин услыхал за километр, а может, и за два.
Ты езжай, Евдоким Поликарпович, я догоню. Мне к Пряслину надо заглянуть.
К Михаилу? Это он наяривает? Подрезов указал на рослый березняк, из-за которого доносился шум.
Он.
Валяй. Я тоже гляну.
Росстань на Копанецторная, широкая, но только до Михейкиной избы, вернее, до старого пепелища, до груды камней и чащобы крапивника, где стояла когда-то изба.
Михей Харин, хозяин этой избы, первый из пекашинцев раскопал поля на Копанце и лет за пять стал самым богатым человеком в деревневот какая тут земля. Черная, жирная, без навоза родит.
Зато уж попадать на этот Копанец с машинойвсю матушку со всей России соберешь, как говорят в Пекашине. И небольшая бы канава, в засушливое лето даже не напьешься, да грунт тут такой, что не только лошадьчеловека не держит.
В первые годы после войны пекашинцы каждый год строили мост, а потом отступились. Потому что вороватые водяне (они тут рядом, за рекой) все, что ни построй, разберут и увезут на дрова.
И вот единственный выходкрепкий мужик.
У Михаила Пряслина на берегах Копанца произошла целая битва: кустарник, жерди, кряжи, наваленные в канаву, измочалены до белого мяса.
Лукашин и Подрезов спешились у канавы, привязали к кустам лошадей и пошли пешком на треск и грохот жатки, которая как раз в это время появилась на закрайке поля, возле канавы.
Михаил спокойно, даже равнодушно смотрел на выходившего из кустов Лукашина, но, когда увидел сзади него Подрезова, мигом вытянул шею, привстал, а потом бух-бухнапрямик через несжатый ячмень навстречу.
Сперва поздоровался с ним, с Лукашиным, но бегло, на ходу и без всякой радости, зато уж с Подрезовымснимай кино: руки вытер о штаны, рот до ушей и куда девалась всегдашняя хмурь!
Лукашин понимал: кому не лестнопервый секретарь райкома на поле к тебе пожаловал! Рассказов и воспоминаний хватит на год. Но было обидно. Он вчера специально гонял на Копанец Чугареттиотвезти табак Михаилу, и даже пачку «Звездочки» накинул, от себя урвал, а Михаил даже спасибо не сказал.
Ты совсем как отец стал. Понял? сказал Подрезов. Только у того волос посветлее был. А насчет этого ящика, Подрезов крепко кулаком стукнул парня по смуглой, мокрой от пота груди, внушительно проглядывавшей из расстегнутого ворота старой солдатской гимнастерки, так что звон пошел, а насчет этого ящика ты, пожалуй, даже перещеголял отца.
Михаил заулыбался, закрутил запотевшей на солнце головой.
Учти, председатель, такого богатыря в других колхозах у нас нема.
Подрезов сказал это не без умысла, он любил и умел похвалить нужного человека. Молодежь в колхозах после войны не держалась, а если и попадались где изредка парни, то их не скоро и от подростков отличишь: худосочные, мелкорослые, беззубыеодним словом, военное поколение.
Михаил Пряслин тоже был с военными отметинами. Лоб в морщинах-поперечинахполе распаханное, не лоб. Карий глаз угрюмый, неулыбчивыйвидал виды Но все это замечаешь, когда хорошенько всмотришься. А такзалюбуешься: дерево ходячее! И силажуть. Весной на выгрузке по два мешка муки таскал, а один раз, на похвал, Лукашин сам виделдаже три поднял.
Подбодрив Михаила словом, Подрезов пошел к жатке, чтобы самому сделать круг. Это уж обязательно, это его правило: не только перекинуться словом с рабочим человеком, но и залезть в его, так сказать, рабочую шкуру. Хотя бы на несколько минут. Тем более что Подрезов все умел сам делать: пахать, сеять, косить, молотить, рубить лес, орудовать багром, строить дома, ходить на медведя, закидывать невод. И надо сказать, людей это завораживало. Лучше всякой агитации действовало.