Других событий, достойных упоминания, вроде не случилось. Рува продолжал вести творческие вечера, и публиковал свои все так же популярными статьи и эссе в двух или трех еженедельных газетах. Со стороны могло показаться, что в их жизни мало что изменилось. Но сам Рува изменился очень сильно. И эти перемены ее тревожили и пугали. Он, как и раньше, часами сидел в кабинете. Но перестал делать что-либо кроме своей еженедельной просветительской нормы, как он называл статьи для газет. Ничего другого не писал и, что еще хуже, не читал. Она подсовывала ему последние нашумевшие книжкион их даже не открывал.
Может быть, главной причиной, помимо ухода из журнала, стала неудача с повестью о Ковнере. Хуже всего, что он об этом ни слова не говорил. Приходилось говорить ей. Мол, подумаешь, журнал? Ты достаточно времени и сил ему отдал. Хватит! А вот по поводу якобы неудачи с повестью, это ты зря. По-моему, ты слишком рано сложил оружие. Попробуй еще раз Но он только молчал, мрачнел и хмурился. И все чаще поминал о смерти:
Смотри, Аня, все получилось, как ты и мечтала. Мы с тобой живем долго. Осталось только умереть в один день.
Куда ты торопишься? Ведь у нас пока все тьфу-тьфу-тьфу
Да, но лучше сани готовить с лета.
Глупый, для меня каждый день с тобойсчастье. Успеем еще умереть.
Анна понимала, что переживает Рува, и не знала, как помочь. Ничего в голову не приходило, но однажды ее будто осенило.
Давай попробуем переводить израильских писателей на русский. Среди них есть прекрасные. Но о них никто не знает.
Даже если они все гении, как я их стану переводить? Я же языка толком не знаю.
Не страшно. Я составлю тебе подстрочник. Только не отказывайся. Попыткане пытка!..
Рува долго отнекивался. Потом нехотя согласился. Она делала подстрочники, зачитывала ему целые страницы. Однажды он на пробу перевел один кусок. И израильский писатель вдруг зазвучал по-русски, словно всю жизнь писал на этом языке.
Рува виду старался не показывать, но был очень доволен. Когда они закончили первый перевод, с разных сторон стали доноситься восторженные отклики. «Даже лучше, чем в оригинале», говорили те, что владели в равной мере обоими языками. Словом, это был успех.
Так они перевели три книги автора, восхитившего сначала Анну, а за нейи Руву. Она снова и снова перечитывала их перевод и каждый раз поражалась. Возникала какая-то неслыханная прозабудто перевод с марсианского. Нет, она не могла выбрать, что лучшеоригинал или по-русски.
Если раньше она не находила для себя ясный ответ, почему они вместе? «Все по привычке, думала она. Возраст у него уже не тот, чтобы лошадей менять» То теперь она впервые по-настоящему чувствовала, что стала ему нужна, необходима. Нои это куда важнее всего остальногоей, похоже, удалось растормошить Руву. Он с каждым днем работал все увлеченнее. Анна была счастлива!
* * *
И вдруг Как ни готовься, это всегда происходит вдруг. Рувима стали мучить головные боли. Анна почти насильно поволокла его к врачу. Тот велел срочно записаться на томографию мозга«так, на всякий случай». Они бросились в знаменитую иерусалимскую больницу. Обычно ждать этой процедуры приходилось несколько недель. Анна была готова к долгому ожиданию. Поэтому забеспокоилась, когда врач, проглядев заключение их семейного доктора и результаты уже сделанных анализов, назначил обследование через три дня.
Естественно, на томографию она отправилась вместе с Рувой. Она вообще ни на секунду старалась его не оставлять. В сам кабинет ее не пустили. Анна сидела в комнатке рядом с регистратурой на том же минус первом этаже, что и кабинет МРТ, и впервые в жизни молилась. Только она не знала, как этомолиться? Поначалу ее молитва была больше похожа на приказ.
Сделай так, чтобы все обошлось!
Нет, так нельзя! ужаснулась она. Ох, я не знаю, как к Тебе обращаться и что говорить. Но ведь ты и так всё понимаешь? Пусть все будет хорошо. Если так уж надо, если нельзя иначе, без жертвыпусть это случится со мной. Все, что угодноно со мной! Только не с ним. Ну, пожалуйста молила она.
Но молитва не помогла. То ли Он не любит, чтобы с ним разговаривали в приказном тоне, то ли по обыкновению в самый критический момент «сокрыл лице свое», то ли Его попросту нет, но через неделю их пригласили для беседы. Тот же врач сообщил им диагнозопухоль мозга. Она вдруг стала часто-часто дышать, как дышат, когда воздуха не хватает. Врач встревожено поглядел на нее и налил стакан воды. Анна жадно пила, чувствуя, как зубы лязгают о стекло. Рува, напротив, выглядел очень спокойным, и только Анна могла расслышать необычные нотки:
А что дальше?
Врач сказал, что надо не откладывая, начать сеансы облучения. А там посмотрим, как поведет себя опухоль, как отреагирует на облучение. Не исключено, что потребуется операция. Но это не раньше, чем через два-три месяца.
Значит, эти месяцы у меня есть? все так же тихо спросил Рувим. Анна догадалась, что он думает о том, успеют ли они за этот срок закончить перевод новой, четвертой книги.
Есть, ответил доктор. Может, и больше.
Удивительно все-таки устроен человек! Всего несколько дней назад Анна молилась, чтобы все обошлось, но сейчас от этих слов врача она ощутила внезапную и огромную радость.
Три месяцаэто же море времени. Целая вечность!
На следующее утро они пришли в отделение лучевой терапии, где женщина в белом халате долго изучала результаты томографии, чтобы определить интенсивность облучения, число и частоту сеансов.
Эта женщина, Вера, по стечению обстоятельств оказалась моей доброй знакомой. Многое из того, что потом происходило, я знаю с ее слов. Она была физиком, а не врачом. Ведь эти сложнейшие лучевые приборы надо было как-то калибровать, подбирать правильную дозу.
Врачи пытались нанести болезни такой удар, чтобы она, пусть и временно, отползла, как раненный зверь. Сеансы облучения проходили ежедневно. Рувим понимал, что с каждым сеансом пока еще незаметно, но необратимо выжигаются клетки его мозга. Но ему хватало мужества шутить по этому поводу:
Что, доктор? Сколько сеансов потребуется, чтобы я превратился в растение?
Вера ужасно терялась, но пыталась, игнорируя главный его вопрос, увести разговор в сторону, отвечать ему в тон:
Зачем вы дразнитесь? Я же сто раз вам говорила, что я не доктор.
Нет, возражал он. Вы доктор, и притом самый лучший. Вы просто чеховский земский врач. Только с вами я могу поговорить. Остальные вечно заняты. А что для нас, всегда недовольных пациентов, самое важное? Человеческий разговор о наших болячках.
Однажды вечером у Веры дома раздался звонок. Это была Анна, и была она не в себе. Плакала, умоляла помочь, кричала бессвязное. В конце концов, трубку взял Рувим. Своим обычным тихим голосом он объяснил, что происходит:
Понимаете, у меня довольно неприятные ощущения. Словно мой мозг поднялся, как тесто, и давит на череп. И, кажется, вот-вот раздавит его и выплеснется наружу. Можно ли что-то сделать?
Это отек! Отек мозга! закричала Вера. Я позвоню нашему заведующему. Потерпите пару минут. Сможете?
Смогу.
Вера бросилась звонить. К счастью, тут же дозвонилась.
Да, это отек. Пусть немедленно примет сразу 10 дневных доз своих таблеток. Должно помочь. Если нетскорую срочно. И держите меня в курсе.
Вера перезвонила Анне, та отказывалась:
Это же сумасшедшая доза! Он не выдержит!
Снова трубку взял Рувим.
Да, сейчас приму, все так же спокойно сказал он. А что делать, если не поможет?
Поможет. Должно помочь. Я через каждые десять минут буду вам звонить.
Тогда все обошлось. Уже через час Рувим сказал, что боли исчезли, и он чувствует себя как прежде
Они приходили в больницу каждый день. Казалось, Анна заговаривается.
Ничего, ничего, мы успеем. Вот увидишь, успеем. Ведь время еще есть. Есть же время? говорила она, словно бредила, обращаясь даже не к нему, а сразу ко всем, кто находился рядом. Они не понимали, о чем она, но ободряюще кивали. Мол, да, успеете. Время еще есть.
* * *
После каждого облучения Рувим все сильнее слабел, его постоянно тошнило. Но вот что бросалось в глаза и поражало даже опытных, повидавших всякое врачейон ощущал слабость, и Анну шатало, у него подступала тошнота, и ее тут же рвало. Ее тело будто превратилось в прибор, улавливающий и отражающий его состояние. Или в зеркало. Стоило на его лице появиться гримасе боли, как тут жеразве что с секундной задержкойтакая же гримаса появлялась и на ее лице. Даже в тех случаях, когда она на него не смотрела.
К следующему сеансу он чуть отходил, но после него чувствовал себя еще хуже. Но Анна не теряла надежды на чудо. Она еще успевала ежедневно обегать каких-то целителей, раввинов, экстрасенсов и даже бабок, в, основном, марокканского происхождения. И покупать у них за бешеные деньги чудодейственные снадобья, которые ничуть не помогали. Впрочем, и не вредили.
Вдобавок к облучению Рува глотал еще множество прописанных ему препаратов. В том числе, и обезболивающие. Хотя боль как раз его не особо мучила. Она должна была прийти позже.
Была еще одна странность. Рувиму вдруг каждую ночь стали сниться сны. И Анне тоже, что раньше случалось редко. Она была уверена, что в случае Рувы эти сны были последними следами сгоравших от облучения мозговых клеток, как последнее прости отлетающей души. Но ничего ему не говорила.
Однажды утром Рува проснулся сам не свой.
Какой-то дикий сон приснился, поежился он. Яркий как кино. До сих пор стоит перед глазами.
Расскажи, сказала Анна, незаметно вздохнув.
Я стою в Москве у кинотеатра «Буревестник». Там очередь за билетами. Но продаются они не в кассе, а на улице. Я спрашиваю всех, как называется фильм? Но они молчат. Тогда я стучу по плечу огромного роста и толщины мужчину, стоящего передо мной. Он оборачивается и оказывается медведем. Даже не очень страшным, каким-то карикатурным. Он больно хватает меня за руку своими желтыми когтями. Мне как-то удается вырваться, и я убегаю.
Просыпаюсь и сразу проваливаюсь в другой сон. Я в концлагере. Знаю, что сегодня меня должны расстрелять. Вокруг только белые стены с выбоинами и бурьян. Вдруг вижу маму. Она не изменилась. На ней ее старое зимнее пальто с шелковой подкладкой. Я любил прижиматься к ней щекой, когда мама приходила с мороза. Она целует меня, а в руках у нее большой кулек с апельсинами. Знаешь, такие багровые. Корольки. Я их страшно любил. На них была такая маленькая наклейка, на которой было написано «Яфа». То есть, апельсины были из Израиля, хотя продавались, как марокканские. Я всего и ел их, может, раза два в жизни. И вот она держит пакет с апельсинами и говорит, что сейчас пойдет и договорится с начальником, чтобы меня не расстреливали. И протягивает мне один апельсинсамый красивый. Я оглядываюсь по сторонам, боюсь, что его сейчас отберут, и начинаю чистить. Но не могу. Корка такая твердая, пальцам больно. А мама начинает смеяться. Все громче и злее. И вдруг превращается в медведя. Я понимаю, что так нечестно. Так не должно быть, ведь медведь из другого сна. А он вырывает у меня апельсин. Вонзается в него своими желтыми когтями. Из него начинает сочится, брызжет красный сок. Попадает мне в глаз. Щиплет. И тут я понимаюведь это расстрел, смерть. И просыпаюсь.
Ох, сказала Анна, мне тоже дурацкий сон снился. Вспомнила его, пока ты рассказывал. Он на твой совсем непохож. Но в то же время похож. Какая-то вариация на ту же тему.
И что за сон?
Да нет, ерунда отмахнулась Анна. В бога она не верила и молилась ему только в тот единственный раз, когда Руву увели на томографию. И то он не внял. Но при этом была суеверна.
Если выйдя из дома, что-то забывала и надо было возвращаться, она всегда смотрела в зеркало. Стучала по дереву, трижды сплевывала, чтобы не сглазить. Она верила, что бывают сны в руку. И, вообще, сны нельзя рассказывать, иначе они сбудутся. Но сейчас не удержалась.
Мы с тобой катаемся на лодке, а ведь я никогда на ней не каталась. И это, кажется, в тот день, когда мы с тобой познакомились. И река та же. Ты гребешь, на днище плещется вода. Совсем немного. Но я подбираю ноги, чтобы не замочить кеды. Я почему-то в кедах. Вдруг вода начинает хлестать изо всех щелей. И вот я уже по колено в воде. А ты куда-то исчез. Я начинаю искать, но тебя нигде нет. Вдруг под сидением я вижу такой белый пластмассовый шарик величиной с теннисный. Он плавает в воде, и в нем воды полно. Там, где вода, шарик темный и только вверху, где еще осталось немного воздухабелый. И я понимаю, что ты внутри этого шарика. И надо тебя освободить, а то ты задохнешься. Я пытаюсь вскрыть этот шарик. Но он не поддается. Я ломаю об него ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать
И вправду похожие сны, сказал после долгой паузы Рува. Словом, исход одинили расстреляют, или скелетик в песке.
Ах, ерунда это все снова повторила Анна. Вот пройдешь курс облучения, и все как-то образуется
Она чувствовала, что ее голосу не хватает убедительности. И вдруг, возможно, впервые, поняла, что и сама в это не верит.
* * *
Через несколько дней Рува почувствовал сильную боль в печени и в ноге. Они снова поехали в больницу. Врач увеличил дозу обезболивающих. Они вышли из кабинета. А потом Анна сказала, что забыла какие-то бумажки, и уже одна кинулась обратно.
Доктор, что же делать? Может, операция?
Нет, операция бесполезна. Только увеличит мучения. У него же метастазы. По всему телу
Анна встала и пошла к двери, чувствуя, что шатается. Но, выходя в коридор, постаралась сделать беззаботное лицо.
Что сказал доктор? спокойно и даже как бы с улыбкой спросил Рува.
Ничего не сказал. И о чем? Я только взяла бумажки и вышла.
Долго же ты их брала. Полчаса прошло.
День ото дня боли становились все сильнее. Но вечер пятницы был хорошим. И Рува впервые за эти дни спокойно уснул.
* * *
А утром в субботу у Веры дома раздался телефонный звонок. «Кто это в такую рань?»раздраженно подумала она. Это звонила Анна:
Рува ушел.
Куда ушел? спросонья не поняла Вера.
Нет его больше. Умер. Во сне. Кажется, не мучился. Болей у него с вечера не было. Я еще подумала, что лекарства помогли. Даже заснула. А когда проснулась, он уже был весь холодный. Нет, не мучился
К вам приехать? спросила Вера.
Да, если можно. Вера услышала, как на другом конце провода голос дрогнул. Мы Я буду рада.
Вера кое-как привела себя в порядок и поехала. Она автоматически вела машину, а в голове вдруг всплыли строчки израильского поэта Ханоха Левина, случайно прочитанные когда-то:
Кто нарушил шабат, тот сгинет в шабат.
Тот сгинет в шабат от боли и страха крича.
И ничто его не спасет, ни главврач, ни два главврача,
Ни сестричка, чьи груди пропахли от разных микстур.
Ни даже молитва, что он произнес в Йом Кипур
Вера едва прикоснулась к звонку, как дверь распахнулась, словно Анна стояла около нее.
А, это вы, сказала она с некоторым, как Вере показалось, удивлением и умчалась куда-то. Вера не знала, что ей делать. Она закрыла входную дверь и прошла на кухню, где довольно долго сидела в замешательстве. Потом услышала:
Где же вы?
Голос Анны звучал чуть ли не капризно. Потом она вбежала в кухню и нетерпеливо сказала:
Пойдемте же, пойдемте скореепосмо́трите на него. Он такой спокойный, такой красивый
И снова бросилась назад. Вера робко пошла следом.
Рувим лежал на кровати, аккуратно до груди укрытый одеялом. А над одеялом сияла белизной рубашка. Он, действительно, лежал спокойный, даже умиротворенный.
Вот, рубашку ему приготовила свежую, говорила Анна. И одеялом прикрыла, чтобы не мерз.
Она поминутно поправляла ему то рубашку, то волосы. Вере это напомнило, как суетятся мамаши, отправляя ненаглядное чадо на концерт в музыкальной школе, где будущий Гилельс должен отбарабанить какой-нибудь «Турецкий марш». Вдруг луч солнца из окна упал на его лицо. Тут она всплеснула руками и запричитала:
Ох, а вот мы сейчас занавесочку-то, занавесочку Чтобы солнышко в глазки не светило.