В квартире была полная обшарпанность, даже немножко больше, чем я предполагал,видно, Саня не особенно в последние годы преуспевал, впрочем, это известно было и такдела его я прекрасно знал, хотя письма он писал исключительно бодрыевеселый, несмотря ни на что, был мужик!
Стояла только водка.
А ты, может, и не знаешь, что у нас ничего больше и нет!усмехнулся Слава.
Знаю, знаю,ответил я.
Тут и пригодились мои снэкикаким далеким казалось время, когда я их брал!
Ну...Слава поднял фужер.
Мы, не чокаясь, выпили. Стало шумно и горячо вокруг, а я сам словно уплыл куда-то... Я вдруг ясно вспомнил, как наш Саня, высокий и тощий, стоит вместе с нами в отсветах туристского костра (туристами мы не были, суровый уклад их презирали и ездили в лес исключительно элегантными). Однако Саня стоит именно у туристского костра и, наяривая на гитаре, поет на сочиненный им стремительный мотив:
Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая!
А теперь Саню самого нашли под насыпью, с пробитой головой и сломанными ребрами... наша доблестная медицина не смогла точно установить, отчего наступила кончина, а наша доблестная милиция решила так: травмы произошли от соударения с каким-то движущимся предметом, вероятнее всего поездом. Но поскольку время его падения точно не установлено, а поездов за это время прошло много и никто из машинистов ничего такого не помнил, то следствие на этом самоликвидировалось.
Какая-то странная смерть, не похожая на него! С его насмешливостью и ленью ради какого черта ему могло понадобиться карабкаться на обледенелую насыпь? Странно как-то это, не похоже на него. Правда, в молодости, подвыпив, мы часто горланили песню:
Какой-то стрелочник-чудак
Остановил все поезда.
Кондуктор вывел на пути,
Заставил всех пешком идти.
По шпалам!
Но одно дело петь, и совсем другоекарабкаться на насыпь и шагать по ней неизвестно куда, тем более Сане, наиболее далекому из нас от всякой патетики и любви к сверхусилиям. Странно это...
Ты знаешь,склонившись ко мне, прерывисто вздохнула Лена,мы с Саней в последнее время довольно часто в церковь ходили... уж на всякие там праздникиэто точно.Она вдруг улыбнулась.
Курица ты, курица!подумал я.Сидела в своей тухлой конторе и ничего достойного Сани так и не придумала! Это ж надотакого человека, как Саня, довести до смиренного хождения в церковь!
Я погладил ее по голове.
...Дашагать куда-то по шпалам он навряд ли мог, непонятно куда и зачем... но тогда, выходит: стоял... и ждал? Неужели все-таки довели, неужели было совсем так уж плохо? Ведь совсем не похоже на негожизнерадостный, главное, хитрый мужик! Неужели?
Ты знаешь,прошептала Лена,Саня в последнее время серьезно в общественную жизнь ввязался... даже кандидатуру свою на выборах собирался выставлять... поэтому последние ночи перед выдвижением он на всякий случай дома не ночевалмало ли что? Борьба сейчас знаешь какая?! Вот, наверное, ему и сделали!
Саняи общественная деятельность. Это что-то странное. На него что-то непохоже, чтобы он всерьез этим занимался,слишком хитер. Другое делоплел, чтобы дома не ночевать... это уже ближе.
Я вдруг оживился.
Ну-ка, орлята, нальем!
Ты знаешь, чего я боюсь?тихо сказала мне Лена.
Да теперьчего уж бояться?бодро проговорил я.
Боюсь, что Павлов появится!проговорила она.
Как?Я подскочил на стуле.Разве он... снова к вам ходит?
Звонил, что придет!.. Это временно у него, понятно. С директоров ведь сняли его...
Сняли? Колоссально!воскликнул я.
Сняли!кивнула она.Да это так... временно, конечно... своего они в обиду не дадутскоро назначают его генеральным директором какого-то банно-концертного комбината... но пока что он формально не начальство... так что может зайти.
Вот это сюрприз! Уж кого бы я не хотел тут видеть, так это Павлова! Именно из-за негоне из-за кого-либо другогоя оказался там, где оказался... и с Саней явно что-то произошло не без участия этого типа.
...В нашу, как говорится теперь, команду Павлов влился, а точнее, вломился курсе на третьем. В те годы почему-то было можно, когда тебя выгоняли за неуспеваемость, перевестись на тот же курс в другой вуз, и Павлов широко этой возможностью пользовалсянаш вуз был в его блужданиях уже третьим или четвертым. По всем признакам, к нашей компании он не имел ни малейшего отношения, но почему-то упорнокак он упорно проникал всюдупроникал и в нее.
У нас была тогда такая дурацкая хохмавдруг все начинали говорить одному: Слушай... а ты чей друг?и отталкивать его ладошками в сторону. Чаще всего мы это проделывали с Павловым, но он при этом совершенно не считал себя ущемленнымпросто такая веселая игра!и глядишь, через полчаса он уже выталкивал кого-нибудь из нас и громко, заразительно хохотал.
Когда мы закончили вуз, мы все, не сговариваясь, думали, что теперь, когда Павлов одолел столь тяжкий рубеж, он отправится куда-нибудь отдохнуть и умственно подлечитьсянастолько преддипломные и дипломные испытания иссушили и без того нещедрые мозговые его запасы. К нашему полному изумлению, он был взят в аппарат управления, и на очень неслабую должность, и буквально лет через пять, когда мы в своем чахлом институте получали по сто десять рублей и маялись в автобусах,Павлов получил отдельный кабинет и пост руководителя всех зрелищных мероприятий города, и уже снисходительно звонил нам и предлагал: не хотим ли мы посетить какой-нибудь совершенно недоступный концерт какой-нибудь замечательной зарубежной звезды?
Но тут, на самом взлете карьеры, с ним произошла маленькая неприятность. В яркое дневное время, абсолютно не таясь, он публично помочился на водосточную трубу Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. То, что он был при этом абсолютно пьян, почему-то было посчитано не смягчающим фактором, а отягчающим. Конечно, подобное неоднократно случалось с ним и раньше, напримермногократно за время учебы в вузе, но тогда этому не придавалось такого значения, поскольку он не занимал столь выдающегося положения. Теперь же он был безжалостно снят со своей синекуры, и после примерно двухнедельной паузы мы с ужасом узнали, что его назначают... директором нашего института, специально отправив для этого на пенсию престарелого профессора Усачева. Человек, писающий на трубу, по мнению управленцев, зрелищами заниматься больше не мог; но для нашего научного института, как они посчитали, подходил в самый раз.
С этого для меня и началась невозможность жизни тут... Но Саня-то, Саня абсолютно был не похож на меня, он прекрасно ладил с новым шефом, был его ближайшим якобы другом и собутыльником... сколько же всего, и чего именно, должно было произойти, чтобы загнать Саню на насыпь? Он никогда за всю жизнь, сколько я его помню, не занимался такой глупостью, как борьба. Если, например, наши общественные организации вдруг решали оторвать весь институт от науки и бросить на какое-нибудь вполне бессмысленное советское мероприятие, наши неформальные лидеры-герои сразу же мужественно кидались в отчаянную, но абсолютно бесполезную борьбу. Саня же прямиком шел с блокнотом и карандашом в руках в именно эти самые общественные организации и непременно требовал себе самого большого начальника: А вы точно самый крупный тут? А крупнее нет? Добившись самого крупного, он старательно и дотошно, хотя и несколько туповато, допрашивал крупняка о всех волнующих подробностях предстоящего мероприятия, просил подробно и обстоятельно чертить план местности, где это должно было произойти, по многу раз просил перерисовывать. После этого он, разумеется, абсолютно нигде не появлялся, но это считалось уже преступлением не столь важным: искренность и дотошность подготовки к мероприятию искупали такую мелочь, как неявка, главное, как сказал один из руководителей, это искренний и заинтересованный взгляд,а этого Саня абсолютно никогда не жалел и был в самые черные годы любимцем как и начальства, так и всего коллектива. Совмещать эти две абсолютно несовместимые вещи удавалось, на моей памяти, только ему.
Мое же положение в институте делалось все более и более невыносимым. Комендант здания, желая угодить Павлову-директору, имеющему сложные отношения с водосточными трубами, вообще отодрал их от здания института,и даже заделал дыры в крыше, чтобы струи воды не наводили шефа на нездоровые ассоциации. Кровля после этого стала протекать, погибло ценнейшее хранилище старинных книг, но это, как говорится, было несущественноглавное, чтобы ничто не угрожало зыбкому моральному облику нашего директора.
Далее. На день восьмого марта Павлов обошел всех собравшихся в зале принарядившихся наших женщин, всем тепло пожал руку и каждой, невзирая на возраст и занимаемое положение, сделал неприличное предложение, при этом не понижая голоса и не стесняясь того, что говорил это же самое соседке. Разразился скандал. На верхах Павлов сумел как-то отбиться, видимо, саргументировав так: Извините, мол, не знал, человек необразованный, не знал, что не принято это,про трубу вы меня сурово предупредили, а про это не предупреждалиизвините, буду теперь знать! Но в институте спокойствие не наступало. Женщины до некоторой степени существа асоциальные, им их женская суть и гордость важнее того, какой пост занимает личность, оскорбившая их. Они требовали сатисфакции. И Павлов, показав пример настоящей, мужественной и бескомпромиссной самокритики, собрал общее собрание и на нем, стуча по трибуне кулаком, вопил: Я спрашиваю вас, наконец, может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный институт? Может или нет?!Может, конечно, может!кричали из зала павловские подхалимы. Нет, я вас спрашиваю!Голос его грозно звенел.Может ли человек с подобным моральным обликом возглавлять крупный научный объект?Может, может! Конечно, может! Даже обязан!кричали из зала. Ну, ладно, тогда я остаюсь!проговорил Павлов и спустился с трибуны.
Я не мог всего этого терпетьпоэтому моя жизнь сделалась абсолютно невыносимой. Я не был, подобно другу Сане, мастером маневрасовсем наоборот.
В одно из воскресений я предложил Павлову съездить в гости на дачу к профессору Усачеву, вышибленному им с директоров,поболтать, попить чаю с малиной, обсудить последние научные новости. Я наивно надеялся, что в беседе с седовласым ученым Павлов поймет наконец всю пропасть своего невежества, ужаснется и покинет пост. Но Павлов отлично почувствовал готовящийся подвохв чем в чем, а в хитрости ему отказать было нельзя.
Мы подъехали к Финляндскому вокзалу на такси. Павлов выскочил, я хотел вылезти вслед за ним.
Погоди!Павлов попридержал дверцу.Посиди пока, отдохни... Я сбегаю узнаю, как там вообще.
Что значиткак там?Я сделал снова попытку выбраться.Не знаю я, что ли, как и что на вокзале?
Посиди! Я умоляю тебя!патетически вскрикнул Павлов.
Ну что ж... раз умоляет!.. Я остался. Павлов через секунду вернулся обратно, тяжело дыша.
Представляешь, билетов нет!с отчаянием воскликнул он.
Как... нет?! На электричку?изумился я.
Представь себе,горестно вздохнул он,запись на двадцать шестое только!
Какзапись?.. А билетные автоматы?Я все еще не мог поверить, что можно так беспардонно лгать.
Автоматы все сломаны!тараща для убедительности глаза, произнес он.Ну ничего, ничего... поедем сейчас на другой вокзал,он стал запихивать меня обратно,может, там полегче.
Мы урулили. Я хотел было сказать, что с другого вокзала мы навряд ли приедем на дачу профессора Усачева, но не сказал, поняв, что профессор Усачев никак не нужен моему другу, более тогосмертельно опасен!
Все ясно! Вопрос был закрыт. Но оказалось, что Павлова он волновал. Примерно через неделю он вызвал меня и сказал:
Ты знаешь, я все думаю и думаю, которую ночь уже не сплюпочему ты так хреново ко мне относишься? И знаешь, что я придумал?
Ну, интересно, что?
А выписать тебя из города к чертовой матери! Чтобы ты не жил тут, не поганил воздух!
Как... выписать?Я обомлел.За что?
А чтоб воздух не поганиля уже сказал!усмехаясь, промолвил он.
Но как же... разве такое можно?
У нас, сам знаешь, что хочешь можно!
И он не обманул. Примерно уже через неделю меня вызвали в исполком и объявили, что согласно постановлению от первого февраля, принятому четырнадцатого июля, имеющему одну особенностьправо действовать задним числом, я лишаюсь прописки и выселяюсь с площади, подотчетной институту, без права предоставления другой площади.
И что же мне делать?воскликнул я.
Ответ длился примерно час и состоял сплошняком из цифр и датпонять его было невозможно.
Я кинулся к Павлову. Он жил уже тогда в номенклатурном доме, и внизу сидел крепкий вахтер и меня не пропустил.
Но мне по важному делу!воскликнул я.
Тут дел не делают, тут люди отдыхают!веско отрезал вахтер. В этот момент в парадную вошли два солдата, неся на плечах сосиску размером в бревно.
Куда, хлопцы?спросил их вахтер по-отцовски тепло.
В девятнадцатую,ответили хлопцы.
И мне в девятнадцатую!Я попытался рвануть вслед за ними.
Вы, хлопцы, проходите, а вас, гражданин, сказал, не пропущу!
Сосисконосцы прошли, а я остался. На другой день я прорвался к Павлову в кабинет и стал кричать, что сосиска у нас имеет прав больше, чем человек.
Какая сосиска? Огромная? Вы говорите полную чушь! Злонамеренный навет!
Я посмотрел на него и понял, что в обществе, где начальники (все!) врут в глаза подчиненным и абсолютно при этом не боятся быть уличенными,в таком обществе нормально существовать нельзя. Я вышел.
Уже примерно полгода у меня было приглашение в Борхеровский университет с лекциями. После гигантских усилий я поехал и читаю там лекции до сих пор.
Звякнул звонок.
Это он!Лена подпрыгнула.
Остальные, расчувствовавшись, среагировали слабо. Вошел Павлов в строгом черном костюме, и с ним постоянная его подруга, которая училась на значительно более младшем курсе, чем мы, но тем не менее всегда была знаменита благодаря своей настырнейшей деятельности. Камнебойкатак дружески звали ее.
Камнебойка, хотя вряд ли близко знала Саню, да и вообще не слишком много видела его, тем не менее была в полном порядке: траурный костюм из черного бархата, из того же материала чалма с мелкими алмазиками... специально ли для Сани она шила этот ансамбльили надеется, что теперь его хватит на всех нас?
Все толстеешь?на ходу полил меня Павлов.
И вот уже в комнате послышались их громкие голоса.
Данакурено, набедокурено!нес Павлов самодовольную чушь.
Даже здесь, на поминках, среди Саниных друзей, они хотели быть главными, как хотели быть главными везде! Но все так растрогались, разнежились сейчас, что разговор принял исключительно мирный характер: все вспоминали в основном о разных веселых случаях нашей молодости. Дело в том, что Павлови это, надо отметить, не его винародился и вырос на территории пивного завода имени Степана Разина. Тут, повторяю, не его винана заводе работали его родители, тут же имели они квартиру. Однако благодаря этому он с ранних лет вместе с непонятно откуда взявшимся неимоверным тщеславием получил понятно откуда взявшуюся страсть к алкоголю. Беда в том, что с годами обе эти страсти не проявили ни малейшей тенденции к затуханию, а наоборотк усилению и разбуханию.
Павлов твердо решил найти себя в списках руководящих работников, но при этом не могили расчетливо не хотелзавязывать с пьянством. Две эти страсти то мирно сосуществовали, то вступали в конфликт. Почему-то взлет обеих этих страстей происходил, как правило, абсолютно параллельно. То есть наутро Павлов должен был встречать в аэропорту важнейшую делегацию, может быть, даже иностранную, а к позднему вечеру накануне он напивался до полного безобразияи облик его наутро никак не мог соответствовать кондиции. Уж не знаю кто, а может быть, сам Павлов, придумал способ спасения. Он был абсолютно убежден, что накануне можно нажраться как угодно, но если надеть на лицо холодную кастрюлю и спать в ней, то никакого опухания личности не произойдет, и даже напротивона обретает строгие, интеллигентные черты. Помню, как однажды перед встречей очередной делегации он надрался у меня, после чего, твердо ступая, вышел на кухню, подобрал подходящую для своей хари кастрюлю, натянул ее, упал на диван, и через минуту послышался даже не храп, а реактивный вой с характерным металлическим дребезжаньем. А так как он верил только в правила и презирал исключения, то спал в кастрюле практически все ночи подряд. Представляю себе ощущения его первой жены, его второй жены, а также всех немалочисленных его любовниц: он мог изменить женщине, но кастрюле не изменял никогда!