И вотсутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. В угол душного, без окон зальчика, похожего на бункер, абсолютно кубическая, невероятно черная негритянка-полисмен утрамбовывает беспаспортных (то есть не имеющих американского паспорта) для того, чтобы могли спокойно и неторопливо пройти те, кто этот паспорт имеет.
Потомвыход в тесный, пробензиненный подземный тоннель... Плотный старичок в шоферской фуражке бежит, размахивая табличкой с нашими фамилиями, и мы падаем в автомобиль. Вот это машина! Фуражка шофера кажется маленькой где-то там далеко впереди... Но какой приятный ветерок-кондишн, в какой легкий прохладный сон ныряем мы после многочасового напряга! Ну, не спи! Разуй глаза! Мы же выезжаем из тоннеля в Нью-Йорк! Но вместо небоскребовпочему-то дачные домики... Негритянка вытряхивает одеяло... Следующее пробуждениешоссе, прорубленное в скалах, наклонные, параллельные шрамы-царапины по серому ровному гранитудаль впереди обозначается убывающими к горизонту двойными золотыми воротами Макдональдсов. И снова провал.
Стрекотание ссохшихся листьев под шинамиакустика уже другого пространства: мы вдоль высоких пятнистых деревьев подъезжаем к дачному домику, шофер трясет ключ в дверяхнаконец, мы входим в душновато-сухое помещениевидно, давно этот домик для гостей пустовал!
Утром обхожу домик вокругскребут по плитам скукоженные листья, наша американская профессорша Елизавет Рив говорит по телефону из гулкого нижнего зала: Иосиф? Уже выезжаете? Да, все здесь. Скоро увидитесь.
От волнения я ухожу прочь, попадаю совсем уже в российские заросли. Спокойно, спокойно... Ну и что из того, что был твоим знакомым, а стал гением? Бывает!
Появляются красивые, главное слово, которое я бы употребил,чистые, студенты Коннектикат Калладжа, говорящие по-русски значительно лучше нас. Потомтак называемая студенческая столовая, где не сразу и сообразишь, какой крантик из двенадцати нажать... О-хо-хо. Но дело не в этом.
Потомтак называемое неформальное общение, разговоры о жизни, о литературе: вот уж верно говорят, что американец знает одноно зато знает! Вдруг переводчик Голышев, сидящий лицом к стеклам террасы, произносит:
О, кажется его зеленый мерседес. Приехал.
И вот в прихожей (она же кухня), прозвучал быстрый скрип шагов иабсолютно вроде не изменившаяся картавая речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимаю, что волнениене только от предстоящей встречи с Гением, но и от еще более нервной встречи со Временем. Проходят десятилетия, и все вроде бы не меняетсяа вот сейчас тебе предстоит заглянуть времени прямо в лицо. И вот он входит...
Привет, Валера! Нуты изменился только в диаметре!
Ты тоже!
Потом он здоровается с москвичамис Таней Бек, Витей Голышевым... Да, на нем отпечаталось все до граммачего ему стоила Вторая жизнь и Нобелевская премия!
В первый раз я выступал в этом калладже за двадцать долларов!улыбается Иосиф. Теперь в нем уверенность и твердостьпрежней дрожи не ощущается. Одет он абсолютно небрежнов какую-то размахайку цвета хаки, в каких у нас ездят на рыбалку... Теперь и это ему можно. Его высокая, породистая молодая жена из старой русской эмиграции здоровается сдержанно (или отчужденно) и усаживается в сторонке. Ну ясноона любит Бродского теперешнегои зачем ей все эти смутные, нервные, тяжелые питерские воспоминания, которые привез сюда я?
Перед выступлением мы расходимся по комнатам. Да, интересно колдует время! Вспышки-воспоминания... Вотвстреча на углу Кирочной... В шестьдесят каком-то году. Он с первой своей женой, тоже высокой и красивой, Мариной Басмановой.
Привет, Валера! Мне очень понравились твои рассказики в Молодом Ленинграде.А, чушь!говорю я. Я тоже мог бы сказать, что мне очень понравилось его единственное, странное, непонятно почему отобранное из всего равнодушными составителями стихотворение в том же Молодом Ленинграде (и кстати, первое и последнее, напечатанное здесь)... но это же смешно. Только усмехаться и можно над тем, как и что у нас печатали! Тяжелые, нервные годыно образовались мы именно тогда, хотя и не представляли еще, что будет с нами.
Тут я, спохватившись, снова вижу себя в белой американской комнате. Сколько времени? Кидаюсь внизи оказываюсь в странной пустоте и тишине. Никого! Стриженые лужайки, сверху занавешенные от солнца знаменитыми белыми дубамиизображенными даже на гербе штата Коннектикут. Небо ярко-синее, за лужайкамибелые деревянные дома. Осень. Коннектикут.
Нахожу серые административные здания, за нимиогромное зеленое поле, по краямрадостно орущая молодая толпа; разные цвета по разные стороны: помню, ребята говорилирешающий матч!
Вхожу в аудиторию, оказываюсь наверху, слышу голоси сердце снова замирает, падает. Что так действуетголос или слова?
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Была тишина, потомовация. Потом он снова начал читать этот стихпо-английски.
Отпевание
Я дал стюарду в голубой безрукавке мой билет, он стал стучать по клавишам компьютера, компьютер прерывисто запищал, и я увидел на экранчике зеленые цифры, номер билета и мою фамилию латинскими буквами. Потом стюард улыбаясь протянул мне билет и показал волосатой рукойпроходите!
Я сел в зальчике, абсолютно один-единственный среди стульев, и стал с тоской озираться. Местечко было довольно унылоетаким, наверное, и должно быть место, в котором человек ожидает перелета из одного мира в другой. Никаких уже приметни еще этого мира, ни уже тоготолько круглые часы с ободком на белой стенеи все. Я вдруг внезапно вспомнил, что там, куда я лечу, местечко это называется накопитель, и почему-то приуныл еще больше. Агаодно утешение все-таки есть: на сетчатых полочках у дальних стульев были навалены серебристые пухлые пакетики с красной надписью Снэк. Как-то в перелетах по миру, сидя в накопителях, перестаешь постоянно замечать эти снэкивсюду они лежат, но теперь-то, я вспомнил, мне лететь туда, где эти снэкипарочка ломтей ветчины, кусочек ананаса, картонный пакетик фруктового йогурта, баночка сокамогут стать желанным сувениром,я с небрежным видом (я и брал их всегда так, но сейчасподчеркнуто небрежно) взял парочку снэков и кинул их в атташе-кейс.
Интересно, понял стюард, что я русский, а живу здесь заграницей, а паспорт советский, а живу давно здесь, а лечу туда на один день, понял онили ему это абсолютно, как говорят у нас, до фонаря?
Появилась японка, ведя мальчика с загипсованной ногой и костыликом. Видно, летели они к какому-нибудь знаменитому русскому хирургу в надежде на исцелениеи я не сомневался, что японского мальчика он блестяще исцелит, и об этом с восторгом напишут газеты всего мирачто вот, мол, японка с мальчиком облетела весь мир, и лишь советский хирург его исцелил! У нас это умеют! Почему не исцелить? Вот исцелить советского мальчикаэто уже значительно сложнее. А японскогопочему не исцелить? Видимо, в предчувствиях чудесного исцеления мальчик-япончик духарился, не сидел на месте, прыгал весело по проходу, опираясь на свой маленький, красивый, ярко-желтый костылик,у нас такого предмета даже и представить нельзя. Я любовался сверкающим костыликом, хотя ничего особенно приятного, если глубже вдуматься, в нем не было.
Слегка запыхавшись, вошли двое командировочных, сразу видатьнаших, до последней секунды шастали по магазинамкогда-то доведется еще? Они были в одинаковых кожаных пиджаках и с одинаковыми, упакованными в чехлы, видиками. Съездили удачно! Судя по отрывкам беседы, а также по видутехнари, причем, похоже, довольно крупныелица у обоих толковые и уверенные.
Где-то что-то проговорил голос, и все рванули на посадку. Здесь оно таксоображать надо мгновенно, на ходу ориентироваться в сплетенье эскалаторов и коридоров. Как пишут у нас: жестокий мир! Я поспевал за командировочными, мальчик на костылике весело ускакал далеко вперед.
И вот я увидел нашу стальную птицуи сразу что-то перевернулось в моей душе. Рейс был аэрофлотовский. Меж кресел сновали удивительно надменные наши стюардессы: они с ответственным рейсом прибыли на Запад, им было чем гордитьсяно для меня-то как раз это была встреча с Востоком: узкий проход, еле протискиваешься, тесные обшарпанные кресла. С тоской я вдохнул запах пыли. Горделивость стюардесс выглядела смешно.
Так где... мое место?обращение по-русски их не расположило, скореенаоборот.
На свободное!даже не глянув на меня, проговорила одна и стремительно прошествовала куда-то. Да, желающих лететь было немноговсего пятеро, и это вызывало у стюардесс дополнительную ярость.
Живя за границей уже три года, я впервые заплакал о Родине не тогда, когда увидел западные улицы и витрины, а когда вдруг случайно в пивной увидел, как полицейские обращаются с напившимися. Вежливо, дружелюбно, с шутками они довели пьяного до его машины, усадили, один из полицейских сел за руль, спросил адрес... Может быть такое у нас?! Тогда я впервые вдруг почувствовал слезы!
...Поземка в Ленинграде залетала прямо в аэропорттам, где в аэропортах всего мира расхаживают пассажиры в белых рубашках, тут зябко кутались люди непонятного возраста и пола.
А где этоОхтинское кладбище?недовольно спросил шофер.
Он явно ожидал, что пассажир с иностранной сумкой закажет что-нибудь поинтереснееотель, бар, а тут какое-то кладбище.
Но Охту знаете?
Охту? А, да!
Медленно и неохотно стал двигать рычаги. Это тоже чисто наше, родное: исполнение работы с демонстративной, подчеркнутой неохотой.
В темноте под ногами что-то хлюпало и переливалось.
Чего там у тебявода, что ли?поджимая ноги, спросил я.
Да нет... то не вода... кислота,также медленно и неохотно, как вел машину, он и отвечал. Я поднял ноги еще выше.
Господи! Чего только за это время не настроили там! А тутвсе те же унылые, обшарпанные домишки! О-о!
Мы переехали Охтинский мост, свернулии вот маленькая голубенькая церковка, и я словно бы попадаю в сонодновременно со мной, хлопая дверцами, вылезают из машин на солнышко мои любимые друзьяи Шура, и Слава, и Дима, и Серега... Только вот Саня уже не вылезает.
Нукак международный рейс?насмешливо (такой установился тон) спрашивает Слава.
Недурственно, недурственно!подыгрывая ему, величественно произношу я.
Мы обнимаемся все вместе, стучимся, по дурацкому нашему обычаю, головамитак что выступают слезы, хотя они и без этого могут выступить.
Ленка в церкви уже... договаривается,подходя к нам и пожимая мне руку, произносит Андрей.
Ну как она?задаю я положенный, но нелепый вопрос.
Андрей пожимает плечом. Что тут еще можно ответить?!
Хрустя начинающими оттаивать лужами, мы идем туда. Внутри церквушка маленькая, темноватая, какая-то домашняянизкий потолок. Сразу в нескольких местах купно горят свечи, пахнет воском, язычки качаются, проходят волны. Ленка стоит с тоненькой свечкой в руке, губы ее дрожат. Я подхожу, прижимаюсь к ней щекой. Она поворачивается, кивает, прерывисто вздыхает. Подходят остальныекак-то здороваться шумно, тем болееза руку, здесь неловко, все обмениваются кивками и замолкают. Потом находится выход из тяжелой неподвижностисперва один, а за ним все остальные подходят к конторке в углу, покупают свечи, зажигают их от других свечей, возвращаются к иконостасу. Это действие как-то слегка взбодрило всехначались тихие разговоры. Грустные подробностидля тех, кто еще их не знает: Сани уже нет, а урны еще нет, будет через неделю. По щеке Лены катится слеза, она шумно хлюпает носом. И снова тишина.
Наконец, энергично, и я бы сказал, вкусно хрустя половицами, к нам подходит молодой, красивый, огромный священник с черной бородкой и в черной рясе, с крестом на груди. Он явно в хорошем настроениисейчас он ходил куда-то по воздуху, с кем-то приятно поговорилноздри его продолжают еще играть от каких-то приятных воспоминаний.
Платите в кассу!говорит он Лене, помахивая рукой.
Мы ведь уже платили!выходя вперед, заявляет Андрей.
Тогда, наверное, ему надо ленточку на лоб?священник слегка нетерпеливо проводит через свой лоб двумя перстами.
Так ведь... нет уже его!виновато улыбаясь, произносит Лена.
А, да?.. Тогда сейчас!он уходит в свою подсобку. Мы тихо бродим по церкви, разглядываем иконы, с некоторым удивлением смотрим на какие-то странные длинные сундуки, покрытые клеенкой,они стоят по стенам вдоль окон и придают залус обычными окнами, с обычными потолкамикакую-то еще большую домашность. К батюшке в подсобку приходит еще один красавец, одетый ярко и аляповато, как самый крутой мажор. О чем-то они там глухо и весело говорят, и наш благочинный гогочет, как бешеный конь. Наконец, с веселыми чертиками в глазах он выходит к нам, берет в руку красивое паникадило и, размахивая им, начинает заупокойную службусначала мы лишь из вежливости стоимне дышим, расплавленный воск со свечек обжигает пальцы и застывает на них, время от времени кто-нибудь с хрустом половиц тяжело переступает с ноги на ногу, но постепенно грозные, страшные, и я бы сказал, великолепные слова достигают нас, душа поднимается, звенит!
В общем, какой-то смысл тут, оказывается, есть, какое-то высокое чувство в нас появилось. Никогда в жизни нашего Саню не называли так торжественно и красивоновопреставленный раб Божий Александр! Но паникадило батюшка так и не зажегвидимо, принял повышенные обязательства по экономии благовоний. Я еще надеялся поначалу, мол, что-нибудь у него там разгорится от плавных взмахов,но разгораться, видимо, было нечему.
И вот мы уже никому больше здесь не нужны, мы тихо переговариваемся в углу, а на середину зала с веселым грохотом какие-то мужики выдвигают те самые клеенчатые сундуки от окон, и я вдруг с ужасом понимаючто на них сейчас будут ставить. Мы, не сговариваясь, быстро выходим на воздух. У церкви стоят несколько похоронных автобусов, нарядные крышки прислонены к облупленной церковной стене.
Потом мы шли по размокшим церковным дорожкам среди оградок, и Костя, самый большой среди нас специалист по этим делам, приехавший с некоторым опозданием, объяснил мне, что отпевания как такового не было, была лишь заупокойная службано исполненная, несмотря на молодость священника, с толком и с чувством.
Даотпевание теперь Ленке явно не по карману, как вообще она будет с двумя детьми? Поможем, конечно. Слава ведет ее за плечи, что-то почти уже весело говорит.
Мы подходим к большой, слегка обколотой по краям, шершавой старинной плите, под которойи вокруг которойлежат поколения Саниных предков. Сюдачерез неделю, когда получат, опустят Санину урну, но меня, к сожалению, здесь уже не будетдела не ждут.
Мы некоторое время молчали над плитойв глубоко вырезанных буквах светилась и морщилась от ветра вода.
Мы вышли с кладбища, и некоторое время молча, широким фронтом шли по улицекидаться по трамваям и автобусам после этого было как-то нехорошо.
Мы дошли до метро. Эскалатор превратил наш фронт в цепочку. Мы молча спустились, вошли в вагон.
Поезд следует до станции Академическая! Только до станции Академическая!повторил машинист таким грозным тоном, словно поезд следовал прямиком в ад. Потом вагон вдруг начал горетьоткуда-то повалил едкий дым, почти до отсутствия видимости заполнил салон,люди кашляли, хрипели... я молился, чтобы хоть побыстрее доехали до станции,люди, ясное дело, сразу же выскочат на воздухглавное, не затолкать бы друг друга! И совершенно поразило меня, что когда вагон остановился и двери наконец-то разъехались, никтопочти что никтоиз вагона не вышел. Люди покашляли, поразгоняли ладошками дыми двери задвинулись, поехали дальше. И главноеэто, видимо, было почти нормой, никто не удивлялся такому, никто и не думал об этом, каждый уже думал о чем-то своем. Я смотрел на седые уже головы моих друзей, на слезы, потекшие наконец-то по щекам, и вдруг почувствовал, как я люблю их и как волнуюсь за них! Наконец пожар вроде бы сам собой ликвидировался, дым куда-то усосался, свет снова стал ярким, и все весело и оживленно заговорилидождались наконец-то праздника!