Я хочу есть с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.
Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.
Мамаша, ваш мальчик?
Мой.
Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.
Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.
Он у нас выдумщик, оправдывается и в то же время хвалится мать. Ему что-нибудь выдумать все равно что с горы покатиться.
Не детская эта игра
Майор остается на постое у дида Нестира. Санька, очарованный присутствием настоящего командира, к которому бойцы приходят за приказаниями, ни на шаг не отходит от него: смотрит, но мигая, как майор бреется, поливает ему, когда тот умывается, и помогает даже чистить пистолет. Потом боец, который смеялся над ним, приносит в котелках суп и кашу, полбуханки хлеба и красивую блестящую банку. Санька замер у стола, смотрит, как боец разливает в бабкины миски пахучий суп, и тихонько, совсем по-щенячьи повизгивает от того, что у него в этот момент болью заходится живот. Майор вручает ему ложку, садится напротив за свою миску, и Санька, веря и не веря, что это ему не спится, начинает есть.
Я ж тоби казав, Лександро Батькович, шо жизнь получшала и табачок подэшэвшав, подает голос с печи дид Нестир.
Ешь, Санька, не стесняйся, подмигивает майор безбровым глазом, а Санька, уплетая гороховый суп, не сводит глаз с блестящей банки, которую открывает боец. Там сгущенное молоко, говорит майор. Будем чай с ним пить. Не пробовал?
Санька молча мотает головой и поглядывает на мать, которая стоит у печи, смотрит на него, покусывая губы.
Вот кончим войну и такую вам, карапузам, жизнь построим майор вдруг умолкает, переводит дух, одним словом, хорошую, чтоб жить да радоваться. Для начала отгоним немцев от самого сладкого города Изюма. А потом и войну кончим, вот увидишь Так что живи, Санька, впереди такая жизнь
Несколько дней майор и его бойцы, истосковавшиеся в окопах по детскому смеху, сдержанно, по-мужски баловали его, кормили своей кашей, дарили кусочки сахара, катали на «студебеккере», подбрасывали и подбрасывали вверх и замирало Санькино сердце от высоты и восторга. В нем, наверное, им виделись свои дети, все дети, ради которых они были готовы на все
А потом, ночью, когда Санька спал, они ушли из села. Санька плакал, искал их по хатам, но не находил они вернулись на передовую. Вскоре, вслед за ними, покинул навсегда Базы и Санька уходил с матерью домой, в свой Изюм.
ИВАННА
В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса с маршрута «город аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели нестаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.
После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду Ивану хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, прорывался с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег дождем или дождь снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему до пенсии оставалось всего полтора года.
Но зато осенью, когда все муссоны успокаивались и в Приморье с августа по октябрь стояла теплынь, он никогда не вспоминал о своих намерениях, а жене, коренной приморке, как бы извиняясь за нелюбовь к ее краю, говорил, что, не будь здесь такой красотищи осенью, уехал бы отсюда, если бы до пенсии оставалось даже полгода. Ради осени, когда сопки закипают багрянцем, когда каждый кустик стоит как охваченный пламенем, когда в октябре все еще лето, дед Иван мог снести все капризы здешней зимы.
С утра у деда Ивана ломило суставы, ныла левая ключица, перебитая на войне. Раньше ключица, полагал дед Иван, капризничала лишь к резкой смене погоды, теперь же причина не только в климате, а в старости, усталости, наконец, еще в том, что сам он стал привередным, много обращает на свое здоровье и самочувствие внимания.
Возможно, ключица не давала покоя все-таки к непогоде к концу дня на небе сомкнулись тучи и получился не дождь и не туман, а что-то среднее, приморское сеево. Лобовое стекло стало матовым, в автобусе потемнело, и пассажиры, уставшие в полете, совершенно затихли. Зевнул и дед Иван, едва не забылся за рулем. убаюкивал гул мотора, и уж так соблазнительно, обещая уют и покой, подкрадывалась дремота.
После рейса он подъехал к диспетчерской и, поджидая сменщика Петракова, откинулся на спинку сиденья, расслабив уставшее тело. Ощупал ключицу, потер на ней бугорок, где срослась кость и где засела боль. Затем минут пять он размышлял: найдется ли дома старки или вся она выпита на праздник, в День Советской Армии. Похлопав по карманам, он вытащил все деньги, подсчитал на бутылку хватало, и начал думать о том, как придет домой, попросит Николаевну нагреть воды, попарит ноги, уснет в мягкой постели, а назавтра хворь как рукой снимет.
Петраков задерживался. Дед Иван побывал в буфете, где обычно посиживали водители автобусного парка, но и там сменщика не оказалось. Он вернулся в кабину и, наблюдая, как дождь переходит в снег, с тревогой думал о Петракове. Хлопья снега липли к лобовому стеклу и таяли, сползая вниз. Подходило время следующего рейса, сменщика не было, а деду Ивану ехать в такую погоду еще раз в аэропорт совсем не хотелось. И когда Петраков появился перед автобусом, поднял руку в перчатке с широкими крагами, прося открыть дверь, дед Иван даже улыбнулся.
Вскочив в автобус, Петраков стряхнул с куртки воду.
Ну и погодка, дед Иван. Один мой знакомый говорит: «У меня от этого климата сапожные щетки на складе лысеют».
Дед Иван опять улыбнулся и грузно вылез из кабины:
С машиной все нормально.
Хорошо, кивнул Петраков. А вот у меня дела. Отправил жену в роддом. Вроде бы рано ей Завтра праздник детсад и ясли закрыты. Сегодня отвел ребятишек к соседям, послал телеграмму матери
Вот дед Иван простодушно и жалобно выругался. Я как чувствовал. Значит, мне завтра в первую?
Выручи, Иван Митрич, попросил уже как бы по инерции Петраков.
Куда вас денешь махнул рукой дед Иван и пошел в диспетчерскую сдавать маршрутный лист.
Я тебя тоже когда-нибудь выручу! крикнул вдогонку Петраков.
Ладно, выручишь, проворчал дед Иван и, нахохлившись, скрылся в дверях диспетчерской.
Домой он вернулся в десятом часу вечера. После работы он заседал в месткоме, где распределяли подарки и премии женщинам, а потом, дожидаясь торжественного собрания, заглянул в галантерейный магазин и купил скромную, неярких старушечьих расцветок косынку Николаевна наверняка припасла на праздник чего-нибудь, надо и ей уважить. На собрании он сидел в президиуме, тайком подремывая в заднем ряду, прячась за спины.
Николаевна встретила его молча. Налила воды в рукомойник, повесила на плечо мужу чистое полотенце. Так делалось уже много лет, если она была недовольна мужем. В таких случаях она почему-то доставала самое новое и чистое полотенце, а он усмехался при этом вспоминалось ему, что в боксе тренеры выбрасывают полотенце на канаты, когда признают поражение своих питомцев, а Николаевна, поди ж ты, таким жестом объявляла ему что-то вроде войны.
Но сейчас он забыл о боксе, неторопливо отмывал руки, намыливал обвисшие и заросшие белесой щетиной щеки, находясь в каком-то полузабытьи, без единой мысли в голове. Им овладело безразличие, и было уже не важно, болит или не болит ключица, сердится или не сердится на него Николаевна. Только сев за стол, он вспомнил о подарке, поискал его в пальто и, найдя сверток, молча положил на стол.
Николаевна словно ничего не заметила ей, наверное, хотелось как можно дольше быть недовольной. Ставя ужин, она отодвинула сверток на край стола, а потом любопытство взяло верх, развернула и подобрела, но опять же не подала виду.
Потом она сочла нужным сказать, что Пришла телеграмма от сына из Хабаровска. Он должен приехать завтра утром с женой и дочерью. Дед Иван промолчал. Для Николаевны этот приезд был важен, прошлым летом она повздорила с невесткой и теперь надеялась помириться с ней. Дед Иван держался в стороне от их дел и потому промолчал
Тебе нездоровится, Иван Митрич? Николаевна отходила быстро и теперь уже заглядывала ему в лицо.
Да есть малость.
Согреешься? У меня огурчики маринованные есть, картошка.
Согреюсь, ответил он так, будто был намерен сделать это исключительно для того, чтобы угодить жене.
И ноги обязательно надо попарить. Я мигом нагрею воды, заторопилась Николаевна и начала назидательно говорить о том, что он стал совсем плох и пора ему проситься на более легкую работу.
Старка немного расшевелила его. Он почувствовал себя уютно, а когда опустил ноги в таз с горячей водой, стало и вовсе хорошо. Тепло ласковой волной разлилось по телу и клонило ко сну.
Проснулся он от громкого треска во дворе. Он вышел на крыльцо снег падал сплошной белой стеной. Трещала береза вся она обмерзла льдом и вершина, не выдержав тяжести, сломалась.
В спальне светящиеся стрелки будильника показывали без двадцати пять.
Что там? встретила жена вопросом.
Гололед, снег. Навалило, наверное, с полметра, ответил он и начал одеваться, включив в прихожей свет.
Куда ты собираешься?
На работу. Мне в первую.
В какую первую? У тебя сегодня выходной!
Петракова подменяю.
О господи, Петракову опять праздник.
Какой там праздник. Жена собралась рожать, а ему нужно с ребятишками дома посидеть, пока его мать не приедет.
Нам бы привез ребятишек.
Если бы да кабы. Зачем ему с ними зря таскаться, когда мать приезжает?
Но ты-то как пойдешь на работу, ведь ты всю ночь стонал? возмутилась Николаевна.
Обещал.
А ты умел когда-нибудь отказываться? Умел? А? задала вопрос Николаевна, на который ему было трудно ответить.
Снег валил валом часов до одиннадцати. Дед Иван сидел в диспетчерской, дожидаясь разрешения на выезд. Пассажирам объявили, что все рейсы переносятся на несколько часов, но они донимали расспросами и диспетчера, и деда Ивана. Он терпеливо объяснял им, что поедут они после того, как бульдозеры расчистят дорогу в аэропорт, а когда они расчистят никому не известно.
Наконец, около двенадцати, он повел автобус в первый рейс.
Машин на трассе было мало. На асфальте осталась корка морозцем прихватило вчерашнюю слякоть, и теперь автобус заносило в сторону. Дед Иван осторожно выводил его на середину дороги, и всякий раз это удавалось ему с таким напряжением, словно он впервые сел за баранку.
Многое тревожило его в этот рейс. По пути в аэропорт было несколько крутых подъемов, и он сомневался: сможет ли автобус без посторонней помощи преодолеть их. К тому же, чувствовал он, что против вчерашнего стало ему хуже, появилась неуверенность в себе. И руки, и ноги повиновались вяло автобус вилял не только от скользкой дороги
Он вел автобус плохо и знал об этом. Теперь он понял, что заболел не на шутку, и решил добраться до поселка, где жил Петраков, посидеть у него с ребятишками, пока тот не отработает смену.
Появилось солнце, до боли слепящее глаза, и снег засверкал, и в то же время дед Иван увидел следы прошедшей ночи гололед и снег покалечили деревья, обломали ветви берез и сосен, пригнули до земли молоденькие деревца. В кюветах, извиваясь вдоль дороги спиралями, лежали порванные и перепутанные телеграфные провода.
«Столько беды за одну ночь, подумал он. Ай-ай-ай. И тихо как-то, незаметно все случилось».
И резче заболела у него ключица, как он ни старался забыть о ней. Автобус он повел совсем осторожно, боясь беды.
Добравшись до поселка, он побрел по колено в пушистом снегу по переулку, в котором жил Петраков. Он нашел деревянный домик под высокими елями, вошел в сенцы и постучал в дверь.
Иван Митрич?! воскликнул Петраков и потащил его в комнату, не дав даже веника обмести от снега бурки. Вот не ждали.
Дед Иван увидел на кухне старуху в длинном, как японское кимоно, халате и поздоровался с ней. Из кухни выглянули две головы маленьких Петраковых и, узнавая и не узнавая деда Ивана, заулыбались.
Да ты раздевайся, присядь, суетился хозяин, и дед Иван понял, что он уже успел выпить.
Ну, с кем поздравлять?
Так ведь еще неизвестно, Иван Митрич. Сами ломаем голову, кого мама нам купит, засмеялся Петраков, погладив по голове подвернувшегося под руку малыша.
Рассиживаться мне некогда, автобус на трассе стоит. Пассажиры ругаются.
Эх, жалко, что ты на работу, с досадой сказал Петраков. Работаем вместе уже сколько, а посидеть за чаркой так и не пришлось. То я за рулем, то ты. Приезжай после работы
Не могу. Ко мне тоже гости приехали, сказал дед Иван и повернулся к двери.
Иван Митрич, послушай, давай я доработаю до конца смены. А ты отправляйся домой, с готовностью вызвался Петраков.
Куда тебе такому. Нельзя, дорога плохая.
Ну и что? Не таким ездил.
И я, бывало, ездил. Только тебе сейчас нельзя. Случись что виноват будешь, а их у тебя, считай, трое
В автобусе он взглянул на себя в зеркало. Оттуда смотрел старик, чем-то похожий на него, деда Ивана. Глаза старика глубоко запали и смотрели из-под обвисших бровей то ли бессмысленно, то ли затравленно. Кожа на лице стала синюшной, но зато нос был прежний. Такого носа, как у него, он никогда не встречал на нем росли коротенькие волоски хохолком.
Дед Иван включил передачу, автобус тронулся, и тут же повело его в сторону. Опасаясь, что не сладит с машиной, он нажал на тормоза, вылез из кабины. «Будь ты неладна», ругался он, мысленно виня во всем ключицу, потирал ее, прохаживаясь за автобусом и хоронясь от пассажиров. «Добраться бы до поста ГАИ, попросить автоинспектора довести автобус до аэропорта», размышлял он, а потом его осенила мысль.
Он вошел в салон и спросил пассажиров:
Шоферов, случайно, среди вас нет?
Баллон лопнул? спросил кто-то насмешливо.
Я спрашиваю нет ли среди вас шофера? повторил он вопрос и закрыл глаза, потому что в этот момент все поплыло перед ним.
Есть, отозвался мужчина в глубине салона.
Дед Иван открыл глаза. Шофером оказался круглолицый, небольшой мужчина в очках. Он весь будто стал меньше, ожидая следующего вопроса. Это не понравилось деду Ивану, но он все же спросил, экономя слова:
Класс?
Как вы сказали?
Шофер какого вы
А-а, понял, кивнул он головой. Нет у меня класса, я любитель.
Пассажиры засмеялись. «Будь у тебя хоть первый класс, автобус я тебе не доверил бы, пожалуй», подумал и сел снова за руль
Перед самым крутым перевалом он остановился передохнуть в груди не стихала боль, туманом застилало глаза и асфальт уплывал куда-то в сторону из-под автобуса. Дед Иван собрался с последними силами там, за подъемом, был пост ГАИ. Включив передачу, дал большие обороты двигателю. Взревев и окутываясь дымом, автобус пошел на перевал. Ветер дул снизу, и на середине подъема дым начал обгонять автобус. Колеса, попадая на заледенелые пятна, пробуксовали. Дед Иван всем телом подался вперед, как будто это могло помочь машине.
Пассажиры примолкли, должно быть, забеспокоились, но все же полагались на старого водителя, и смотрели на молодые елочки, растущие на склоне, на цепочку лыжников, идущих у подножья сопки, на зеленую далекую электричку, мчавшуюся в вихрях снега.
Дальше дорога разрезала склон сопки пополам. Солнце закрыла стена, с нее свисали кривые сосульки, и он по ним, от сосульки к сосульке, определял, движется или не движется автобус.
На перевале, когда коридор кончился и автобус пошел легко, дед Иван вздохнул, и в тот же миг его что-то сильно толкнуло в грудь. Наступила тишина. Последнее, что увидел он, это бегущие навстречу полосатые столбики, ограждающие крутой спуск. И вместо того чтобы схватиться за грудь, он инстинктивно выбросил руку к ключу зажигания и повернул его. Теперь выключенный двигатель тормозил, автобус рывками прокатился еще несколько метров и остановился, не задев полосатые столбики.