Спустя два дня, в солнечный весенний полдень, деда Ивана везли в сопки. За машиной, на которой лежал он, шла Николаевна, сын и невестка, помирившаяся со свекровью, соседи и друзья.
Когда гроб уже выносили из дома и ставили на машину, Николаевна накрыла мужу ноги большим шерстяным платком, будто он может простыть.
Петраков шел рядом с вдовой. Эти два дня были для него, наверное, самыми тяжелыми в жизни. Он считал себя виновником смерти деда Ивана и не мог простить себе, что уговорил его работать вместо себя, что не отправил домой, когда он заходил к нему. С утра до ночи Петраков помогал родным, долбил в промерзлой сопке могилу, управлялся с хлопотами, которые приходят в семью с покойником. Он старался хоть малой частью искупить вину, хотя этого никто не требовал, а Николаевна, когда он сказал ей о своей вине, ответила, что нечего на себя напраслину возводить Иван Митрич в последнее время был совсем плох. За день до похорон жена Петракова родила дочь. Ему же хотелось сына, чтобы назвать его в честь деда Ивана Иваном. «Ну, что же, если не родила Ванюшку, назовем дочь Иванной», размышлял он.
В городе дед Иван был человек известный. Перед процессией останавливались грузовики, автобусы и такси. Водители, несмотря ни на какие запреты, нажимали на клаксоны, и вой автомобильных сигналов заглушал размеренные тягучие звуки оркестра.
ОБЕЗЬЯНКА ЧИКИ
Старый дребезжащий автобус долго прыгал по неровной дороге, таща за собой облако пыли, пока наконец не остановился у небольшого домика на краю зеленого летного поля. И сразу же в громкоговорителе, неизвестно где пристроенному, загремело женским голосом: заканчивается регистрация пассажиров до областного центра. Несколько человек, толкаясь и спеша, устремились в домик. В крохотном зале ожидания сидел только один мужчина с портфелем на коленях. Лариса Никитична невольно улыбнулась выдумке местных авиаторов, а Михаил Викентьевич нетерпеливо хватался за ее сумочку, в которой она искала билет. Выхватив его из рук жены, он ринулся к высокому массивному барьеру. Хорошенькая девушка в форменной пилотке, с ровным загаром на лице, таким ровным, что его можно было принять за грим, в один миг проштамповала билеты и снова объявила по радио, теперь уже неизвестно зачем, видимо, для порядка, что регистрация закончилась. Минуту спустя она объявила посадку. Михаил Викентьевич сунул жене билет, донес чемодан и авоську с яблоками до штакетного забора, ограждающего поле, и чмокнул ее в щеку. Лариса Никитична забыла ответить, пошла по плотной упругой траве, а потом вспомнила, обернулась, хотела кивнуть ему на прощанье, но он в это время прикуривал. Девушка сказала строго «проходите», и Лариса Никитична вошла в самолет с двухэтажными крыльями.
Она села возле окошка, отсюда хорошо было видно, как Михаил Викентьевич прогуливается вдоль ограды, покуривая и посматривая на самолет. О чем он думает сейчас? Ругает институтское начальство, которое вызвало ее принимать вступительные экзамены и тем самым внесло беспокойство в его спокойную, жизнь на берегу Волги? Или, зная, что она с радостью возвращается в Москву, напутствует ее мысленно: улетай же, черт побери, поскорее
В проходе появился мужчина с портфелем, который едва не закончил регистрацию единолично. Он сел рядом, Лариса Никитична непроизвольно одернула подол платья, поправила прическу и вспомнила, что сегодня она не позаботилась как следует о своем внешнем виде. Не хватило времени. Перед отъездом пришлось делать генеральную уборку на даче; что можно было сдать в прачечную сдала, а что осталось перестирала, перегладила; притащила несколько сумок с продуктами, наварила и нажарила, чтобы мужу, свекру Викентию Викентьевичу и свекрови Аделаиде Марковне хватило готового как можно дольше. В Москве о родителях мужа заботилась домработница Домаша, а летом, когда молодые и старые Коралисы жили на даче, обязанности Домаши становились обязанностями Ларисы Никитичны. Аделаида Марковна за всю жизнь научилась хорошо делать только бутерброды да заваривать кофе, и, конечно, она в первую очередь была недовольна неожиданным отъездом невестки.
А Лариса Никитична радовалась, что уезжает. За пять лет, прошедших после свадьбы, она с мужем ни разу не отдыхала отдельно от старых Коралисов. Аделаиде Марковне медики не разрешали менять климат, и каждое лето они уезжали в старинный русский городок, где на берегу Волги им сдавали половину дома. В этот раз Лариса Никитична, уезжая в отпуск, тайком от мужа договорилась на кафедре, что ее вызовут принимать экзамены у абитуриентов. У нее не хватало терпения каждую ночь подавать свекрови всевозможные микстуры и растирать пчелиные и змеиные яды на ее пояснице. Притрагиваясь к рыхлому телу Аделаиды Марковны и видя на коже рыжие пятна, похожие на какие-то многоножки, которые, казалось, вот-вот побегут на нее, Лариса Никитична испытывала чувство гадливости, но скрывала это от всех, а затем тщательно мыла руки, чтобы успокоиться и уснуть. Такое же чувство она испытывала, стирая тяжелые платья свекрови, у которых был неизменный рыжеватый оттенок. Платья навечно впитали запахи лекарств, и ей казалось, что они присутствуют здесь, в самолете, и, наверное, вместе с ней прилетят в Москву.
Сосед раскрыл иллюстрированный журнал, устроился поудобнее. Его коротко стриженные, пепельные от обилия седины волосы слегка порозовели в луче вечернего солнца, проникающего в окошко. «Ах, как бы шла седина Михаилу Викентьевичу, вздохнула Лариса Никитична. Ведь этого мужчину не назовешь красавцем, но сколько мужественности и благородства придает она. А ему, пожалуй, нет и тридцати пяти»
Ей всегда хотелось выйти замуж за мужчину с седоватыми висками. Но что поделаешь, молодых и седых не так уж много, на всех не хватает, кому-то надо выходить и за лысеющих. Конечно, она бы не вышла за Михаила Викентьевича, будь он уже тогда лысым, слишком разительным выглядел бы контраст между идеалом и им. Она долго не могла решиться отказать ему или согласиться, не знала, как быть, когда тебе первый раз в жизни предлагают выйти замуж, причем предлагает мужчина, которого, сама не знаешь, любишь или нет. Тогда бы это был решающий довод
Через открытую дверь кабины пилотов было слышно, как спорила девушка с летчиками. Они не хотели залетать в какое-то Чикильдеево, а она настаивала.
В конце концов они сошлись на том, что в Чикильдеево не полетят, но зато побывают в Передреевке, где решат, надо ли лететь в Матонино или не надо, а может, побывают лишь в Каменной Яруге. Сосед поднял голову и, прислушиваясь к спору, улыбнулся, взглянул на Ларису Никитичну. Она тоже улыбнулась.
Самолет вздрогнул, заревел и помчался по зеленому полю, гремя гулким корпусом и подпрыгивая, пока не оторвался от земли. Ларису Никитичну сначала будто подбросило вверх, потом резко опустило, но когда она посмотрела в окно, удивилась, что они уже летят. На маленьком самолете летать ей не приходилось, но она не раз слышала про коварные воздушные ямы, в которые он то и дело проваливается, как тяжело бывает в полете, и, вспомнив об этом, отвернулась от окна и закрыла глаза.
Она вернулась к своим мыслям. Ну, вот и совершила побег из колонии Аделаиды Марковны, подумала Лариса Никитична и усмехнулась. Про себя она называла дачу колонией, каждому обитателю придумала роль. Аделаида Марковна была колонизаторшей, Михаилу Викентьевичу отводилось место надсмотрщика за колониальным населением, то есть Ларисой Никитичной и Викентием Викентьевичем, которые должны были всю жизнь строить таким образом, чтобы все, в конечном итоге; доставляло удовольствие Аделаиде Марковне. Трудно было представить, но несколько десятков лет назад то, что было теперь грузной, деспотичной, капризной Аделаидой Марковной, танцевало в «Ледяной деве» Грига и вскружило голову тогда уже бывшему латышскому стрелку Викентию Коралису. Может быть, он любил ее в свое время, иначе просто не смог бы из далеких двадцатых тридцатых донести до семидесятых годов стойкую привычку к почитанию слабостей супруги. В свободные от заботы о ней часы он стал доктором технических наук, профессором, а в последние годы, отойдя от служебных дел, превратился вдруг в колонии в пчеловода, а в Москве в заядлого кактусиста. Заставил подоконники цереусами и ореоцереусами, устраивал в ванной им какие-то парные бани и все экспериментировал с опунцией, у которой было колоритное название Рука негра.
«Не хотите ли заняться кактусами? спросил он однажды, когда она, придя к ним, рассматривала коллекцию. О, знаете, это целый мир Жалею, что начал поздно. В каждом из нас сидит крестьянин, и каждый должен когда-нибудь покопаться в земле, посадить, как говорится, свое дерево. Конечно, кактусы это не то, но все же Если интересуетесь, готов помочь у меня они почти все в двух экземплярах. Очень советую: придете с работы, поковыряетесь с ними минут пятнадцать и будете смотреть на мир другими глазами. В этом что-то есть, есть»
Человек деликатный, он, очевидно, догадывался о нескладной ее жизни с Михаилом Викентьевичем. У них не было детей. Сначала откладывали до тех пор, пока она закончит аспирантуру и защитит диссертацию. При этом само собой подразумевалось, что Михаил Викентьевич защитится раньше. Но произошло непредвиденное она была уже кандидатом наук, а Михаил Викентьевич, теряя в библиотеках остатки волос, никак не мог завершить диссертацию.
После банкета по поводу успешной защиты, когда они вернулись домой, Лариса Никитична сказала мужу, что теперь, пожалуй, можно подумать о ребенке, тем более что она, кажется, беременна. Наверное, не стоило начинать разговор именно в тот вечер, потому что Михаил Викентьевич был чем-то недоволен. Может быть, ему испортила настроение Аня, подруга Ларисы Никитичны по университету, которая, поднимая тост, заявила, что мужчины должны наконец догонять женщин, а женщинам пора быть женщинами.
Михаил Викентьевич разводил в маленькой чашечке растворимый кофе. Отпивая маленькими глотками и округляя пухлые, пунцовые, как у ребенка губы, он не спешил с ответом.
Видишь ли, Лара, весомо начал он, мы люди науки и должны заниматься наукой. Честно говоря, я не готов быть отцом. Тебе повезло, а я никак не пойму, что нужно еще в диссертацию. Смогу ли я закончить ее в течение года это проблематично. А пойдут пеленки-распашонки
Но идут годы, мне уже двадцать семь. Почти двадцать восемь
Между прочим, мама меня родила в тридцать, как видишь, она жива до сих пор, жив и я. Мне нужно защитить диссертацию.
Позволь, а если ты не сможешь ее защитить?
Ну знаешь Михаил Викентьевич резко поставил чашечку, зацепил рукавом халата баночку и столкнул ее со стола.
Кофе рассыпался, и это окончательно вывело его из себя. Дефицитные баночки поставляли Аделаиде Марковне знакомые, а уж она одаривала ими сына. Михаил Викентьевич задрожал от гнева он дорожил подарками матери, и Ларисе Никитичне показалось, что у него вздыбились на руках рыжеватые колечки волос.
«Господи, какой он эгоист, какое самовлюбленное ничтожество!» ужаснулась она и решила на следующий же день пойти к врачу. К счастью, она ошиблась, просто сказалось волнение, связанное с защитой, но пропасть между ней и мужем стала еще глубже и шире. Каждый из них словно поселился на своем острове, причем уже давно, а теперь эти острова и вовсе разъехались.
И странно они относились друг к другу почти хорошо и чуть ли не доброжелательно. Но Лариса Никитична дома внутренне сжималась, уходила в себя, как улитка в свою ракушку, и с новой силой занялась научной работой. Одну за другой она написала несколько статей о литературе начала двадцатого века, их приняли в редакциях и некоторые уже напечатали. Зная, как действуют на Михаила Викентьевича ее успехи, она работала над ними с каким-то злорадным упоением, каждой строкой и каждой мыслью стремясь доказать, что он ничтожество и бездарность.
Вот видишь, у тебя время не проходит даром. А на твою публикацию о Зенкевиче и Нарбуте мне придется ссылаться в моей диссертации об акмеизме, сказал он однажды, выделив ударением слово «мне» и «моей», и Лариса Никитична расшифровала фразу так: что же ты, благоверная, вместо того чтобы помочь, дорогу переходишь
Мы люди науки, ответила она его словами.
Статьи, собственно, ни для науки, ни для поэзии не представляли никакой ценности и не могли представлять они писались с заведомо другой целью. Михаил Викентьевич наверняка догадался об истинной причине всплеска ее научной активности, понял, что это вызов, и не принял его. «А если бы принял, проиграл бы, думала она, лежа в кресле с закрытыми глазами. Он сумел перенести все в другую плоскость, нашел верный способ не проиграть и оказался почти во всем прав. Поразительная способность в любой ситуации находить для себя мертвое пространство, в котором легко остаться неуязвимым. А вот ударить из мертвого пространства можно совершенно безнаказанно»
А нужно ли было вообще подчеркивать свое превосходство? Нет, изменений к лучшему она не ждала, даже радовалась теперь, что детей у них не было. Михаил Викентьевич воспитал бы сына в своем духе, и у него со временем, как у Аделаиды Марковны, проступили бы на коже рыжие пятна, которые стали для Ларисы Никитичны символом людей с дьявольски изобретательным умом, холодным сердцем и мертвой хваткой. Ей казалось, что за дочь она сумела бы постоять, а что с сыном так будет, она не сомневалась. В Михаиле Викентьевиче победила Аделаида Марковна, он нисколько не похож на Викентия Викентьевича, добрейшего человека с умными детскими глазами
Самолет резко накренился и, описав дугу, быстро пошел на посадку. Чемодан Ларисы Никитичны, стоявший в проходе, поехал вперед, к летчикам, но сосед сумел схватить его за ручку. Подпрыгнув два-три раза, самолет остановился. У Ларисы Никитичны закружилась голова, ее мутило то ли от запаха бензина, то ли от слишком смелых пируэтов, которые только что продемонстрировали летчики. Она настроилась выйти на свежий воздух, но они побыли в Матонино считанные минуты. Самолет опять помчался вперед, и опять Ларису Никитичну будто вознесло на гребень высокой волны, а потом бросило куда-то вниз.
Она схватилась за спинку переднего сиденья, заставляла себя дышать глубоко и ровно, но воздуха не хватало. Не открывая глаз, она интуитивно определила, что земля близко и сейчас снова будет самое неприятное посадка. И точно колеса коснулись земли, которая, как батут, швырнула самолет назад, в небо, а он прижимался к ней, и когда все же остановился, Ларисе Никитичне казалось, что они все еще летят.
Кому в Яругу? Выходи! услышала она и подумала со страхом, что ее ждет, по крайней мере, еще один взлет и еще одна посадка.
Вы, ребята, полегче там ручкой. Не так лихо. Видите, женщине совсем плохо, сказал сосед.
Летчик, совсем еще мальчишка, в фуражке с крохотным козырьком, круто загнутым вниз, уверенно засмеялся.
Сразу видно не здешние. Здешние привычны. А лететь нам осталось всего десять минут. Потерпите, гражданочка, немного. Летчик запустил руку в карман и дал Ларисе Никитичне две таблетки. Это аэрончик. Театральных конфеток у нас давать некому, так я угощаю непривычных аэрончиком. Не бойтесь, примите будете проситься, чтоб еще покатали
Когда нескончаемые, как вечность, десять минут наконец истекли и самолет приземлился в аэропорту, Лариса Никитична первой выскочила из него ничего не могло быть лучше прохладного вечернего воздуха, густого, синего, пусть даже немного с примесью бензиновых паров, и земли, твердой земли под ногами.
Сосед вынес чемодан и авоську с яблоками, вызвался доставить их на остановку такси.
Мне лететь дальше, до Москвы, сказала она, ощущая кожей поток воздуха, прохладный и чистый, идущий, наверное, от речки или озера, и повернулась к нему лицом.
Тогда мы с вами попутчики. А билет у вас есть?
Нет.
У меня тоже. Пойдемте к кассам?
Дайте мне еще минутку, взмолилась она. Хочу надышаться вволю. Еще немножко Как хорошо.. Ну, хорошего понемножку. Я понесу яблоки
В зале ожидания, огромном, переполненном пассажирами, сосед нашел свободное место для нее, ушел и вскоре вернулся с кофе в граненом стакане и сувенирной бутылочкой коньяку. Он заставил ее выпить немного коньяку, и тошнота прошла, оставалась лишь слабость, как после жестокого гриппа, да резко, ощутимо забилась на виске жилка. Лариса Никитична узнала, что спутника зовут Виктором Ивановичем, он инженер, проектирует заводские трубы и поэтому назвался трубачом. Они разговорились; Лариса Никитична окончательно пришла в себя, она почувствовала себя как-то уютно и покойно, далеко от мыслей о Михаиле Викентьевиче и Аделаиде Марковне, будто перенеслась в иной мир, приветливый и добрый, в котором все, даже мелочи, приобретало, а может, обнажало свой истинный смысл.