Каковы реальные пределы творческой свободы и есть ли она? Думаю, не стоит долго разглагольствовать об ограничении свободы справатут все, как говорится ясно и ежу. Это, как говорится, не проблема, а беда. Тем более сдвиги в эту сторону зависят не только от настак что тут все ясно. От официальной несвободы все мы свободны, тут почти все мы единомышленники. Однако какой-то нажим, причем с неожиданных сторон, существует, и именно это давление наиболее результативно, потому что идет, так сказать, с тыла, от друзей. Недавно, выступая по телевизору, я совершенно искренне сказал, что немало интересного было и в те годыработа, друзья, веселые игры с невеселыми обстоятельствами, закалившие нас. Неожиданно я получил много возмущенных отзывов: оказывается, по последним прогрессивным данным, я не мог в те годы жить хорошо! Выходит, для того, чтобы выглядеть в духе времени, прогрессивно-негативным, я должен отречься от своих ощущений! Некоторый нажим на свободу чувств с этой стороны в настоящий момент меня смущает больше всего. Люди запросто перечеркивают свои лучшие творческие годывидимо, для того, чтобы сказать, что только сейчас наступила возможность для счастья. Установка неофициальная насчет того, как надо понимать действительность, о чем и как писать, оказалась вдруг еще более узкой и догматичной, нежели официальная. И главное, она как бы более обязательна, чем официальная,официальные мы всегда «в упор не замечали», а эта, неофициальная (как и что надо писать теперь), исходит вроде бы от твоих единомышленников, от друзей, с которыми вместе боролся за теперешнее,так как же можно им отказать? Но почему же Пушкин не последовал прогрессивнейшей программе, предложенной ему его другом Тургеневым? А потому! «Зачем от гор и мимо башен летит орел, тяжел и страшен, на чахлый пень? Спроси его!» Полная свободаот давления не только официального (тут мы начеку), но и от давления дружеского, неофициального, сколь угодно прогрессивногоосновной залог самостоятельности писателя... «Сладким будешьрасклюют!»не с одной, так с другой стороны.
Как литература влияет на общество? Конечно, живя подо льдом, мы получали кислород только от литературы. Помню, на каком-то пионерском слете старичок библиотекарь с оглядкой дал мне «Двенадцать стульев»и я вдруг почувствовал, что мозг мой до этого спал. Помню, какой моделью свободы для нас было поведение героев Ремарка, с каким упоением и смаком мы повторяли: «Я вернулся в бар и теперь напился уже по-настоящему». Это, естественно, не значило, что после этого мы «по-настоящему» напивались, но наслаждение от возможности самовольного мужского поступка мы получали от этой фразы. Времена Бунина, Казаковадля нас они стояли рядом... Мы вдруг понимали, наслаждаясь ими, что жизньэто огромное пространство, в котором бессильны запреты и циркуляры. Потом появились Гладилин, Аксенов... это уже гуляли мы! Потом на поверхность литературы вышли самые у нас бесправные людив книгах Шукшина и Белова,молчавшие десятилетия, поэтому их голоса звучали весомее. Много ярких литературных эпох прожили мы! Что происходит сейчас? Каким образом необыкновенные, крутые изменения в жизни влияют на литературу и как она влияет на жизнь? Происходят, на мой взгляд, поразительные и не очень радостные вещи. Состояние литературы напоминает мне состояние стайера, вырубившегося за финишной чертой. Почему нет произведений о современности? Ведь раньше, в тяжелом борении, они появлялись! Сейчас взаимодействие прогрессивных требований общественности с литературной отдачей приводит к результатам плачевным. В чем же дело? Выскажу крамольную (крамольную не по прежним, а по нынешним временам) мысль, что нет ничего опаснее для литературы, чем победа в обществе прогрессивных тенденций. Для жизни это прекрасно, а вот для литературы? С реакционными принципами мы знали, как поступать,мы их игнорировали и были свободны, а вот что делать с прогрессивнымиони же наши? В этой обстановке прогрессивные идеи получают опаснейшую фору! Они уже настолько очевидны всем нам, что как бы и не нуждаются в художественных доказательствах: зачем?! И так все ясно, надо только проиллюстрировать. Боюсь даже, что прогрессивные тенденции как бы осторожно отодвигают литературу: а ну ее! Всегда у этих писателей все так неоднозначно, а тут наконец-то наступила ясность, мы столько страдали за нее! Поэтому и не появляется литература о современности. Писатели (в большинстве своем люди прогрессивные) как бы застыли в почтительном оцепенении. Всегда писали смело, ничего не боялись... но тут?! Вдруг получится не совсем симпатичный деятель перестройки, а перестройка ведь так хрупка... разумно ли будет? Подождем. Тем более глупо тратить художественность на реакционеров. Художественность вообще как-то стала не нужна, ощущается как ненужная муть в обществе, четко разделившемся на два лагеря. «С кем вы, мастера культуры?» И сказать, что с самим собой, со своими любимыми темами, звучит (как и всегда у нас) несвоевременно. Так что же делать? Писать, как писал всегда?.. В такие-то времена?! Но другого выхода нет. Славянофилы ругали Лермонтова, отошедшего от славянофильства, но что было бы, если бы он отдал свое перо им на службу, хотя сделал бы, несомненно, много полезного? Чехова попрекали тем, что он не отражает «передовых течений века», и Пушкина тоже. Бунин саркастически заявлял, что он описывает «два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам», а вовсе не «картины народного быта». Литература свободная, независимая (не только от требований врагов, но и от требований друзей) должна заговорить снова, ибо несколько лет ее деликатного молчания привели к результатам плачевным. Приоритет тенденций над сложностью жизни, заданностинад художественностью привел к грандиозному падению читательских вкусов. Читатели (прежде тонко разделенные различными литературными вкусами и пристрастиями) сейчас как бы все сошлись вместе, соединенные одной главной, обязательной темой. И это понятно: кто же не сочувствует жертвам и не осуждает палачей, пора наконец высказать всю боль по этому поводу! И при этом происходит ужасный процесс: сознание читателя (и не только массового) развращается жаждой чрезвычайного. Ничего иного оно больше не воспринимает. Ежовщина проходит последним парадом, делая последнее, что она может сделать: развращая сознание людей жаждой чрезвычайного. Раньше читатели, лишенные оглушительных сенсаций, находили утешение в тонкостях, теперьнет. А время, которое не интересуется литературными и житейскими тонкостями, опасно, даже если оно прогрессивно. Это, так сказать, опасности победы (до которой еще ой как далеко!), но потерять тонкость восприятия в ее шуме еще обиднейза что ж тогда боролись-то?
Можно ли сказать, что наступает новый этап во взаимоотношениях личности и времени? Конечно, да! Личность сейчасвпервыевлияет на время. И поэтому сохранить сейчас индивидуальную, незапрограммированную, собственную эмоциональную тонкость особенно важно: ведь в руках у нас наконец появилась некоторая сила. Будешь действовать (и писать) не так, как хочется самому, а как принято, как сейчас нужно,и сразу потеряешь собственную эмоциональную оценку происходящего, собственный моральный ориентир, а действовать «на веру» опасно, история показала нам это.
Зачем такое говорить, если сейчас нам нужнее всего победа, победа любой ценой?!. В том-то и дело, что не любой!
Недавно, живя в доме отдыха с одним моим «сверхпрогрессивным» приятелем, я вдруг заметил, что он демонстративно не здоровается с одним нашим давним знакомым, нашим ровесником. Путем сложных умозаключений я выяснил наконец, в чем дело: знакомый наш был сыном довольно крупного деятеля времен застоя, все новые компрометирующие сведения о его отце появлялись в печати. «Так ты из-за отца, что ли, не здороваешься с ним?!осененный этой догадкой, воскликнул я.Но он-то чем виноват?»«Достаточно уже того, что натворил его отец!»надменно, с пафосом, весьма довольный своей прогрессивностью, сказал приятель. Новые догмы ничем не лучше старых. Сохранять личный, живой незажатый взгляд на людей и должна настоящая литература, свободная от тенденций и «спецзаданий» во все времена.
Наркоз
Прошлым летом я снимал дачу у хозяина Леши. Уже с утра, измученный политикой, он сидел на крыльце. Веранда, возведение которой я оплатил еще зимой, все еще была без пола. Не те, видимо, времена?
Леша!робко подходил я к «роденовскому мыслителю»,может, прибьем пару досок?
Он кидал на меня презрительный взгляд.
А!произносил он с болью.Что можно сделать в этой стране? Пока к власти в России не придет сильная руканичего не будет!
Но, может, пока нет сильной рукичто-нибудь попробуем сделать своими, слабыми?
Ответом мне было скорбное молчание. Что за мелкий человечек попался ему, пытающийся всю дорогу подменить глобальные проблемы мелкими, неинтересными?
Я вспомнил, как при прежнем еще режиме лежал в больнице. Наркоз, безусловно, применялся и тогда, и не только в операционных.
Помню, в коридоре лежал старик-ветеран, неудачно прооперированный и к тому же простудившийся на коридорном сквозняке. Однажды я проходил мимо и увидал, что на голове у негонаушники, по морщинистым щекам текут слезы.
Степан Ермолаич! Что с вами? Кто-то обидел?
Меня обидишь, как же!гордо произнес он.Просто лежу тут, слушаю: до чего же в Америке плохо живут!
И это помогало ему лучше всякого наркоза.
Даже и мое, вроде бы вольное, поколение успело хватить этого наркоза «личной ответственности за мировые проблемы».
Помню, как сидя на одной парте по трое, и часто лишь один из троих был относительно сыт, остальные голодны, мы, тем не менее, страстно внимали учительнице литературы, которая читала рассказ о несчастном мальчике-кочегаре, застрявшем в пароходном котле, которого безжалостные капиталисты сожгли, чтобы не задерживать отплытие.
До слез волновала нас и судьба умирающего итальянского каменотеса, вдруг исчезнувшего в ту ночь, когда он должен был умереть. Под утро он вернулся домой промокший, окончательно умирающий. Он попросил поднести его к окну и умер со счастливой улыбкой. На озаренной утренним солнцем скале над городом все увидели вырубленные им за ночь гигантские буквы: «СТАЛИН!» Ради этого стоило жить и умереть.
И наивно надеяться на то, что в такой стране, как наша, это безумие когда-нибудь кончится.
То же и в наши дни. Целыми сутками толкутся здоровые мужики у недостроенного Гостиного двора, и каждый из них знает, как спасти Россию! Ничто меньшее (как, например, их собственная жизнь) их не интересуетвид у них неухоженный, и лишь глаза горят.
Мой друг, хирург, рассказал мне удивительный случай. Одному человеку жена по неизвестной причине отрезала самый важный мужской орган. Лишь тяжелой операцией удалось спасти жизнь.
Наутро врач зашел к нему в палатуи рухнул от хохота. Прооперированный, нацепив очки, строго просматривал газетуне произошло ли что-нибудь чрезвычайное в мире, пока он отрезан тут?
Кажется,сказал мой друг,я понял жену!
Но бунт ее был бесполезен. Пациента волновали лишь крупные проблемы! Да, под таким «наркозом» возможно все: отрежут и голову, а мы и не заметим. Наутро потребуем газет.
Некому взъерошить вихры
Думаю, что наше поколение уже «выдохнуло» то, что у него было в душе. А было немало. Ощущение прелести жизни, раньше запрещенное. Чувство свободы, легкости счастья, которое по прежним законам обязано было быть трудныма мы его сделали легким, доступным сразу, а не после тяжелых испытаний, как требовал сталинизм и русский реализм, кстати, тоже. Впервые в советской истории герой просто мог идти по улице и наслаждаться окружающим, не совершая никаких подвигов. Эта свобода пьянила, возбуждала нас необыкновенно. Упругость плоти, блеск слова, аромат остроумия, дерзости, неподчинения откопали мы. За то и слава. Примерно три десятилетия так и было: только шестидесятники и примкнувшие к ним. Теперь ясно, что то упоение красотой слова, иронией, тонкостью мысли, скрупулезностью рисунка могло родиться лишь тогда и только среди нас, веселых «прогульщиков социализма».
Повторять снова свой путь невозможно и бессмысленнозачем дважды подниматься на одну гору? А другой горы я не вижуни в жизни, ни в литературе. Раньше нас всех несло ветром, а теперь он как-то растерялся, куда дуть, и все остались в полной растерянности, без рубля и без ветрил. Эпоха оказалась короче жизни. И надо снова становиться писателем, почти новым. Еще одним своим однофамильцем. Уже без всякой такой «общественной роли», без ореола борца-освободителя, без нимба шестидесятника, который, честно говоря, вскружил не одну голову, как бы освобождая от необходимости работать. Может, кому-то немножко еще поможет Запад, подстелит соломки. Кто-то, потеряв остатки стыда, придумает какое-нибудь новое искусство на стыке старых или к чему-нибудь примкнет. Но для подлинного шестидесятника суть предельно ясна: твое прежнее обаяние уже оплачено. Что там еще есть у тебя?
А когда же на печь? Все же книжек по двенадцать каждый написал. Видимо, никогда. Вечная молодость гарантирована нам. Пролежал месяц на печи, прочитал все журналы и решил вставать. Буквально некому по-стариковски ласково взъерошить вихры! То промчится с гиканьем толпа «постмодернистов», с одним общим котлом супа, сваренным из объедков. То глянет на тебя с глянцевой обложки нынешний «король панели», в свое время выгнанный тобой же из литобъединения за безграмотность. А этот уже пошел в народ. А все талантливые ребята десантировались куда-то на Луну, которую, «как известно, делают в Гамбурге, и прескверно делают».
Буквально некому по-стариковски ласково взъерошить вихры. Придется взъерошить их себе.
Главная улица
Литературе помогает все, в том числе и география. Я уже писал про то чудо, когда в одно и то же время вышли на одни и те же улицы ленинградского центра и Бродский, и Довлатов, и Битов, и Горбовский, и Уфлянд, и Кушнер. Сказочно повезло им всемвстретиться чуть ли не в детстве. И самой главной улицей из всех была улица Рубинштейна. Храня память о тех встречах, она даже не поменяла названия.
Помню, как я, только начиная еще сочинятьвсе тогда еще только начинали,пришел на улицу Рубинштейна в гости к Евгению Рейну: громогласному, уверенному, великолепному! Рядом с ним был более изящный, но столь же блистательный Толя Найман. Женя читал свою поэму. Помню последнюю строку любовной сцены: «...и башмак, с его ноги спадая, стукнул!»
Кончая читать страницу, Рейн великолепным жестом бросал лист на пол. Сначала я растерялся и даже с трудом удерживался, чтобы не броситься их подниматьтак благоговел я перед лицом поэта. Потом лишь сообразил, что Рейн специально кидает страницы на пол: так эффектнее!
Помню свой второй визит на эту улицу. Прошатавшись полдня по городу с Сергеем Довлатовым, с нарастающим чувством ненужности, бессмысленности наших потуг, мы грустно пришли к нему домой. И только сели выпить, как вошла его мама. Помню тот разговор:
Познакомься, мама! Это Валерий Попов.
Хорошо, что Попов, но плохо, что с бутылкой!сказала она.
Это моя бутылка!благородно сказал Сергей.
Нет, моя!воскликнул я, не менее благородно.
Если не знаетечья, значитмоя!усмехнулась мама и убрала бутылку в буфет.
Потом я приходил сюда уже на проводы Сергея, уже на другую сторону улицы, в какой-то момент они переехали. Помню прощальный поцелуй на лестницеестественно, с усмешкой: всерьез мужчины не целуются.
Следующая намеченная встречав Америкеуже не состоялась.
Проходя по улице Рубинштейна, с горечьюи радостьювспоминаю всех.
На углу улицы Рубинштейна и Невского открылся в те далекие семидесятые первый в городе кафе-автомат. «Открылся?» или«открылось?» Не берусь судить. До утверждения «Сайгона» автомат был модным местом. И когда ты, опустив жетон, после долгого грохота и звона, мог взять из открывшейся железной коробки засохший бутерброд, казалось, что прогресс наступает и когда-нибудь непременно наступит.
Сталинское ретро(О статье В. Топорова «Портрет штатного плакальщика»)
У Зощенко есть прелестный рассказ о запоздавшем (и кстати, совершенно случайном) госте, оказавшемся на поминках и устроившем дикую бузу. Примерно такое устроил известный критик и переводчик В. Топоров на поминках гениального (теперь уже это можно сказать) О. Григорьева. Гость оказался поглавнее хозяев (не говоря уже о покойном). Буза удалась на славу. На покойного плевать вроде неудобноно живых еще целая комната! ВотМ. Яснов, много помогавший Григорьеву, который, честно говоря, в помощи нуждался...