Интересно, сколько еще раз будут напечатаны подобные вещи, скольких редакторов еще смутят тени Шукшина, Казакова, Абрамова, которых очередной автор приведет с собой?!
Конечно, деревенская тема далеко не исчерпана, но читаешь произведения бесчисленных «последователей»и кажется, что исчерпана!
Я за свою жизнь (как и любой мой ровесник) наблюдал три больших литературных периода. Первый периоддо пятьдесят третьего года, с его романами-гигантами, подобными мастодонтам.
Второй периодшестидесятые годы, огромный культурный и литературный «ренессанс», появление целой плеяды ярких, смелых, веселых писателей, «возвращение» Бабеля, Платонова, Олеши, Булгакова, Зощенко. Счастлив был человек, живший и читавший в те годы! Какой интерес к литературе, какие спорыв кафе, в транспорте, в гостях! Именно необычность, талантливость, индивидуальность писателя котировались тогда выше всего!
Потом все это ушло. Все чаще слышал на встречах с читателями: «Какой это Казаков?.. Олеша?..детский писатель!». Снова «ушел» Бабель, меньше стали читать Зощенкону и других, менее знаменитых, гремевших в шестидесятые годы.
Ну, все естественно, наверно... Другой период. Пришло время «деревенщиков» (хотя открыл эти ворота, несомненно, Казаков). И вот сейчасчетвертый в моей жизни и в жизни моих ровесников литературный период.
Как-то вдруг пропал интерес к технике писателя, к особенностям литературного стиля. О таком и не услышишь сейчасразве что в разговоре о западном авторе, например о Маркесе.
Всякое явление двоякосыграли тут свою роль и «деревенщики», сурово отметавшие всяческие «выкрутасы». Но в результате после этого вдруг необыкновенно размножились писатели вообще без стиля, пишущие, как бог на душу положит, по принципу: чем обыкновенней, тем надежнейлишь бы «про то».
Про что? Тут ужечеткий набор «деталей конструктора», свинтить из которых «повестуху» может любой грамотный (а лучшебезграмотный) человек.
Про то, например, как душат нас вещи, как губит душу «эпоха Жигулей», про то, как «могут все» деловые люди, подпольные миллионеры... Таких произведений уже сотни: «таланты водятся стайками» (как сказал Олеша), а ремесленникистаями.
Созданы уже гимны «шмоточно-гастрономическому» потребительству, присыпанные (в меру!) солью необходимого «разоблачительства».
До чего ж симпатичны такие вещи современному потребителюи читать приятно, и мораль соблюдена!
Нехитрая эта «вещевая и вкусовая» наживка используется даже в произведениях, посвященных вроде бы другому.
В том же сборнике «Современная повесть» напечатан «Производственный конфликт» С. Есина. Повесть вроде бы посвящена производству, новому стилю руководства, но все это выглядит здесь принудительно-скучноватой нагрузкой к сочным рассказам отрицательного героя, «умеющего пожить»,явно на эту наживку рассчитывал автор, прогнозируя читательский успех своего произведения.
Для честного человека рассказы о каких-то «небывалых соблазнах эпохи вещизма» наверняка покажутся мелкими, недостойными вниманияна какого же, спрашивается, читателя рассчитаны подобные наживки?
Что жгодится, видимо, любой читатель, лишь бы он был «массовым». Почему, собственно, мещанин должен быть лишен приятного ему «чтива»?
С такой же наживкой хорошо идут и вещи как бы крупномасштабные, глобальныенапример, о международных заговорах, о происках ЦРУ. Тут вступает в силу такая «сделка»: чем глобальнее, «актуальнее» и «международнее» вещь, тем больше «малинки» может позволить себе автор (и тем больше читателей таким образом привлечь).
И вот ты уже летишь на личном «Боинге» и слегка волнуешься оттого, что в аэропорту тебя ждет встреча с мафией и ЦРУ... но волнуешься лишь слегка, не подавая вида, как и положено супермену.
Желающим «сладко вздремнуть» рекомендую книгу А. Шалимова «Пир Валтасара» (Лениздат, 1986). Здесь читатель найдет все, приобретенное этим жанром со времен Пинкертона,мелькают фешенебельные отели, рестораны, экзотические острова, шипят ядовитые змеи в корзинках у наемных убийц. Автор понимает, что в чистом виде все это не пройдети добавляет «остросовременное». Тут и «седые, поджарые» нацисты, управляющие всем западным миром, и столь модный сейчас в салонах «уход в буддизм». Буквально все, о чем «принято говорить в обществе» (когда не о чем говорить)все использовано или упомянуто автором: и таинственная Шамбала, и летающие тарелочки, работающие на столь элегантном топливе, как натуральные алмазы. Есть тут непременно и «предупреждение обезумевшему человечеству» (ну, как же без него!)Земля оказывается... гигантской водородной бомбой. Попробуй тутоткажи в серьезности и проблемности! Но я бы все-таки отказал! Ведь и автор, и читатель, и редактор в глубине души прекрасно знают, что ничто в книге не имеет соприкосновения с реальным положением дел в мире, что все этопутешествие вокруг света по школьному глобусу! В конце книги герой, спасаясь от убийц, собирается изменить облик, но дело это абсолютно лишнее, поскольку никакого облика, так же как и характера, у него нет. Даже имя его через день после прочтения вспоминается с трудом...
Книги такого рода, может быть, и нужны, но беда в том, что «летающие тарелочки» могут закрыть истинный литературный пейзаж. Например, можно не успеть прочитать хорошую книгу ленинградского писателя А. Скокова «Сенокос» с замечательной заключительной повестью «Капитан». Таинственность, напряженность живой жизни не нуждаются в этой книге в помощи со стороны «тарелочек» и прочей экзотики. Но... читатель расслабленный (а таких все больше!) виновато вздохнет и возьмет «тарелочки». При этом он будет оправдываться «глобальностью» и «серьезностью» пристегнутых к тарелочкам проблем.
Честно говоря, мне начинает казаться, что такого нашествия литературы вторичной, второсортной, мещанской, приспособленчески-неискренней раньше я не замечал.
Беда в том, что куда-то исчез критерий качества, критерий талантао таких вещах даже в «Литературной газете» почти не упоминают. Главное«о чем». Какое новое явление автор «ухватил»? А то, что эта гипсовая копия рассыпется вместе с явлениемневажно. Вечность как-то мало кого волнует.
Смешно, конечно, становиться в позу и произносить: «Я пишу для вечностимелочи меня не интересуют!» Еще как интересуют! Великая школа голландского натюрморта именно мелочи и изображалаа изобразила эпоху. Но писатель «с ухом по ветру» не изобразит толком ничего. Существуют писателисреди них есть и маститые,которые в погоне за непременной популярностью вдруг забывают весь свой «прежний багаж» и бросаются вслед за каждым мало-мальски модным «поветрием». Везде они «тут как тут». Была мода на прозу высокохудожественную, где так важны были слово, образ, эпитет,великолепно писали. И вдругпути неисповедимы!пришла мода на «кич» с его аляповатыми «роковыми страстями», самоубийствами, супружескими изменами, с чисто мещанским «разоблачением» мещанстваи тут они первые! Наконец, вынырнула «историческая тема»ею интересуются миллионы, не какая-то там прослойка, а «масса» (пожалуйста, что-нибудь про Ивана Грозного!)как же можно упускать «бум»?
Кажется, если снова вдруг вернется мода на «молодежную прозу» с ее раскованным стилем, то в числе первых снова будут они, и читатели будут говорить: «Какой способный молодой писатель, и с известной фамилиейнаверное, внучок того!».
Потом придет мода на книги, написанные женщинамии этого они не упустятуж не знаю, что придумают, но что-то придумают!
Писатель вдруг разрывается на несколько частей... А ведь неизвестно, по какой части будут судить о нем окончательноможет быть, по самой худшей?
Авторов этих почему-то не пугает, что в будущем их могут посчитать за целую толпу однофамильцев совершенно разного класса и калибра («как хорошо писал дедушка и как плоховнучок!»).
Что за непрерывное беспокойство, что за суета?
Недавно я прочитал в «Литературной газете» в статье Л. Латыниной «Газонные цветы»: «...Если историк литературы будет размышлять когда-нибудь о литературном процессе восьмидесятых годов, он обнаружит, что Искандер в нем вроде бы не участвует, хотя и работает продуктивно, и издается»... А может, и хорошо, что «не участвует»? Слишком уж часто непременное желание «участвовать», быть в «струе» на наших глазах приводило к потере индивидуальности, к суетливости, к неискренности. Вспомнит ли об этих «суетливых участниках» историк литературы вообще? Может, как раз-таки «неподвижного» Искандера и можно будет разглядеть среди их суеты?
Какую радость я испытываю именно от его отдельности!
Как изумляют меня писателиособенно молодые!которые вдесятером (и даже в большем количество) топчутся на одной и той же площадке и почему-то не думают о том, что всех их могут принять за одного!
Вот такой «групповой метод» действительно потрясает! Прикрой рукой фамилию, дочитай рассказфамилию так и не назовешь. Если это не пугает писателячем же тогда его можно напугать?
И дело все в том, что идут-то сейчас не от индивидуальности, а от темы. Причем заранее заданной уже оказываются не только тема, но и способы описания, и сам стиль. Естественно, что на такую «непыльную» работу тянет сразу столь многих!
У настоящего писателявсе свое. Групповой метод тут обречен на провал. Искандера узнаешь по двум словам и даже по одному. Не зря его «Джамхухсын оленя» стоит в сборнике «Современная повесть» в конце. Сколько наслаждения получаешь, читая! Сколько счастья, веселого лукавства, независимых суждений и точных реалий жизни вместилось в эту как бы сказочную повесть!
Рассказы его выискиваешь, как жемчужные зерна. «Новый мир», 1986, 1рассказ «Табу». Опять эта пленительная, лукавая, ласковая интонация...
«...Первым мне об этом поведал дядя Сандро. Это был тот период моей жизни, когда он мне смертельно надоел. Господи, если бы кто-нибудь знал, как он мне время от времени надоедает!»
Словно глоток после долгой жаждыименно так я воспринимаю рассказы Искандера. Каким жизнелюбием заражаешься от его простодушных, веселых, упрямых персонажей!
Если он вдруг изменит почему-либо географию своих рассказов и напишет даже о «летающих тарелках»все равно это будет рассказ Ф. Искандера, полный юмора, лукавства, абсолютной самостоятельности и независимости от того, что «принято говорить» по данному вопросу.
Личность писателявот что самое важное в литературе. Он будет «рисовать» кувшин на столе или стул у окна, душа твоя будет переполняться счастьем и гордостью за человечество.
Такой всегда узнаваемый, безупречно искренний писатель живет и у нас, в Ленинграде. Вот вышла в Лениздате книга «Сказки для умных»и всем, кто достал эту книгу, предстоит радость общения с умным, широким, добрым человеком, прекрасным писателем с абсолютно индивидуальным, им самим изобретенным стилем. («А разве может быть в литературе как-то по-другому?»хочется спросить.)
Как смешно после В. С. Шефнера читать серьезные сообщения о всяческих сенсацияхтелепатии, пришельцах, небывалых открытиях. У Шефнера ко всему этому материалу отношение ласково-снисходительное. Обычный его герой, веселый бедолага, бывший детдомовец оказывается в миллион раз интересней любого «чуда». Веселые, глубокие, человечные повести Шефнера читать радостно и одновременногрустно. Никакие чудеса не могут облегчить человеку решения главных вопросов его жизни, и не надо тут надеяться на какой-то «прогресс» в этом деле!так бы я сформулировал одну из главных мыслей «фантастических» повестей Шефнера.
Сколько удобных «мифов» придуманои о том, что сейчас время какой-то особо «насыщенной информации» и что сейчас время «больших скоростей»... Сколько уловок «ленивых духом», которых нынешнее «как бы особое» время освобождает от привычных человеческих обязанностей и дажеот души.
Не надо лукавить!говорит нам Шефнер.Время обычное, ничего исключительного в нем нет, отвечать за себя нужно точно так же, как и всегдаи никакие «тарелочки» спрятаться тебе не помогут.
Форма «мифа», применяемая Шефнером, не «отменяет», а наоборотвыявляет души героев. Фантастические обстоятельства замечательно оттеняют их неприспособленность к какому-либо компромиссу с самим собой.
Еще раз подтверждается мысль: никакие формы не меняют сути, никакая «навороченность» не скроет того, что в действительности у автора на душе.
Порой «мифологией» пытаются заменить психологию, подменить масками живые характеры. Такие попытки приводят к неудачамк числу таких неудач я бы отнес роман талантливого А. Кима «Белка». Фантастические превращения героев тут ни при чем. Пусть действуют хотя бы гайки и болты, но у них должен быть свой характерв книге же А. Кима все «механизмы», все сложные ходы повествования не рождают ни единой «клетки» живого вещества.
Суть проглядывает через все нагроможденияавтор натужно «закручивал» все это, туго и читается. Без «живого» все скучно. Попытка, рассчитанная на успех у «как бы интеллектуалов». Ведь сознаваясь нынче в том, что «Белка» не понравилась, как бы расписываешься в отсутствии у тебя «интеллектуализма», в нелюбви к «модерновой» литературе да и вообще к прогрессу. Не всякий на такое решится: для «как бы интеллектуалов» более страшного обвинения не существует. Уж лучше «присоединиться»...
В этой статье я попытался раскрыть лишь некоторые из механизмов, с помощью которых излишне суетливые авторы «вербуют» читателей. И использование «великих теней», и «актуальность», и дажеразрешенная смелость... За популярность приходится платить. Но каждый раз, когда выглядывает очередной искусственный крючок, сразу опасаешься за естественность, органичность произведенияи опасения эти, как правило, подтверждаются.
Что делать? Наверное, в каждую эпоху картина литературной жизни бывает пестрой. Трагического в этом ничего нет. Шелуха отвеется. Просто хотелось бы слегка ускорить этот процесс.
Смерть Сергея Довлатова
Помню ранний, пустынный коктебельский пляж, быстро идущего по тихой, безлюдной жаре московского критика Чупринина:
Вы слышали? Ночью передавали: Довлатов умер.
Как! Мы же встретиться собирались!
...Последнее (во всяком случаеко мне) письмо Довлатова:
«Дорогой Валера! Твое поручение я выполнил сразу, но отвечаю с опозданием, потому что, извини, у меня был запой, и говорить по телефону я мог, а писать было трудновато...»
Да, наверное, смерть его была не такой уж и неожиданной. Вся жизнь Довлатовасловно специальный набор трагикомических происшествий, закончившихся трагически. Он ясно понимал, что кровь писателяего единственные чернила, и других чернил не бывает, и кто пишет чем-то другимпишет плохо. И вотконец.
Потом я шатался в городе, в тех самых местах, где когда-то шатались все мы, где, просто выйдя из дома попить кофе (или лучше пива), можно было в один час встретить и Осю Бродского, и Сашу Кушнера, и Глеба Горбовского, и Серегу Довлатова. Все почему-то жили рядом, в небольшом, но прекрасном пространстве между Невой и Кузнечным рынком. Эти, тогда еще юные гении уже вполне дерзко были уверены в мировой славе, но шли к ней немножко по-разному. Помню давний звонок Сергея: «Валера! Нужно бы встретиться, поговорить. Я как раз сейчас на Невскомфланирую по той стороне, куда прежде не допускались нижние чины».
Несколько чопорный стиль говорения всегда выделял его из окружающего хлама. Издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском, бегу туда. Вблизи с досадой замечаю, что он идет в сопровождении слегка опухшей, видимо, давней, свиты. Именно им посчастливилось впервые оценить его словечки, его добродушно-убийственные истории, именно они впервые произнесли слово «талант» в его адрес. Рядом кто-то писал для пограничников, кто-тодля квалифицированных рабочих, которых не видел никогда, Сережа сочинял для своих друзей, единственным богатством которых были слова. Именно в этом обществе высокоэрудированных пьяниц и сложился его быстрый, изящный стильдругого бы они не перенесли. И именно с ними он и должен был ходить, потому что основа его души, талантаснисходительность ко всем людям, комическое умаление самого себяда кто я такой, я точно такой же, как вы! Поэтому так и любят его, презирая всех высоконравственных учителей, и любят лишь егоза такую же нелепую, как у всех, жизнь. Кровь писателяего единственные чернила. Вспомнил его рассказ о солдате, который проломил ему бляхой голову и для которого сам же Сережа сочинял оправдательную речь. Кто так может еще?
И вот я в Америке. Общие наши друзья горестно сообщают подробности последнего его «виража». Да, здесь как-то сильней ощущаешь причины. Даже я, приехавший сюда невсерьез и ненадолго, чувствую, как Америка давит, словно тугой воротничок, не так открываются окна, не так идет вода из душа... Марина Ефимова, заменившая Довлатова на радио, лихорадочно печатает, поглядывая на часы... В России я ее не помню такой, но здесь не Россия.