Наконец я выходил, поворачивая тяжелую дверь парадной, в холодный звонкий Саперный переулок, медленно шел к широкой Маяковскойздесь обязательно ударял порыв ветра с мокрым снегом или дождем, выбивающим слезы. Тусклый свет фонарей усиливал отчаяние... Неужели же так будет всю жизнь?!
И, опаздывая, точно опаздываявышел на пять минут после предельного срока!я не мог заставить себя идти быстрокто же может заставить себя быстро идти навстречу мукам?
Я сворачивал на узкую, темную между высокими домами улицу Рылеева. Часов у меня не было, но я знал, что опаздываю... А это значило, что к издевательствам, идущим с парт, прибавляются издевательства сверху, с учительского пьедестала. Учителя тех лет находили простую и надежную платформу для контактов со школьными бандитами: вместе с нимикак бы в воспитательных целяхиздевались над слабыми. Это объединяло их сильнее всего, позволяло им найти общий язык. Объединенная экзекуция была намного страшнее раздельной, но тем не менее я не мог себя заставить ускорить шаги! Впереди во мгле начинала проступать белая гора Спасо-Преображенского собора, и вот я уже шел мимо ограды из свисающих тяжелых цепей и черных морозных стволов пушек. Ограда вела меня по плавному полукругу. Шаги учащались, сердце начинало биться в радостном предчувствии чуда. И вот я выходил к фасаду церкви и нетерпеливо поднимал голову вверх, к белой массивной колокольне, где под нежно-зеленым куполом летел на фоне светлых облаков белый циферблат с черными цифрами и стрелками. Всегда в это время спереди, со стороны улицы Пестеля, через Литейный шел радостный утренний свет и всегда на торжественном циферблате было начертано мое спасениестрелки всегда показывали на пять минут меньше, чем должно быть! Я успевал, хотя никак, по реальным законам, успеть не мог! Ликуя, я перебегал дорогу, вбегал в школу... и к этому моему состоянию, ясное дело, гораздо хуже липли издевательства и несчастьятак постепенно с Божьей помощью они и отлипли! Откуда вдруг у меня при входе в класс прорезались улыбка, загадочное веселье в лице, озадачивающее врагов?.. Ясно откудаот того циферблата! Так я встал на ноги благодаря ему!
И, конечно (как это ни пытались вдолбить атеисты тех лет), Бог никогда не опускался до мелкого, утешительного обманамол, на циферблате покажу тебе, утешу, а в школе вдарит по тебе настоящее, московское время! Разумеется, время и было настоящимя успевал войти, весело сопя, вытереть ноги, не спеша раздеться в гардеробе, неторопливо подняться в утренний класс, уютно усесться, разложитьсяи лишь тогда ударял звонок.
Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! «А мне вот не было никакой поддержки, никогда не было!»с отчаянием скажет кто-то, и скажет правду. И я мог вполне лишиться ее тогда, начав проводить, например, злобные эксперименты, издевательски пытаясь «выжать» из циферблата сначала десять минут, потом двадцать, полчаса... Ответ мог быть только однозначным и по-русски откровенным: «А иди-ка ты! Не будет тебе в жизни добра!»
Но надо же иметь совесть и чутьене ссориться с Богом спозаранку, не тянуть из него жилы, не издеваться, ведь он же старичок. Кто издеваетсято же получает в ответ!
Вспоминаю те годыведь именно тогда уже полностью складываются твои дела с окружающей тебя бесконечностью: как сложишь самтак и пойдет, уже тогда надо все сбалансировать и понять.
Однажды в конце уроков, уже когда за окнами темнело, за мной вдруг прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов от него, да еще экстренный, не сулил ничего доброго. Класс замер. Я медленно вышел. В коридоре я старался вспомнить свои грехигрехи по отношению к школе, но ничего, кроме тайных, невысказанных мыслей, припомнить не мог... В кабинете меня ждала молчаливая и мрачная группа учителей. Настройтакие вещи ощущаются и в детствебыл нехороший. Чувствовалось, что они долго и бесплодно сидели тут, в духоте, взаимно раздражая друг друга, бродили, как брага в бочке, с натугой соображая, как же все вокруг резко исправить (такие думы, все более тяжкие, сопровождают всю нашу историю), бубнили, бурлили, закипалии вдруг возник случайный выплеск, случайно направленный в меня, и все за неимением прочего стали радостно раздувать язычок.
Так... может, ты расскажешь все сам?сладострастно проговорил тучный, весь в черных родинках завуч.
Все от нетерпения заскрипели стульяминаверняка этот пугливый мальчишка, не участвующий во всем понятной жизни, а постоянно погруженный в какую-то отвлеченность, знает что-то еще, кроме фактов, известных им, вдруг расколется?
А что я сделал-то?уныло проговорил я, с тоской понимая, что что-нибудь да найдется.
Что ты делал сегодня до школы?спросил завуч.
А что я делал? Шел сюда!с некоторым уже облегчением произнес я, достаточно четко уже понимая, что ни о каких чудесах, подобных чуду циферблата, им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... Так о чем же речь? Наверняка о какой-нибудь нелепости, ерунде, клевете! Я взбодрился.
Так ты не помнишь?произнесла классная воспитательница. Все они взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая работникам того учреждения, которое поднималось на Литейном совсем неподалеку. Такой стиль общения был тогда в моде, а кто может устоять против моды? Это мало кому дано. Не устояли и они...
...Не можешь или не хочешь сказать?подхватила «химия». И эту практикудопрос всеми по очередитоже они впитали из воздуха: такой был воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны им не понять, даже узнав ее, они не поймут, отвергнут, не поверят... Чего ж мне бояться? Так, пустяки, какая-нибудь чушь!
Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.
Да-да!как бы наконец уличая, цепко ловя меня на признании, вскричал завуч.Ты правильно смотришь, правильно! Ну, расскажи, кто тебя научил этому, откуда это берешь?ласково продолжил он.
Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на кого? На Бога? Да нет, это невозможно, так на кого?!
Я давно говорила твоим родителям,вспылила воспитательница,что ты парень не наш, парень чужой, оторванный от нашей жизни!.. Они не хотели понимать, подтверждений хотеличто же такого в тебе плохого... И вотпожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами всей школы нагло курил и даже не прятался в подворотню, как это делают другие мальчики, у которых все-таки есть стыд!
Они торжествующе переглянулисьразоблачили тайного шпиона, особенно приятно, что очень тайного, скрывающего свою шпионскую сущность за хорошими отметками и тихим поведением! Открытые бандитыэто все-таки наши. Да, они невыдержанны, но они всем понятны... а этот... особенно опасен... и вотпойман за диверсией! Огромный успех!
Курил?Я был поражен. У меня, наверное, как и у всякого, были грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде не заметил, нокурил?!
Но вы ведь знаете... я же не курю,забормотал я.Ведь вы же видели, наверное... знаете... я же не курю!Я посмотрел на Илью Зосимовича, нашего математика. Время от времени он, как коршун, врывался в уборную для ребят и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии: «Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было думать раньше!»
И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной облавой, да и учительницы, честно говоря, не особенно стеснялись врываться. При этом они, правда, возмущенно демонстративно отворачивали головы от писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины вынуждены пойти на нарушение морали, но и это нарушение приплюсовывалось ребятам, их преступление становилось двойным. Поэтому вопреки созревающим половым чувствам все-таки мы чувствовали себя лучше, когда в уборную врывались учителя-мужчины, моральное наказание в этом случае было как-то легче, поэтому учителей-мужчин ненавидели меньшеони не заваривали такого стыда, как бесстрашные и принципиальные наши учительницы. Поэтому я и обратил свой взор в сторону Зосимыча. К тому же и вообще он был мужик неплохой. Под моим вопрошающим взглядом он сначала было потупился, но потом, согласно общему настою, гордо поднял головумол, ваши уловки бесполезны!
Но, Илья Зосимыч,заныл я, понимая, что общее мнение уже создано и его не поколебать.Ведь вы же... бываете... у нас... видите... видели меня хоть раз?
Учительницы снова надменно выпрямилисьзона обсуждения была вопиюще неприличной, и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на них, а на меня, словно я завел этот разговор. И тем более все было оскорбительным, что я запирался: другие быстро признавались, чувствуя, что это порок не страшный, а свойскиймногие учителя тоже курили, было как бы тайное соглашение, сочувствие... признайся, простим! А я скрывал истину, запирался... Но что делать, если я действительно не курил?!
Да когда ж я курил?.. Кто видел?!
Видели, не беспокойся!Завуч при всей своей выдержке не мог вскользь не обласкать взглядом осведомительницу. Учительница химии смущенно потупилась под поощрительным взглядом... Я понял, кто видел и кто родил это собрание. Но что она видела?
Что она видела?
Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось«церкви»)... шел от ограды к школе... и нагло курил!
Я вспомнил солнечное морозное утро, свое состояние... Еще в такое утрокурить!
...Да это пар! Пар шел изо рта!воскликнул я.
Странноу других не увидели, а у меня увидели.
Может, потому, что шел позже и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще я был под тайным прицелом давно. Преступление подозревалось и воткакая удача!подтвердилось.
...Пар это... честное слово!Уже почти спокойно я посмотрел на всех.
Пар... не может так валить!сосредоточившись, проговорила химичка.
Все удовлетворенно закивали. Все правильно! Не может так быть, и даже думать такое вредночтоб один наглый ученик мог быть умнейи, главное, честнейпедагогического коллектива.
Господи, сколько ненависти скопилось в людяхпричем, что поразительно, в учителях!
Ну... хотите...Я посмотрел в окно, но там было уже темно.Но хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
Все вопросительно повернулись к завучудостойно ли педагогическому коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом абсолютно ясном деле?
Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет,произнес Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим сомнениям,Мы же будем завтра утром в учительской?Он оглядел коллег.
Я не буду, у меня с одиннадцати!оскорбленным тоном произнесла химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее результаты могут быть и ошибочны.
Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся!весело произнес Илья Зосимыч. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей, и понял, что мне желательно стушеваться.
Ну все, Попов, ты можешь идти,произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых),иди и не думай, что ты оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!
Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет. Они сделали предупреждениеи приличному школьнику этого хватит! Вина моя как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы,и мне важно, чтобы пар шел!
Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бываетперед самым уже сном бабушка сказала мне:
Ой, как все болит, сердце ломитпрямо такое предчувствие, что не проснусь!
Что же такое, бабушка, с тобой?всполошился я.
Да оттепель, видно, идет!заохала бабушка.Давление меняетсявот и болит.
Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
Что значит... оттепель? Это значитвоздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?
Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступникомпусть? Значит, ничего нет?
Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно быть!
Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну, что? Морозец вроде бы естьщеки пощипывает, но в темноте как-то плохо ориентируешься, вот появится солнцевсе будет понятнее! Я шел быстро к решительной точке... Не могу соврать, что я не боялся, больше того, скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышалну, этот выдох не в счет, этоттоже не в счет, можно даже и не смотретьну, какой уж тут пар?! Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее расходовать ее?
И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне, освещенной светом через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого, холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди и выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты решилпомощи нет! Вот она, помощь,холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
Не скроюя метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
После этогои, хочу думать, в связи с этимдальнейшая жизнь моя в школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто так стал ее воспринимать. И, может, думаю я, с этого моего радостного выдоха и начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам изо рта вырывается теплый пар? Но у нихпросто так, а у меняне просто так, я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а ягорячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно, чудо состоит из девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметно помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не навалились: «Давай, давай!» А умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И будет помощь, когда она действительно необходима тебе!
Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима, немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть грубым реалистомпожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой пива: «Никто не любит меня!» Ты бы мог быть любим!
Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или тем более каждый час. Просто: надо соответствовать светуи свет придет. Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства,и обстоятельства посветлеют!
Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней, все чаще в темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли вообще что-то?
Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимымвернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило, казалосьуже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезлине без давления сверхуи те святые времена, когда вполне достаточно было и одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас, если просишь у знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал их на время поносить своим друзьям, один рукавОстрову, а другойМайофису. Но оба онихудожники, называется!через некоторое время сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!
Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не нужныценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да и я перестал что-то замечать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне... Одобрение я получаю только тогда, когда бодро сливаюсь с каким-либо общим направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд был направлен лично на меня? Была лихотя бы в далеком прошломкакая-то личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни добился,исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому характеру и такому же уму! И, конечно же, нелепо надеяться на возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергалзимой!струю пара и был счастлив. Да и я уже не тот поминутно краснеющий школьникдаже если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил, но исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.