Она повернулась ко мне, но меня уже бил дикий смех.
Удешевленники!кричал я.Колоссально! Надо бы не забыть!.. В баню их, по пятнадцать копеек!
Между прочим,сказала она,когда ты смеешься, лицо у тебя делается совершенно идиотское!
Ничего,сказал я.С лица не воду пить!
А никто и не собирается с твоего лица ее пить!злорадно сказала она.
Мы шли с ней рядом, вошли в какую-то столовую самообслуживания. Я взял два рассольника, два бифштекса с гречкой, с гречневой сечкой... И тут же, конечно, ввалились Аникин с Фанычем. Аникин заорал, стал меня обнимать, раздавив в моем кармане спички... Мы с Аней молча доели все и ушли.
Ну у тебя и друзья!на выходе сказала она.
Да?!сказал я.А я думал, Фанычэто твой друг.
Да нет,после паузы сказала она,такими друзьями я еще не обзавелась.
Мы долго шлялись по переулкам, потом присели на скамейку в неуютном земляном садике, у глухого, уходящего в небо красного кирпичного брандмауэра, и тут же стукнуло единственное в нем окошкомаленькое, с бензиновым отливом, у самой земли, и в нем показался Фаныч с блюдечком в руке. Он дул на чай, гонял по чаю ямку, задумчиво тараща глаза.
Подавленная такими случайностями, более того, решив, что это идиотские мои шутки, Аня, не прощаясь, ушла.
«А между тем,подумал я,это и есть теперь моя жизнь. А случайностями все это может показаться только очень со стороны».
Ну что?вдруг недовольно сказал Фаныч.Брось-ка ты, знаешь... Тут нормальные, душевные парни тебя ждут, а ты... Хватит корчить из себя неизвестно что!
«И действительно,в отчаянии подумал я,хватит корчить из себя неизвестно что!»
Ладно,сказал я,только скажите, как к вам пройти!
«И ладно,думал я,и пускай!»
На бегу я показал кому-то язык, высунул его больно, далекотак что даже увидел его, вернее, белый блеск от мокрого языка, поднимающийся над ним и имеющий его форму.
...Раньше, приехав на юг, я сразу же бросался в море, ничто другое меня не занимало. Потом, поднявшись на набережную, с кожей, горящей от соленой воды и мохнатого полотенца, я сразу же встречал каких-нибудь своих друзей, мы шли под полотняный полощущийся навес... И только уже поздней теплой ночью я где-нибудь засыпал. Утром вставал и сразу же бросался в море, и снова начиналась эта ласковая, теплая карусель, когда можешь пойти сюда, можешь пойти туда, можешь сделать это, а можешь этого и не делать и знаешьвсе равно будет все хорошо. Иногда целыми днями я сидел в теплой пыли у бочки с сухим вином, и все подходили какие-то прекрасные, давно знакомые люди, садились рядом...
Это было счастье, как я теперь понимаю.
Теперь же, только сойдя с автобуса, с двумя чемоданами, оттягивающими руки, я поплелся на квартирную биржу... Все хозяйки там хотели чего-то невозможногонапример, супружескую пару, чтобы он непременно был брюнет, онахрупкая блондинка или наоборот... Я только подивился изощренности их вкусов. Я же никому из них не пришелся по душе. Я стал искать помещение сам, надеясь все-таки на какую-нибудь внезапно вспыхнувшую симпатию, хотя навряд ли... Никогда еще, тем более с чемоданами, я не забирался в гору так высоко. Я заглядывал за все заборы, иногда, наоборот, видел вдруг зеленый, заросший, темный дворик у себя под ногами, далеко внизу, и, свесившись, кричал туда... Но везде неизменно получал отказ. Измученный, с саднящей от соленого пота кожей, с сухим, пыльным горлом я наконец сумел втиснуться в один дом, в узкую щель, оставленную дверью на цепочке...
Ну ладно уж...недовольно сказала хозяйка.
В квартире было прохладно, ее насквозь продувал сквозняк, поднимая занавески.
Только уж сразу договоримся,сказала она,чтобы не было потом недоразумений.
Я был согласен. Я уже где-то привык к такому обращению, хотя и не совсем понятногде...
Рубль за койку и три шестьдесят за прописку.
Как?удивился я.
Ну да,быстро заговорила она,рубль за прописку с приезжих и два шестьдесят с хозяев. Ну, мы с мужем рассудиликакой же смысл нам свои еще деньги платить? Логично?
Что ж, логично,подумав, сказал я.
Потом она раз сто вбегала в мою комнату, пока я лежал на холодной простыне.
Только, пожалуйста, наденьте костюммой муж не любит, когда так... Только не свистите, пожалуйста,скоро придет муж, он этого не любит...
Что же вообще он любит?
Потом я заснул и проснулся в темноте. И услышал на кухне до боли знакомый голос. Я вышел. За столом сидел Фаныч. Он недовольно посмотрел на меня... Так получалось, что мы вроде незнакомы.
...Как потом я узнал, с женой он разъехался довольно давно и вдруг решил ее навестить, помириться, может быть. То-то она и суетилась, всячески ему угождая.
Извините, ради Бога,поздней ночью, улыбаясь, вбежала хозяйка,не возражаете, если в вашей комнате вот аквариум с окунем постоит? Мой муж, знаете, этого не любит...
И вот все спят. И окунь спит у себя в аквариуме. Но храпитдико!
А потом, когда я вернулся из туалета и зажег испуганно свет, на своей постели я увидел огромного жукаразвалился, высунув свои полупрозрачные мутные крылышки, которые почему-то не влезали под твердый панцирь!.. Видно, решил, что я такой уж друг животных!
Утром я пошел к хозяевам, чтобы выразить свое недовольство. Но их уже не было. Она, как я узнал, работала в пункте питания. А Фаныч, как обычно, в ушанке с утра уже бродил по поселку, неодобрительно на всех поглядывая. На первый взгляд он казался сторожем... Но сторожем чего?
Часам к двум все как раз набивались в этот пункт питания. Кафе «Душное»... Кафе «Душное». Вино «Липкое»... Что сразу же привело меня в бешенствокак искусственно и любовно там поддерживается медленная, огромная и, главное, всегда покорная очередь! Вместо двух раздач всегда работала только одна, хотя девушек в белых куртках вполне хватало.
Ишь чего захотел,сказал мне оказавшийся тут же Фаныч (после двух до самого закрытия он хмуро сидел тут),чтобы очереди еще ему не было!
Да,закричал я,захотел! Захотел, представьте себе! А порции!сказал я.Что у вас за разблюдовка?
(Увы, я уже усвоил этот язык...)
А чего ж такого, интересно, ты хочешь?спросил Фаныч.
Боже мой!закричал я.Всем нам осталось жить, ну, максимум тридцать, сорок лет, неужели уж не имеем мы права хотя бы вкусно поесть?!
Ну что, что?!
Может быть, омар?неуверенно сказал я.
Очередь злорадно заржала.
Омар...недовольно бросил Фаныч.Комар!
И тут еще, как назло, прилетела стая воробьевстали клевать мое второе, переступая, позвякивая неровной металлической посудиной, чирикая: «Прекрасное блюдо! Как, интересно, оно называется? Замечательное все же это кафе!»
Вот,сказал Фаныч,пожалуйста, ребята довольны! Только таким вот, как вы, все не по нутру!..
Раньше, еще год назад, я бы и не задумался над этим, просто не обратил бы внимания, но сейчас мои мысли были заняты этим целиком. По утрам, когда все бежали на пляж, я надевал душную черную тройку, брал портфель и шел хлопотать по различным присутственным местам.
Я таки найду управу!злобно бормотал я...
Прошло уже две недели, а юга я так практически и не видел. Калькуляция, разблюдовкавот что теперь меня увлекало. Только однажды, между двумя аудиенциями, заскочил я на базар, купил грушу с осой... И только однажды, свернув на секунду с пути, в костюме и с портфелем в руках, деловито прыгнул в море с высокой скалы, с которой все боялись прыгать, ушел глубоко в зеленую воду, вытянув за собой в воде длинный мешок кипящих белых пузырьков, похожий на парашют.
На юге перед всеми стоит вопросчто делать по вечерам, когда садится солнце? Там, где я был прошлый год, все искали закурить (или прикурить). Сколько километров тогда я прошел не спеша по темной, забитой людьми набережной в поисках своих любимых «Удушливых»!
Тут была другая проблема.
Здесь все искали трехкопеечные монеты для автоматов с газированной водой. Автоматы, светясь своими цветными картинками, стояли вдоль темной набережной, и даже стаканы были, стояли наверху, можно было их достать, но ни у кого не было трехкопеечных монет. А те редкие, что откуда-то появлялись, вскоре проваливались в щели, потом раздавалось шипение, и в стакан сначала брызгал желтый сироп, а потом лилась ледяная, с пузырьками вода. Но такое случалось все реже.
Было душно, дул горячий, пыльный ветер. В темноте все стояли вдоль шершавого, нагретого за день парапета.
Однажды с огромным трудом я достал трехкопеечную монету, дополз, донес ее девушке, которая мне там нравилась... Она схватила ее, поднесла к глазу, сказала сиплым, пыльным голосом:
Кривая... не влезет...
Поздним вечером на набережной появлялся Фаныч. Шаркая сандалиями, он хмуро шел по набережной с мешком трехкопеечных монет за спиной. Он-то как раз и был сборщиком денег с автоматов, был устроен на тот пост своей женой.
Когда он появлялся, все сразу же устремлялись за ним, протягивая деньги, умоляя разменять по три копейки.
Нечего! Еще чего!хмуро отвечал Фаныч.
И уходил с мешком...
Задушив всех жаждой, он, что интересно, искренне считал, будто делает важное дело, причем делает правильно, как положено, не то что некоторые другие!
И спорить с ним было бесполезно.
Он уж эти наполеоныгардеробщики, кладовщики! Чем мельче их власть, тем они недоступней. Помню, как Фаныч или похожий на него в гардеробе Публички, ничего не объясняя, пять лет подряд отказывался принимать мое пальто. И так, пять зим подряд, перебегал я Фонтанку без пальто по снегу!
И вот наконец я решился. Ночью с одним моим приятелем мы пробрались в комнату Фаныча, вытащили из-под кровати его мешок (положив, правда, на его место три червонца)...
С мешком мы выскочили на набережную.
Сейчас по стаканчику!закричал мой друг.
По пять стаканов!сказал я.
Удобно?сказал на это мой деликатный друг.
Медленно, глотками, я выпил воды из граненого стакана, почему-то пахнущего водкой. И еще стакан, и еще. На звон посуды стали собираться люди...
Может, теперь с другим сиропом?сказал я, уже бесчинствуя...
И только после этого я впервые за месяц искупался. Темно, ничего не видно. Только тихое неясное море цвета дыма.
Ночью ко мне на балкон прилетел мокрый купальник, сорванный ветром с какой-то далекой веревки, тяжело лег на лицо. Во сне я обнимал его, гладил, что-то горячо говорил...
С какой радостью я летел наконец в город!
Прямо с аэродрома поехал я на работу, вбежал...
В нашей комнате почему-то никого не было, только мой любимый лаборант Миша разговаривал по телефону. Разговор, видно, был важныйМиша не смог его прервать и только ласковым изменением тона на секунду поздоровался со мной.
Однажды к нам в комнату вбежала лаборантка и сказала, что кладовщик не хочет отпускать ей слюду. Я встал, спустился вниз. За деревянным некрашеным столом в неизменном своем треухе сидел хмурый Фаныч.
Ну что?сказал я.Надо бы слюду отпустить.
Чувствовалось, ему вообще не хотелось отвечать, настолько глупым казалось мое требование. Минут через десять раздалось какое-то сипение, и наконец я услышал:
Слюду! Чего захотел!.. А ты ее заприходовал, слюду? Через бухгалтерию ее провел?
Почему это я должен проводить ее через бухгалтерию? Так тяжело, трудно проходили с ним все дела... И, как ни странно, почему-то многие уважали и боялись его. Так, молча и хмуро, он захватывал постепенно все большую власть. Любой проект согласовывали в первую очередь с ним, а то он мог упереться, и ничего нельзя было сделать.
Бояться он действительно никого не боялся. Понизить его было некуда. Занимая самую низкую должность, он всячески упивался этим, сладострастно растравлял свою душу.
И, ежедневно общаясь с ним, я вдруг неожиданно заметил за собой, что стал все делать в полтора раза медленнее, чем раньше, и отвечать на вопросы только после долгого, хмурого молчания.
И тут я испугался. Я побежал в лабораторию, заложил уйму опытов, сделал бешеную карьеру и наконец стал директором института. И первым моим приказом был приказ об увольнении Фаныча. Какое облегчение я почувствовал после этого!
Соскочил все-таки с этой телеги, что везла меня к усталости, к тяжести, к смерти!..
На радостях я позвонил одному своему старому другу, позвал его в баню попариться, размять кости, сбросить с себя накопившуюся пыль!
Сладострастно предвкушая, как будет в пару ломить тело, мы прошли через двор, усыпанный кирпичом и стеклом, прошли по мосткам, установленным над свежевырытой канавой, и вошли в темноватое помещение бани. Тускло светилась только касса в самом углу. Там среди мочалок, штабелей мыла и почему-то уже мокрых распушенных веников сидел Фаныч, похожий сразу на лешего, водяного и домового.
Пиво есть в классе?спросили мы у него.
Нет пива, нет!с удовольствием сказал он.
Помню, и когда он работал у нас, главным его удовольствием былоотказывать.
Придется в другой класс, по пятнадцать копеек.
Мы снова шли через дворы, поворачивая, потом вошли в класс по пятнадцать копеек, и там, тоже в углу, была касса, и в ней тоже сидел Фаныч! Сначала я растерялся, был готов дать этому какое-то чуть ли не символическое объяснение...
Есть пиво?спросил мой друг.
Есть...неохотно сказал Фаныч.
И тут я понял, в чем дело: просто стена, разделяющая баню на классы, упирается в эту кассу, выходящую сразу на две стороны. И с одной стороны Фаныч продает билеты по восемнадцать, а с другойпо пятнадцать. Одной половиной лица говорит: «Есть пиво», а другой: «Нет».
Стекло кассы вдруг задрожало от какого-то приблизившегося мотора, потом дверь распахнулась и в темное пространство перед кассой вошла Аня. Я не видел ее с тех пор... Только я хотел вступить с ней беседу, как в дверь толпами стали входить иностранцы.
О!гомонили они не по-нашему.Оригинально! Русский дух! Колоссаль!
Но Фаныч, однако, быстро развеял их чрезмерное оживление, заставив выстроиться всех в очередь, бросая каждому в отдельности тонкий, завивающийся вверх билетик.
Наконец-то!
1. Она говорила
Первый
Первый женихгрузин был, Джемал. Все ходил за мной, глазами сверкая.
Однажды, когда я плохо еще его знала, пригласил как-то меня к себе в гости.
Ну, я тогда дура дурой была, поехала.
Сначала все красиво было, даже чересчур: виски «Блэк энд уайт», пластинка «Данс ин де дак».
Потом вдруг говорит:
Сегодня ты не уйдешь!
Почему?
Я сказалда, значитда!
Выскочила я в прихожую, гляжу: один мой туфель куда-то спрятал. Стала всюду искать, нигде нет.
Он только усмехается:
Ищи, ищи!
Наконец словно осенило меня: открываю морозильниктуфель там! Быстро надела его, выскочила на улицу. Там жараа туфель пушистым инеем покрыт.
Все смотрят изумленно: что еще за Снегурочка на одну шестнадцатую?
...И при этом он был как бы фантастическим приверженцем чести! Смотрел как-то мой спектакль, потом говорит:
Как ты можешь так танцевать? Зых!..
Знаешь что,говорю ему,устала я от твоих требований взаимоисключающих. Требуешь, чтобы я была твоей и в то же время абсолютно недоступной и гордой! Отсутствие любого из этих пунктов в ярость тебя приводит. Представляю, как бы ты меня запрезирал, как бы разговаривал, если бы я что-то тебе позволила. А ведь пристаешь... Парадокс какой-тобашка трещит!
Правильно мне Наташка про него сказала:
Знаешь, он, по-моему, из тех, что бешено ревнуют, но никогда не женятся!
Однажды заявляет:
Ну хорошо, я согласен.
На что согласен?
На тебе жениться. Только условиепоедем ко мне домой. Ходить будешь всегда в длинном платье. Что мать моя тебе скажетзакон! Зых! Смотри у меня!
Нет,говорю,пожалуй, предложение твое мне не годится.
Изумилсявообще довольно наивный такой человек. Не понимает, как можно не соглашаться, когда онсам он!предлагает.
Плохая твоя совесть!говорит.Ну ладно, я все равно поеду. Мать нельзя одну оставлять! Это вы тут такие... А мы родителей уважаем!
Конечно,говорю,поезжай. Раз тебе все тут так не нравится, зачем тебе мучиться? Поезжай!
Уехал. Полгода примерно его не видела.
Недавно иду я мимо Думы, вижу: стоит величественно, кого-то ждет.
Привет!говорю.
Кивнул так снисходительнои все.
Второй
А тут сам начальник отдела кадров своим вниманием осчастливил!
В столовой подходит, жарко шепчет: