Ливанская, сжав зубы, посмотрела ему вслед. Она нисколько не сомневаласьПрокофьев прекрасно проведет операцию. Что с ее участием, что без такового. А она опять будет неделю маяться, заполняя истории, собирая анализы и освобождая категорированных хирургов от аппендэктомий, свищей и грыж, в традициях больничной геронтократии лебезя перед старшими врачами. Хирург-интерн, хирург-ординаторне врач и не сестра.
Она зло хлопнула дверью лестничного пролета, на ходу сдирая с себя халат. Было что-то странное и ненормальное в том, чтобы целый день ходить в хирургической пижаме, при этом, даже не поднимаясь на операционный этаж.
Ждать грузовик пришлось совсем недолго, но это она поняла только через несколько месяцев жизни в Сомали. Два часа, по местным меркам, мелочь, не стоящая внимания. Могли и вообще не приехать.
Увидев грузовик, уставшие, вымотанные, сварившиеся на солнце люди сначала радостно подобрались, но пришлось снова ждать, пока двое местных и Муки торопливо затянут борта кузова плакатами с символикой Красного Креста.
Эти двое парней были первыми настоящими сомалийцами, которых увидела Ливанская. Высокие худые парни эбонитово-черного цвета, с короткострижеными курчавыми волосами любопытно смотрели на европейцев, скаля в улыбках белые крупные зубы. Сомалийцы, в отличие от врачей, одеты были очень легко, отчего наверняка чувствовали себя намного лучше. Их простые белые рубашки и закатанные до колен хлопковые штаны значительно больше подходили для местного климата.
Через полчаса врачей, словно скот, погрузили в кузов, и грузовик, чихнув, тронулся с места.
Сидя на жестком грязном полу и, то и дело прыгая на колдобинах, Ливанская разглядывала столицу. Особой красотой Могадишо не блистал. Муки немногословно дал ей понять, что правительство едва-едва контролирует лишь треть города, поэтому их увозят по трущобным окраинам.
Город был нищ и убог. Дома, неасфальтированные улицы, крыши, магазины, машины: все было грязно-желтого душного цветацвета пыли и разрухи. Ни один дом из тех, что они видели, не имел стекол в окнах, зато многие зияли сколами от автоматных очередей. Районы казались обезлюдевшими. Большая часть населения сбежала еще двадцать лет назад, когда на улицах столицы начали стрелять в открытую. Теперь Могадишо был городом естественного, как воздух, бандитизма.
Иногда навстречу попадались местные парни, крест-накрест обвешанные оружием. В старой, рваной и заштопанной военной одежде вперемешку от всех армий мира. Они с любопытством смотрели на грузовик, будто размышляя, стоит ли он их внимания.
Но то ли помогла сень Красного креста, то ли кучка европейцев, затравленно озиравшихся по сторонам, выглядела так жалко, что не представляла интереса даже для местных мародеров. Их так никто и не тронул. Спустя полчаса грузовик выехал на проселочную дорогу, и путешествие превратилось в ад: дышать стало практически невозможно, а кузов нещадно затрясло.
5
Сомали. Деревня. 23:40.
Девушка больно ударилась плечом о жесткий борт и проснулась: грузовик остановился. Она осмотрелась, но разглядеть что-то было сложностояла ночь. Усталые измученные люди в кузове были покрыты слоем пыли и теперь сами походили на эвакуируемых беженцев.
Из глубины кузова раздался хриплый окрик на ломаном английском:
Фарах. Ливанский.
Ливанская с трудом подняласьноги подгибались, и, спотыкаясь, начала пробираться к выходу. У самого борта ее подхватил под локоть Муки:
Давай помогу, мужчина скинул вниз ее сумку и подал руку:А ты, оказывается, к нам? Значит, повезло.
Он помог девушке, спрыгнул на землю сам, а потом несколько раз громко стукнул по кузову, выкрикнув на местном диалекте, что можно трогать. Грузовик чихнул странным вонючим выхлопом небензинового происхождения, мотор, трескуче кашляя, заработал на полных оборотах, и машина скрылась в непроглядной темноте.
Пошли.
Специалистов в Сомали давно уже не было. С тех времен, когда началась война, врачей на всю страну оставалось не больше двухсот. А на раздираемой голодом, эпидемиями и гражданской войной земле больных были сотни тысяч. Гепатит, малярия, билхарция, желтая лихорадкатут было все. Вирусы процветали независимо от времени года. Дети умирали от голода, женщины истекали кровью при родах пятнадцатого ребенка.
Ну вот, здесь мы и будем жить! Муки указал куда-то вперед, но усталая девушка даже не подняла глаз. С наступлением ночи жара спала, и теперь в мокрой насквозь майке стало зябко. Куда они шли, Ливанская не видела, спотыкаясь в темноте на каждом шагу и полагаясь только на его руку.
Наконец, скрипнула деревянная дверь, и в глаза ударил свет, показавшийся режуще ярким после мрака улицы. Из комнаты доносился удивительно-знакомый рокотхрипя и потрескивая, работал телевизор. Потом, через пару месяцев, она притерпелась к успокаивающему бормотанию Аль-Джазира, а пока непривычные интонации арабского заставили почувствовать себя неуютно.
Не стой рядом с мужчинами, бесстыжая!
Ливанская почувствовала, как ее больно толкнули в плечо, и резко повернулась. Но увидела только спину быстро пересекающей комнату женщины в длинном, до пола, балахоне, скрывающем даже голову. Она собралась ответить, но прежде чем придумала, что сказать, дверь за женщиной захлопнулась.
Это Муки смущенно замялся, Ясмина. Ты не обращай внимания. Она, в общем, неплохая, просто не действуй ей на нервы.
Он взял девушку за локоть и решительно провел ее внутрь.
В общей комнате добровольцы Красного Креста проводили все свободное время. Старый потертый диван, телевизор (такой стоял еще у ее деда, в Балашихе), стеллаж с разномастными томами и обтрепанными журналами. На полуполосатый коврик. А в центребольшой деревянный стол, исцарапанный до такой степени, что от лакового покрытия ничего не осталось. На нем черный чугунный чайник и куча разных по цвету и размеру кружек, перевернутых кверху донцами. Муки сконфуженно пожал плечами, оправдывая неказистое жилище:
Это временно. Скоро нас в новое здание переведут. Будем жить со всеми удобствами.
Он всем так говорит! сначала раздался громкий веселый голос, а спустя секунду его обладатель поднялся с дивана. Это был молодой чернявый парень с широкой улыбкой. Бойд. Но меня все зовут Додди, парень, радостно ухмыляясь, протянул ей руку.
Ливанская представилась, машинально пожала ладонь и с грохотом бросила на пол тяжелую спортивную сумку.
Барак. Настоящий деревянный барак, самодельными ширмами разделенный на клетушки комнат. Старый, наверняка источенный термитами, и с такими тонкими перегородками, что в каждой комнате слышно, что творится в соседней. И этот барак теперьее дом.
Она устало вздохнула:
Удобства, надо полагать, на улице?
Да, Муки охотно указал на дверь. Если выйти, сразу домик такой. У нас там и душ, и туалет. Правда, вода не всегда бывает. Он смущенно пожал плечами и сочувственно предложил:Может, тебя в комнату проводить?
Комната, в которой поселили Ливанскую, ничем не отличалась от всего здания. Крошечная, будто шкаф, и обшарпанная. Крашеные стены облупились, в окне вместо стекламоскитная сетка в три слоя. Скрипучий пол, жесткая казарменная койка, стул и пара гвоздей, вбитых в стену. Вот и весь уют.
6
11 октября 2008 года. Суббота. Сомали. Деревня. 05:10
Проснулась она рано, едва рассвело. Не умываясь, потому что воды не было, вышла на улицу. И впервые увидела деревню, в которой ей предстояло жить.
Каменистая почва выгорела до светло-серого цвета и покрылась мельчайшей, словно мука, пылью. Девушка стояла спиной к баракуветхому каменному зданию, с провисшей деревянной дверью и, не в силах двинуться, смотрела вокруг.
Маленькое поселение было пустынно. У ее ног расстилалась единственная улица, не мощеная и не наезженная. По ней, скорее всего, больше ходили пешком, чем передвигались на транспорте.
Несколько больших бетонных коробок, похожих на сараи, образовывали своеобразную площадьцентр поселения. Вместо стекол в них зияли черные дыры, а из щербатых стен торчали искривленные металлические прутья. Почему-то у них были абсолютно одинаковые дверистарые, рассохшиеся и выкрашенные одной и той же голубой краской. А дальше вразнобой стояли слепленные из белесой глины, крытые соломой хижины. По большей части, прямоугольные, но иногда и какой-то странной цилиндрической формы.
По сравнению даже с Могадишо, деревня выглядела ужасающе бедной. Здесь не было ничего: ни заборов, ни машин, ни магазинов. Только грубо сколоченный навес в конце улицы, накрытый покореженным листом металлачто-то вроде лавки, да ржавеющий, давно лишившийся колес и окон автобус, лежащий на боку у одной из лачуг.
За домами, сколько хватало глаз, расстилалась пустыняжелтоватая, мрачная, с редкими вкраплениями невысокой темно-зеленой растительности.
Маленький, лысый, черный, как смоль, ребенок, наряженный в серый балахон, стоял у дома напротив и, сунув в рот палец, пристально на нее смотрел. Девушка вздрогнулато ли мальчик появился здесь совершенно бесшумно, то ли она так задумалась, что не заметила его.
Привет, Ливанская неуверенно позвала его по-английски и в звенящей тишине смешалась от звука собственного голоса. Ребенок не ответил. Он только склонил голову слегка набок, продолжая безмятежно ее разглядывать.
Сзади скрипнула дверь, девушка обернулась и с облегчением увидела Муки:
Почему он так смотрит?
Мужчина недоуменно проследил за ее взглядом, а потом буднично пожал плечами:
Ну, так ты новая белаяаттракцион, по местным меркам. Пошли, я покажу госпиталь.
Он вышел на дорогумальчик сделал шаг назад, не меняя выражения лица и не выпуская пальца изо рта. Она нерешительно пошла следом, через плечо продолжая смотреть на ребенка, который провожал их отрешенным взглядом. Кроме него, на улице не было ни единой живой души.
И кого мы здесь должны лечить?
Муки не ответил, свернув за угол. А спустя секунду, представшее перед глазами зрелище заставило девушку пораженно остановиться:
Господи боже!
Перед дверями старого, ничем не отличающегося от их барака здания сидели сомалийцы.
Двумя длинными очередями, прямо на дороге. И все, как один, смотрели на двери госпиталя. Их были десятки, даже сотни. Худощавые и высокие, почти все они были одеты в полосатые рубашки и брюки, парадоксально сочетающиеся с их позой. Многие были босыми, у некоторых на ногах красовались растоптанные кожаные сандалии.
Откуда их столько?
Мужчина открыл деревянную дверь с наклейкой Красного Креста:
Кочевники. Скот в пустыне разводят. У нас единственная бесплатная больница на триста километров вокруг, идти больше некуда.
Ливанская задумалась: «А сколько здесь врачей? Семь? Десять? Двенадцать?» За вчерашний вечер она видела всего четверых. Пациентов было явно больше, чем мог принять такой госпиталь.
Ладно, идем. Ты ко всему привыкнешь.
Дверь за спинами врачей захлопнулась, и ей показалось, что они спустились в погреб.
14 октября 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 06:10
В три комнаты, которые громко именовались хирургическим крылом, она попала только на третий день. Константин Аркадьевич Лисото, старший хирург забытого Богом госпиталя в глухой деревне на юге Сомали, был приятным мужчиной. Не особо общительным, но спокойным и уравновешенным. Ливанская приехала на место его ассистента, сменить Сэма Уилсона, у которого через полгода заканчивался контракт.
Освоилась?
Вполне, девушка стояла около стола и смотрела Лисото в затылок. Тот, не поднимая головы, кривым малоразборчивым почерком заполнял кипы бумаг.
Первые два дня она просидела на приеме и уже насмотрелась такого, чего в Московской клинике не увидишь и за год. Мужчины с пулевыми ранениями, дети с ножевыми, старухи с раздробленными костямиосколочные и взрывные ранения шли потоком. Хирурги лучше всех чувствовали: в стране идет война. А бороться с инфекциями в условиях жаркого африканского климата, без необходимого количества медикаментов и даже элементарных средств гигиеныбыло все равно что в одиночку усмирять эпидемию чумы.
За рассохшимся шатким столом, обливаясь потом, она заполняла бесконечные сводные формы, пытаясь запомнить основные слова, которыми сомалийцы описывали свои хвори. Слов таких было немного, но вот гамма переживаний, которую они передавали, потрясала воображение. Местные в принципе не понимали такого вопроса, как«опишите боль». Они не различали ее, а, преданно заглядывая в глаза врачу, в сотый раз повторяли: «Болит, болит», тыча себе пальцем в грудь. Это тоже, кстати, не гарантировало, что болит именно в груди. Такой жест мог означать все что угодно, от сердечного приступа до желудочной колики.
Отлично, отлично, Лисото в очередной раз покачал головой. По-английски старший хирург говорил нарочито правильно, как бывает у людей, которые едва отучились, и им недостает практики бытовой речи.
Когда я смогу оперировать?
Оперировать? хирург непонимающе поднял голову. И развел руками:Как только найдешь чистые перчатки.
Крошечное помещение три на три метра было окрашено давно. Очень, очень давно. Вся краска со стен уже осыпалась, явив наружу бетон, от которого в прямом смысле слова отваливались куски. Кое-где проступала плесень. Даже удивительно, как она приживалась, учитывая жару и сухость, царящие повсюду. Оперировать здесь было нельзя. Это она поняла, едва открыв дверь.
Вместо операционного стола стояла старая железная каталка. В московской больнице, тоже не особо радовавшей оборудованием, на таких перевозили трупы. В сущности, это просто лист стали, вогнутый внутрь, и пара сваренных между собой труб на колесиках, прижатых камнями для верности. Над каталкой допотопный ячеистый светильник, по видустарше самой Ливанской.
И это все. Ни переносного рентгена, ни хирургических микроскопов, ни эндоскопического, ни лазерного оборудования. Ничего.
Уже лишенный колес хирургический отсос, и советского производства аппарат ИВЛ.
Девушка еще осматривалась и рылась в скрипучих ящиках в поисках хоть одной пары целых перчаток, а в смотровую под руководством Муки уже затащили первого пациента. Молоденький мальчишка, с укрытыми чьей-то грязной курткой ногами, лежал на импровизированных носилках и методично стонал на одной ноте.
Когда Ливанская откинула куртку, даже у неё тошнота подкатила к горлу. Правая ступня парня была раздроблена. На судебной медицине она, как и все, изучала повреждения мягких тканей, но не так, чтобы с ходу определить, чем нанесено подобное ранение. В сплошном кровавом месиве костных отломков разглядеть что-то цельное было невозможно. Отрывки сухожилий, жировой клетчатки и кожных лоскутов образовывали беспорядочный фарш «рваного мяса».
Хорошо хоть кто-то догадался перетянуть ногу поперек голени, так что в отекшую синюшную конечность кровь уже не поступала. Даже в Москве был бы большой вопрос, а можно ли это вообще собрать.
Девушка подняла голову, взглянув на принесших носилки сомалийских мальчишек, и, пытаясь перекрыть стоны раненого, спросила:
Что это было?
Парни ее не понялипереглянулись, а потом один, видимо, взявший на себя роль главного, начал торопливо что-то объяснять, то и дело переходя на крик и оживленно размахивая руками.
Мина. Лепесток. Российская, кстати, спокойно заметил Муки, пододвигая к раненому каталку. Обычная перестрелка. Ониместные боевики.
Ни одному из ребят, стоящих перед ней, не было больше пятнадцати лет.
Оперировали мальчика вдвоем с Лисото, в качестве сестры присутствовала молчаливая Ясмина, закутанная в темный хиджаб, служивший ей стерильной хирургической пижамой. Ливанская исполняла обязанности и ассистента, и анестезиолога, попутно следя за наркозом.
Суши.
Девушка кивнула и большим тампоном начала промокать рану. Лисото взялся за скальпель и сухо бросил:
В средней трети будем делать, уверенным движением сделал два дугообразных надреза. На секунду поднял голову и раздраженно прикрикнул:Голову отодвинь. Свет.
Девушка торопливо сделала шаг в сторонув старой хирургической лампе не горели две крайние ячейки. Константин Аркадьевич рассек надкостницу на уровне ампутации:
Помогай, держи так, чтобы нога не смещалась.
От жуткой жары на лбу и под маской над губой выступили крохотные капельки пота. Неприятно засвербел визг хирургической пилы. Мужчина перепилил малоберцовую кость, потом, тремя сантиметрами ниже, большеберцовую.
Сшиваем. Прошло уже больше получала, Лисото устало повел взмокшей шеей и тяжело вздохнулоставалось лигировать[1] сосуды и усечь нервы, а на нем удушающая жара сказывалась еще тяжелее, чем на молодой Ливанской. Что там с пульсом?