Сколько в мире боли, говорит она.
Детиее детиподходят и встают возле нее, каждый со своей стороны, как будто хотят ее защитить, сами не зная от чего. Огорченная Жеральдина расплачивается с Чепе и тяжело встает, словно на плечи ей давит скопившимся почти за два столетья грузом непостижимая совесть этой непостижимой страны, отмечаю я про себя, что не мешает ей выгнуться всем телом, выпятить грудь и слегка растянуть губы в подобии улыбки:
Пойдемте к Ортенсии, просит она. Уже совсем ночь.
Росита Витебро, моя бывшая ученица, окидывает меня слегка рассеянным взглядом:
Вы идете, учитель?
Я приду позже, говорю я.
* * *
На этот раз я так и не попал к Ортенсии Галиндо.
Я попрощался с Чепе и повернул в другую сторону, к дому Маурисио Рея. Перепутав улицы, я оказался на окраине городка, с каждым шагом все более темной, покрытой островками нечистот и мусора, накиданного недавно и пролежавшего здесь вечность, как будто я в канализацию заглянул; уже больше тридцати лет меня сюда не заносило. Что там блестит, внизу, похожее на серебристую ленту? Река. Раньше она могла все лето бесноваться бурным потоком. В этом городе, окруженном горами, нет моря, но была река. В одно белесое лето она пересохла и превратилась в извилистую нитку. Когда-то, в разгар лета, мы отправлялись к самым полноводным ее излучинам не только для того, чтобы ловить рыбу: забравшись нагишом в воду по самую шею, улыбались, шушукались и плавали в прозрачной воде девчонки, и можно было разглядывать их смутно различимые тела. А потом, на цыпочках, с оглядкой, они выскакивали во всем своем естестве, настороженные, похожие на диковинных птиц, бежали, вытянувшись, длинными прыжками, торопливо вытирались и натягивали одежду, то и дело косясь на деревья. Но вскоре они успокаивались, поверив, что мир вокруг спит, и слышно было только пенье сыча да пенье моего сердца в этой апельсиновой роще, где собирались поглазеть на девушек все городские подростки. Потому что деревьев хватало на всех.
Луны не видно, иногда горит случайная лампочка, на улицах ни души: собрание в доме Ортенсии Галиндотакое же событие, как война, дошедшая до городской площади, школы и церкви, до каждого порога, заставившая попрятаться всех горожан.
Чтобы найти дом Рея, я вынужден вернуться к дверям кафе и начать свой путь заново, словно возвращаясь в прошлое. Я заставляю себя вспомнить: дом стоял последним на краю проселочной дороги, рядом с заброшенной фабрикой гитар; дальше был обрыв. Мне открывает дверь заспанная девушка и говорит, что Маурисио болен, он в постели и никого не принимает.
Кто там? раздается в глубине голос Маурисио Рея.
Это я.
Учитель, вот чудо! Медведь в лесу сдох. Вы вспомнили дорогу.
Кто эта девушка? Я смотрю на нее и как будто не узнаю.
Ты чья такая?
Дочь Султаны.
Я помню Султану. Она была непоседа, но училась хорошо. А ты меня знаешь?
Вы учитель.
Мы его дразнили: учитель Пасос Исмаэль истоптал всю вермишель,кричит Рей из комнаты.
Это самый старый из моих учеников и теперь один из немногих друзей. В кровати под желтой лампой смеется шестидесятилетний бородач, еще более беззубый, чем я: он без вставной челюсти, и не стыдно ему перед девушкой? Как-то он мне рассказывал, что четыре года назад, в этот самый день, его женавторая жена, потому что после первого брака он овдовел, пошла выразить соболезнования семье Сальдарриаги, а он сказался больным, никуда не пошел, остался дома и занялся с этой девушкой, доставшейся ему по счастливой случайности, тем, о чем мечтал целый год.
Что нового? спрашивает он. Я думал, вы на празднике, учитель.
Господи, на каком празднике?
На торжестве по поводу Сальдарриаги.
Торжестве?
Торжестве, учитель, вы уж меня простите, но этот Сальдарриага был и остался, коли еще жив, отпетым говнюком.
Я не об этом пришел говорить.
А о чем, учитель? Вы разве не видите, что мне некогда?
По правде сказать, я и сам не знаю, зачем пришел, что бы такого придумать? Ради этой девушки? Я пришел, чтобы увидеть эту девушку, которой только что разлохматили волосы?
У меня болит колено, придумываю я версию для Рея.
Это старость, учитель, орет он. Вы что, возомнили себя бессмертным?
Тут я замечаю, что он пьян. На полу возле его кровати валяются две или три водочные бутылки.
Я думал, ты тут хворям предаешься, говорю я, указывая на бутылки.
Он смеется и предлагает мне рюмку, но я отказываюсь.
Идите, учитель.
Ты меня гонишь?
Идите к маэстро Клаудино, потом расскажете. Он вылечит вам колено.
Он еще жив?
Привет ему от меня.
Девушка провожает меня до двери, спокойная в своем зарождающемся сладострастии, великолепная в своем простодушии, и, чтобы не терять времени, с невинным видом на ходу расстегивает блузку.
Я был еще ребенком, когда впервые увидел Клаудино Альфаро. Выходит, он еще жив. Если мне семьдесят, то ему, должно быть, сто или около ста, но почему я о нем забыл? почему он забыл обо мне? Вместо того чтобы рекомендовать доктора Ордуса, Маурисио Рей напомнил мне о маэстро Альфаро, которого я считал давно умершим и даже не вспоминал о нем, но где же я был все эти годы? И сам себе отвечаю: торчал на ограде и подглядывал.
Я легкомысленно выхожу из города среди ночи и направляюсь к лачуге целителя, маэстро Альфаро. Меня подгоняет снова вспыхнувшая в колене боль.
Жив, стало быть, жив, как и я, об этом я думаю, уходя все дальше по шоссе. За первым же поворотом полностью исчезают городские огни, беззвездная ночь раздвигает свои пределы. Пока маэстро исцеляет людей, он не умрет; обычно он просит пациента помочиться в бутылку, взбалтывает содержимое и, тщательно его рассмотрев, определяет болезнь; он умеет вправлять мышцы и сращивать кости. «Маэстро живет по-настоящему, а мне только кажется, что живу», говорю я себе, поднимаясь по конной тропе на гору Чусо. Несколько раз мне приходится останавливаться и отдыхать. Во время последней остановки я сдаюсь и думаю, что пора повернуть назад: очень скоро я понимаю, что в гору идти могу, только волоча ногу за собой. Зря я это затеял, думаю я, но продолжаю ползти вверх, от камня к камню. На одном из поворотов, среди невидимых горных зарослей, я чувствую, что окончательно вымотался, и ищу, где бы передохнуть. Луны нет, ночь по-прежнему совершенно глуха; ничего не видно уже в метре, хотя я знаю, что прошел полпути, и лачуга маэстро за горой, а не на вершине, до которой я сегодня точно не доберусь, но я могу пройти по склону горы, не переваливая через вершину. Наконец я нащупываю какой-то бугорок и сажусь. Опухоль на колене раздулась, как апельсин. Я взмок, словно побывал под дождем; ветра нет, но слышно, как кто-то или что-то топчется по листьям и бурелому. Я замираю. Вглядываюсь в темную массу кустов. Шум приближаетсяа если это атака на город? Партизаны или боевики могли принять решение захватить наш город именно сегодня ночью, почему бы нет? Ведь даже капитан Беррио наверняка сидит сейчас у Ортенсии главным гостем. Шорох на секунду смолкает. Я жду, забыв про боль в колене. Город далеко, никто меня не услышит. Они наверняка сначала выстрелят и только потом подойдут спросить меня, умирающего, кто я такой, если я еще буду дышать. Но, возможно, это ночные ученья солдат, думаю я, чтобы успокоиться. «Все равно, безмолвно кричу я, все равно подстрелят». И в этот момент под громкий хруст ломаемых веток и сухих листьев кто-то или что-то бросается прямо на меня. Я кричу. Выставляю руки с растопыренными пальцами, пытаясь оттолкнуть нападающего, удар, пулю, привидениечто бы это ни было. Знаю, что мой беспомощный жест мне не поможет, и думаю об Отилии: «Сегодня ты не увидишь меня в нашей постели». Не знаю, сколько проходит времени с тех пор, как я зажмурился. Что-то тычется в мои башмаки, нюхает. Огромная собака кладет лапы мне на грудь, тянется и радостно лижет лицо. «Это собака, говорю я вслух, слава Богу, это просто собака»; и не знаю, смеяться мне или плакать; выходит, я все еще люблю жизнь.
Кто это. Кто здесь.
Голос не изменился: рокочущий и протяжный, как гул ветра:
Кто здесь.
Это я. Исмаэль.
Исмаэль Пасос. Стало быть, ты не умер.
Думаю, что нет.
Оказывается, каждый из нас записал другого в покойники.
Я могу разглядеть его, только когда он подходит почти вплотную. Что-то вроде простыни намотано на поясе, волосы все еще похожи на волокна хлопчатника; я могу разглядеть в темноте блеск его зрачков, и мне интересно, видит ли и он мои глаза или только его глаза светятся в кромешной ночи. Меня снова охватывает непонятный страх, который я испытывал перед ним в детстве, еле уловимый, но все же страх; я встаю и чувствую на плече его жесткую руку, худую и костлявую. Он помогает мне не упасть.
Что с тобой, говорит он. У тебя болит нога.
Колено.
Ну-ка.
Теперь его железные пальцы касаются моего колена.
Нужно было до этого довести, чтобы ты ко мне пришел, Исмаэль. Еще день и ты не смог бы ходить. Сейчас первым делом надо снять опухоль. Пойдем наверх.
Он собрался помогать мне идти в гору. Я чувствую себя неловко. Ему должно быть около ста лет.
Я могу сам.
Ну, давай попробуем.
Пес бежит впереди, я слышу, как он несется вверх по склону, в то время как я волоку свою ногу.
Я думал, меня сейчас убьют, говорю я. Думал, война добралась и до меня.
Ты думал, что пробил твой час.
Да, что мне крышка.
Я тоже так подумал четыре года назад.
Его голос становится более отстраненным, как и рассказ:
Когда они нагрянули, я сидел в гамаке и стаскивал с себя альпаргаты. Они сказали: «Пойдете с нами». Я ответил, что мне все равно, готов хоть сейчас и прошу только агуапанелы по утрам. «Придержите язык, сказали они, что вам давать, а чего не давать, мы сами решим». Меня гнали без церемоний, в бешеном темпе, как будто нам на пятки наступали солдаты. «А это кто? Кто он такой? Зачем мы его тащим?»спрашивал один из них. Никто меня не знает, подумал я, и я тоже их не знал, никого из них отроду не видел; они говорили с антиохийским акцентом; все были молодые и карабкались вверх, и я, конечно, не отставал ни на шаг. Они решили избавиться от моего пса, который бегал вокруг. «Не стреляйте, говорю, он сделает, как я скажу. Тони, беги домой!»а сам не столько приказываю, сколько умоляю и машу рукой в сторону нашей лачуги; и мой умница Тони подчинился на свое счастье.
Вот этот самый пес?
Этот самый.
Послушный.
Это было четыре года назад, в тот самый день, когда увели Маркоса Сальдарриагу.
Неужели в тот же самый день? Мне никто этого не рассказывал.
Потому что я никому не рассказывал, не хотел наживать неприятностей.
Понимаю.
Мы шли всю ночь, а на рассвете остановились в том месте, которое называют Три креста.
Так далеко вас увели?
И там я его увиделон сидел на земле, Маркос Сальдарриага. Его погнали дальше, а меня нет.
А он? в каком он был состоянии? что говорил?
Он даже не узнал меня.
Голос маэстро Альфаро тускнеет:
Он плакал. Помнишь, он ведь довольно тучный или, лучше сказать, был довольно тучным, размером с две свои жены. Он уже не справлялся со своими телесами. Они искали мула, чтобы везти его дальше. Еще там была женщина, Кармина Лусеро, хозяйка булочной, помнишь ее? она из Сан-Висенте, родного города Отилии. Отилия должна ее знать; как поживает Отилия?
По-старому.
Значит, хорошо. Последний раз я ее видел на рынке. Она покупала лук-порей. Как она его готовит?
Не помню.
Ее тоже увезли, беднягу.
Кармину?
Кармину Лусеро. Кто-то мне говорил, что она умерла в плену, через два года. Я не знал, кто они, партизаны или боевики. Не спросил. Их начальник устроил им взбучку. Он сказал: «Дурачье, зачем вы пригнали этого старика? Кто он такой, черт его дери?»«Говорят, он целитель», сказал один. Значит, все-таки они меня знают, подумал я. «Целитель? заорал начальник. Но ему-то нужен врач». «Ему? думаю я. Кому это ему?» Видимо, тому, кто начальник над этим начальником; и тут я слышу, как этот начальник говорит: «Уберите старика». Как только он сказал «уберите старика», парень приставил дуло к моему затылку. И тогда, Исмаэль, я почувствовал то же самое, что и ты несколько минут назад.
Что вы покойник.
Я, слава Богу, сумел порадоваться, что мне к затылку приставили винтовку, а не мачете. Сколько народу они изрубили, а потом даже милосердной пули для них пожалели?
Почти всех.
Всех, Исмаэль.
Нужно радоваться смерти от пули, а не от мачете; но почему же они вас не убили?
Их главный сказал тому парню: «Я не велел тебе его убивать, тупица», слава Богу, он так сказал. «Это дряхлый старик, не достойный ни пули, ни хлопот, так он сказал, пусть идет на все четыре стороны». «Но вообще-то я могу помочь, говорю я (сам до сих пор не понимаю, как мне пришло в голову открыть рот), чтоб не зря я сюда шел. А кто болеет?»«Никто, дед. Сгинь».
И они меня прогнали.
Я уже начал прикидывать, в какую сторону нужно идти обратно, когда мне приказали вернуться. На этот раз их парни отвели меня к больному, к своему главарю. Он лежал в палатке, довольно далеко от того места. Какая-то девушка в военной форме стояла на коленях и стригла ему ногти на ногах.
«Так вы утверждаете, говорит мне этот их начальник, еще не успев толком меня разглядеть, что вы целитель».
«Да, сеньор».
«И как вы лечите?»
«Велите принести пустую бутылку и помочитесь в нее. Тогда я решу. Начальник захохотал. Но тут же стал серьезным. Уберите этого дистрофика, рявкнул он, мочиться-то я и не могу, черт бы вас подрал». Я хотел предложить ему другое средство, потому что уже понял, что с ним, но этот человек махнул рукой, и девушка, которая стригла ему ногти, вытолкнула меня из палатки прикладом.
И вас опять не пристрелили?
Нет, голос маэстро тускнеет. Напрасно этот начальник не дал мне ему помочь.
А что случилось с Маркосом Сальдарриагой?
Остался там, он плакалэто он-то, такой гордец. Жалко было на него смотреть. Нужно тебе сказать, что даже хозяйка булочной не плакала.
Я останавливаюсь. Мне очень хочется избавиться от своей ноги, от этой боли.
Давай-давай, Исмаэль, посмеиваясь, говорит маэстро, почти пришли.
Наконец из-за поворота дороги вынырнула лачуга, освещенная единственной свечой в единственном окне, к этому времени я уже готов был упасть на землю, уснуть, умереть, забытьсячто угодно, лишь бы не чувствовать своего колена. Маэстро уложил меня в гамак, а сам пошел на кухню. Я его видел. Он засунул в дровяную печь несколько коряг. Я потрогал свое лицоказалось, что пот течет с меня от жары. Но дело было не в жаре. В этот час, ночью, в горах, на одной из самых высоких точек хребта, всегда холодно. Меня просто знобило. Пес не давал мне уснуть, он слизывал капли пота с моих рук, клал лапу мне на грудь, его глаза мельтешили вокруг меня, как два искристых огонька. Маэстро приложил к моему колену компресс и закрепил его тряпкой.
Теперь надо подождать, сказал он, не меньше часа.
Отилия знает, что ты поднялся сюда?
Нет.
Ну и влетит же тебе, Исмаэль.
Он велел мне выпить чашу гуарапо.
Слишком крепкий, возразил я. Мне бы лучше кофе.
Даже не спорь. Ты должен выпить все до дна, чтобы душа заснула и ты ничего не почувствовал.
Я опьянею.
Нет. Ты просто будешь спать наяву, но нужно выпить все залпом, а не по глоточку.
Отбросив сомнения, я выпил всю чашу. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем спала боль, а с ней и опухоль. Маэстро Клаудино сидел на корточках, глядя в темноту. На стене висела его старая гитара. Пес спал, свернувшись у ног хозяина.
Больше не болит, сказал я. Могу идти.
Нет, Исмаэль. Осталось самое главное.
Он поставил рядом с гамаком табуретку и положил на нее мою вытянутую ногу. Потом оседлал ее, но не сел сверху, а только зажал коленями.
Если хочешь, закуси край рубашки, Исмаэль, чтобы не кричать в голос, и я похолодел, вспомнив его методы, которые мне приходилось наблюдать, но отнюдь не испытывать на собственной шкуре, когда он вправлял вывихнутые шеи, лодыжки, пальцы, локти, перекошенные поясницы, сломанные ноги, и казалось, что от оглушительных криков его пациентов рушатся стены. Не успел я закусить рукав рубахи, как железные пальцы начали стучать по моему колену, словно птичьи клювы, они бегали по нему, ощупывали, изучали его и вдруг стиснули, вцепились в кость или в кости и, не знаю, в какой момент и каким образом, как будто бы разомкнули и сомкнули мою коленную чашечку, соединяя детали головоломки из костей и хрящей моего колена, всего меня целиком; это хуже зубного врача, успел я подумать и впился зубами в рубашку, но все равно не сдержался и закричал.