Сначала я подумал, что он смеется. Но он был серьезен. Не настолько, впрочем, серьезен, чтобы можно было принять его за сумасшедшего. Его глаза улыбались, а тонкие губы были плотно сжаты. Он со снисходительным сочувствием наблюдал за мной, пока я молчал, не зная, как отнестись к его словам.
Давненько не брал я в руки фантастических романов, сказал я наконец.
Фантастика?.. весело подхватил Олег. На первый взглядможет быть! Но я тебе растолкую, в чем дело. Сизионовэто для тебя и остальных он Сизионов, а для менядядя Дима. Как сказали бы в прошлом веке, милый друг нашего дома. Когда он осчастливил сей стольный град, мы виделись не только на банкете... Это раз. Он сам предложил мне делать сценарийэто два. Мой отчимдалеко не последняя фигура в киномире, и есть веские причины полагать, что он расшибется в лепешку, но нам поможет... Это три. А в-четвертых, пятых и одиннадцатых«Восход», сам «Восход»! Пырьев поперхнется со своими «Кубанскими казаками» от зависти на первых же ста метрах!..
Я вспомнил банкет, Сизионова, вспомнил, как приятельски болтал он с Олегом. А забавно, подумал я, забавновдруг в институте становится известно, что мы пишем такой сценарий...
Олег не дал мне раскрыть рта.
Стоп! азартно крикнул он. Только не отвечай сразу! Ты принял мои условия?
Ничего я не принимал, сказал я. Никаких усло
вий. И вообщезачем я тебе, собственно, сдался?
Чудак! Ты здесь единственный человек, с которым стоит говорить серьезно! Людочка, крикнул он и звонко щелкнул над головой пальцами, Еще одну!
И два чая, сказал я, только покрепче.
* * *
Он пил вино, ячай, но иногда мне начинало казаться, что все наоборот, он трезв, а у меня все двоится и плывет перед глазамипевичка, люди, столы, натюрморт с кровяными арбузами...
Я знаю, сказал Олег, тебя еще долго придется уламывать. Ты все-таки очень похож на ту бабку с иконой...
Мне захотелось плеснуть в его смеющееся лицо вином, которое нетронутым стояло в моем бокале.
Но я не плеснул.
И все вы здесь такие... Рогачев! Пророк! Шут гороховый! «Вас не будут читать...» Думаешь, Сизионов сам не знает, что будут и чтоне будут?..
Я снова подумал о Сосновском. О том, как мы собрались у него после банкета, варили кофе, фантазировали ночь напролет, как ранним утром, провожая Машеньку, шли по скрипучему, синему снегу,..
Бумч! сказал Олег.
Что такоебумч? спросил я.
Этовместо любого тоста: короче и проще. Бумч!
Певичка разошлась. Ей хлопали, она повторяла на бис:
Здесь, под небом чужим,
Я как гость нежеланный.
Каким ветром тебя задуло в эту дыру? сказал Олег.
Попутным.
Что-то не верится. Людей сюда выбрасывает только после кораблекрушения.
Тебя тоже? спросил я.
У каждого в жизни бывает свое кораблекрушение,
Еще бы, сказал я.
Я рассказал ему о себе. Второй раз в этот день я рассказывал о себе, ностранно!теперь я словно холодно, иронически говорил о каком-то чужом, отделенном от меня человеке.
Забавно, сказал Олег.
На секунду что-то изменилось в его лице, что-то дрогнуло и потемнело, но он торопливо дохнул густым облаком дыма и, когда дым рассеялся, оно вновь светилось небрежной, легкой усмешкой.
У меня тоже было кое-что в этом роде. Хотя совсем иначе. Видишь ли, я и в шестнадцать лет мог бы с тобой о многом поспорить. Моя мать какая ни есть, но актриса, и я с детства знал, что такое грим и парикони всегда заметнее из первого ряда... Ты, наверное, предпочитал галерку?
Да, сказал я. У меня не хватало денег на партер.
Неважно, сказал он. Ты еще насидишься в партере. Но сценаэто для бездарей, она ни к чему настоящим актерам. Вроде моего отчима. Куда там Качалову или Хмелеву!.. Ты увидишь еговесельчак, балагур, хохотун, душа нараспашку... Мать с ним сошлась в Алма-Ате, туда во время войны эвакуировались многие театры и студии. А он жил дверь в дверь, и, главное, как у кинодеятеля, у него был паек... Потом, в Москве, он быстро попер в гору. Он пробовал поставить сам какую-то кино-муть, не вышлои тогда, конечно, ему ничего не осталось, как учить других. И он учил. Читал в институте, состоял в членах редколлегий, тискал статейкиособенно развернулся в сорок девятом году... Как-то к нам явился один человек. Он ничего не сказал, ни слова, молча ударил отчима по щеке, раз и два, повернулся и вышел. Отчим выбежал за ним... Нет, не просто выбежал, он постоял на верхней площадке, подождал, пока тот спустится, выйдет из подъезда, и уж только потом... Потом он побежал куда-то, и того взяли спустя три дня.
Олег помолчал, как будто что-то пропуская.
Я не герой, продолжал он. Я не мечтал об исторических деяниях, как один мой знакомый (он с едкой усмешкой посмотрел на меня). Мне просто хотелось, чтоб хотя бы раз, понимаешьхотя бы раз эту тупую красную рожу искорежило страхом, чтобы хоть на день у него испортился аппетит и он не мурлыкал себе под нос «Фиалку Монмартра»... Он пристроил меня в институт, где преподавал сам. Я заводил попойки, дебоши, я ждал: начнется скандал, дойдет до фельетона в газетеи его выпрут. С шумом, с трескомиз-за меня! Ничего я не добился. Он уцелел. Такие всегда выходят сухими из воды. У них скафандры. Зато я очутился здесь. Как и ты.
Он бросал слова отрывисто, коротко, зло, я впервые у индол в его глазах живую боль и горечь.
За кораблекрушения!сказал я и тронул его бокал своим. Бумч!
Он все время говорил о своем отчиме.
А твой отец?
Не знаю, сказал он, Там же, где и твой. Или около. Но не стоит об этом. Они были романтики и утописты. Мы не виноваты, что родились в другое время. Мы практики. Цель оправдывает средстважелезная аксиома атомного века!
Средства есть, сказал я, но где цель?
Цель?.. Олег жестко усмехнулся. Подожди, я познакомлю тебя с отчимом. Уж он-то любит эти словечки: «конечная цель», «общая цель»... А я знаю, что для каждого в отдельности эта цельиндивидуальный ящик, куда кладут в белых тапочках. Раньше или позже. Лично я предпочитаю, чтобы позже. И чтобы топать к этому ящику по той дорожке, которую я выберу сам. И чтобы дорожка была повеселее, а ландшафтпоразнообразней. И чтобы никто не расставлял мне дорожных знаков, которыми сам не пользуется. И чтобы, главное, не указывали мне в качестве примера на тех баранов, которые дружным стадом идут к общей цели! В крайнем случае я предпочитаю быть не бараном, а погонщиком.
Но это Ницше, сказал я.
Нет, мой отчим.
Мы вышли, когда ресторан уже закрывали. И так же, как утром, как три недели назад, падал снегтри недели назад, когда мы выходили отсюда с Машенькой, Димкой, Сергеем... У магазина «Канцтовары» дремал сторож. В «тошниловке» два милиционера пытались унять пьяного. Его подхватили под мышки и повели по направлению к милицейскому отделению. Пьяный надрывно голосил на нею улицу:
Здесь, под небом чужим,
Я как гость нежела-а-анный...
Через месяц мы закончим сценарий, сказал Олег. И в Москву. О деньгах не беспокойся. Отчимвсе, что угодно, но не скупердяй. В начале мартаты представляешьмы идем по Арбату, и кругомшум, толчея, блеск!.. А?..
Он рассмеялся.
Три года назад я ехал сюда, лежа на самой верхней,
багажной полке, рядом с чьими-то узлами и чемоданами, внизу расплескивали по кружкам водку, хрустели луком, дымили, пели, божились, лили пьяные слезы. Все было позади: водоворот Охотного ряда, букинисты, рыжие липы Александровского садика, юный Давид на Волхонке, готовый вскинуть пращу и поразить Голиафавсе было позади, и позади были неясные, но ослепительные предчувствия и надежды... Москва вытолкнула меня, как пробку, вместе с моей не внушающей доверия анкетой, тридцаткой в кармане и ворохом наивных иллюзий, пахнувши нафталином провинциальной романтики.
Москва...
Но когда-нибудь я еще вернусь, я вернусь обратно и на белом коне процокаю по ее площадям и бульварам!
Так говорил я себе тогда, глядя с верхней полки на мелькавшие за окном километровые столбы.
И вотбелый конь стоял передо мной, он бил копытом и высекал искры,
Через месяц, в начале марта... сказал Олег. Но ты подумай, я не тороплю...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Она показалась мне веточкой, у которой за ночь облетели все листья: такой тонкой и слабой была ее шейка над белым воротничком, так осунулось ее лицо, только глаза потемнели и стали еще огромнее. Я видел, как она теряется, не понимая, отчего я не подхожу к ней. Только утром на секунду столкнулись мы в толчее раздевалки и тут же чьи-то головы и плечи разделили, растолкали нас в разные стороны.
После третьей лекции меня пригласил к себе Гошин.
Я уже был подготовлен к этому. Дима в общих чертах рассказал мне, о чем они вчера беседовали. В самых общихя не особенно расспрашивал. Мне было неловко его расспрашивать после вчерашнего, после нашего разговора с Олегом, хотя, разумеется, о нем никто ничего не знал. Но я до того паскудно чувствовал себя, когда он заговорил о Гошине, что притворился, будто все это меня мало интересует.
Но Варя в один из перерывов увела меня в дальний конец коридора, где находились лаборатории биологов и до рези в глазах воняло формалином. Но из-за малолюдства она выбрала именно это место.
Вчера со мной разговаривал Гошин, сказала Варя.Я хотела тебе рассказать об этом, но я не могла при девочках.
Понятно, сказал я. Кто его знает, что еще это за девочки. Может быть, это совсем и не девочки, а... Меня разозлила таинственность, которую она на себя напустила, таинственность и этакое удрученно-ответственное выражение утиного ее носика.
Ты напрасно смеешься, сказала она обиженно. Он спрашивал о Сосновском, просил принести записи его лекций.
Ну и что же? сказал я. Неси. Прочтет, авось поумнеет.
Я должна отнести. Я ведь комсорг.
Какое это имеет значение? сказал я. Я давно знаю, что ты комсорг. Ну и что же? Я-то здесь при чем?
Он о тебе тоже спрашивал. В каких ты отношениях с Сосновским. Мне Маша рассказывала, что вы к нему заходили...
А этого никто и не думал скрывать, сказал я. Заходили. И не раз.
Я просто хотела тебя предупредить. Она поджала губы.
Я вспомнил, как с точно таким же невозмутимым лицом она вчера скользнула взглядом по смятой Машиной постели.
Спасибо, сказал я, Ты можешь не беспокоиться. У тебя нет абсолютно никаких причин беспокоиться. И пойдем отсюда. Тут можно задохнуться от вони. Мне и правда показалось, что меня стошнит, если я пробуду здесь еще хоть минуту.
Так что я уже знал в общих чертах, что интересует Гошина, знал и ждал, что он меня вызовет, и даже облегченно почувствовал, переступая порог кабинета декана. Кирьякова не было, за его столом сидел Гошин и что-то писал, усердно склонив голову к плечу.
Я сел, не дожидаясь приглашения, сел на диван, поглубже, положил руку на круглый валик и забарабанил пальцами по его плюшевой спинке. При этом я вспомнил об Олеге, о его непринужденных, свободных манерах, и подумал, что держусь, пожалуй, не хуже, чем он. Жаль только, валик был мягкий, а то Гошин услышал бы, как я выстукиваю «Турецкий марш».
Как дела, Бугров?сказал Гошин, дописывая страницу, и улыбнулся.
Какие именно? сказал я и тоже улыбнулся.
Я решил, что буду улыбаться, чего бы это ни стоило.
Пусть думает, что хочет, а я буду улыбаться.
Так, вообще,.. мельком взглянув на меня, сказал Гошин. Как дела, как жизнь?..
Отлично, сказал я, улыбаясь еще шире. Как всегда, отлично, Аркадий Витальевич.
Он взялся за пресс-папье и осторожно промокнул написанное.
Очень рад, сказал он. А то я подумал, уж не заболели ли вы...
Что вы, сказал я, Аркадий Витальевич. У меня прекрасное здоровье!
Рад за вас, сказал Гошин, заталкивая ручку в пластмассовый стаканчик, из которого, как пики, торчали карандаши. А то мне кто-то сказал, что вы ушли вчера с моей лекции потому, что плохо себя почувствовали.
Это Оля Чижик, подумал я, вечно ее тянет за язык...
Мне очень жаль, сказал я, мне действительно пришлось уйти с вашей лекции, но болен я не был.
Так, сказал Гошин. Так-так-так ... Он нагнулся, открывая ящик, что-то переложил в нем и снова захлопнул. Он все время находился в движении, что-то доставал, открывал, листал, складывалмаленький, юркий, быстрый, и вопросы свои бросал как бы между прочим, невзначай. Так-так-так... Но с лекций Сосновского вы не уходите?..
Что вы, сказал я, ведь у нас еще не ввели свободное посещение!..
Правильно, сказал он, не ввели... А чем же вам, все-таки, особенно нравятся лекции Сосновского?
А что в них особенного? сказал я. Такие же, как у всех. У Василия Филимоновича, кстати, гораздо больше стройности. У него все по пунктам: а, б, в и так до конца алфавита. Или, к примеру, Вероника Георгиевна...
Значит, вам не нравятся лекции Сосновского?
Нет, отчего же... Мне все лекции нравятся.
А когда и почему вы впервые попали к Сосновскому на квартиру?..
Почему? сказал я. Не помню. В тот вечер, на банкете, мы столько пили за творчество Сизионова, что я просто не помню.
Однако ведь именно после этого посещения вы задумали статью о школьных порядках? Идея-то ведь возникла у вас именно тогда?
Я и не заметил, как мои пальцы начали выстукивать уже что-то среднее между «Турецким маршем» и «Конницей Буденного».
Нет, сказал я, идея... Идея возникла гораздо раньше. Нам ее подсказали...
Гошин насторожился, прекратив суетиться за столом.
Подсказала нам эту идею сама Вероника Георгиевна Тихоплав.
Я делал вид, что не замечаю ни его посветлевших от злости зрачков, ни карандашика, которым он начал постукивать.
Скажите, Бугров, кем был ваш отец?
О, этот вопрос я предвидел еще до прихода сюда.
Первая конная, сказал я. Пятый эскадрон второй бригады...
Нет, после, после!
Простите, сказал я, не понял вопроса. После гражданской войны... Институт красной профессуры, Коминтерн, в тридцатыхредактор газеты...
Вы не крутите, Бугров!
Ага, наконец-то он повысил голос.
Что вы, сказал я. Мне просто показалось, что у вас на столе моя анкета. И вам нужны дополнительные данные... В этом месте мне особенно трудно было сохранить на лице улыбку. Не знаю, какая уж она получились, но улыбался я изо всех сил.
А вы не напомните мне заодно и ту формулировку в своем комсомольском деле, с которой пришли в наш институт?
Пожалуйста,сказал я. За грубые идейные ошибки запятая выразившиеся в издании рукописного журнала запятая и неискреннее признание своих ошибок объявить строгий выговор с предупреждением точка. В связи с активной комсомольской работой в институте...
Дальше не надо, сказал Гошин.
... и серьезным добросовестным отношением к общественным нагрузкам...
Дальше не надо, повторил Гошин.
... выговор снять, сказал я. Но я могу и дальше. Если это вас интересует.
Меня лично это не интересует, Бугров, сказал Гошин с нажимом. Меня лично. Это интересует партийное бюро. Мы должны быть бдительны и еще раз бдительны, товарищ Бугров!
Конечно!сказал я.Особенно в нашем институте!
Почему в нашем?белесые ресницы его прищурились и задрожали.
Как же!сказал я.Педагогический институт. Кадры, воспитывающие нашу молодежь! Здесь надо проявлять особенную бдительность!
Почему вы все время улыбаетесь?
Привычка,сказал я. Извините. Если нельзя я не буду.
Но и тут он сдержался. Что-то заставляло его сдерживаться.
Послушайте, Бугров,сказал он, помолчав и, видимо, напрягая все силы, чтобы говорить хоть с виду спокойно,Вы неглупый человек, вас уважают товарищи... Вынаш активист... И я вовсе не для того спросил у вас о прошлом, чтобы вы подумали, будто бы я... («Ну, что вы, Аркадий Витальевич!..»Он жестом попросил меня замолчать). Так вот. Нам стало известно, что многие студенты недовольны лекциями Сосновского... Теми мыслями, которые он пытается внушать... И вообще его деятельность в нашем институте (снова такой же самый жест)... Я думаю, что в качестве редактора факультетской газеты вы должны разделять их возмущение...
* * *
Я знал, что я должен теперь сделать. Я должен был пойти к Сосновскому и сказать: пока еще не позднобегите, сматывайтесь подальше из нашего славного института! Или, на худой конец, если самолюбию вашему так уж претит бегствоидите, бейте в колокола, трезвоньте, пока вас не услышат! Только не притворяйтесь, что вы ничего не замечаете, не сидите, зажав уши, в своей келейке над рукописями, которые станут читать через сто лет! И не говорите: «Зачем отчаиваться, мало ли какие недоразумения случаются в жизни...» Может, для тех, кто будет жить через сто лет, и даже не через сто, а через десять, все это и покажется недоразумением, да мы-то с вами живем сейчас, и не Гошин, а вы, вы самивот главное недоразумение, поймите вы это!