А Живуля всё поплёвывал на руки да скакал блохоюрубаха парусом, дозванивался до Господа, может один он на белом свете, и враги вкруг города костью падали, мором морились, гнили заживо, кожа с ног валилась чулками: приходили они с высокоумием и со смирением отходили в дома свои,Живуля старался на двоих с Господом, за Живулей как за стеной.
Но самовластцы исполнились зависти, огородились злостью, разожглись гневом и навели поганых на землюдикие народцы, визгучую орду.
"...за наше несытьство навел Господь на ны поганыя..."
Теперь уж Живуля не сходил с колокольнивремя подпирало, ел-пил на скаку, чтобы не обрывать звонкую преграду, а по земле вокруг рать ходила, поганые сыроядцы, белоглазая чудь, Боняк, Куря с Кондувеем, окаянные, безбожные и треклятые, походя пустошили безнаказанно, и остолпили городнатоптанное место, стали на огородах, мухой облепили стены и посады ожгли.
Стукнуло костяно по колоколу, хвостатая гадина-стрела цапом вцепилась в веревку и осталась так.
"...дайте мне серебра, сколько хочу, не то возьму вас на щит..."
Затворились в городе, чтобы крепко отдать свой живот, а ширитель пределов своих, Шушпан Шелешпанский, Пёсья Старость, Сечёная Щека встал на холме перед стенами, глядел исподлобья, с какой стороны подступать, но по воскресеньям приступа не делалгрех, поганым не позволял.
Был он роста немалого, мрачен и дик видом, черен лицом и дебел телом, жесток, корыстолюбив без ума-твердости: где ни бери, да подай. Слушал с холма Живулин перезвон, наливался по горло правотою, а под утро, в день понедельный, снял с руки рукавицу перстатую, махнул вскользь, и завизжали поганые, исполчили войско, выкатили камнестрельные машины, перекидывали через стены живой огонь, пускали стрелы тучамибрать город на щит, на поругание с разграблением.
И занялось жаром со всех концов, завыло, загудело по улицам, дымом душило и слезами, вскручивало огневыми вихрямибревна метало за реку.
"...егда разлучается душа с телом, видит рыдание рода своего..."
Посекали людей, как траву.
Одирали мертвых.
Скот выбили. Жито потравили. Баб понасилили. Изъехали землю и повоевали, набрали полонбез числа множество и ушли вспять.
А на колокольне с обгоревшей лестницей прыгал в дыму недосягаемый Живуля-звонарь по колено в ломаных стрелах, жаром оплывало лицо, тлела рубаха на спине, звенели колокола напоследок, докрикиваясь до Господа: пленные уходилиоборачивались на зов.
Звенело день целый, отгоняя напасть от пепелища, а там порежеза упокой души, кой-когда, обмирая, а там и умолкло.
"...птицы небесные, напитайтесь крови человеческой, звери, наешьтесь мяс человеческих... Братию свою ограбляем, убиваем, в погань продаем..."
Разостлалась понизу земля-красавица, многоплодна и семенита, обставали вкруг колокольни сады добролиственные, леса с водами, дотлевал в поднебесье Живуля-звонарьверевка намотана на кость: кто теперь дозвонится до Господа?а Нехорош Скубило Безногий Хвостов, пронырлив и сметлив, об одном сапоге бежал от Шушпана-врага, трех коней заморил, на четвертом доскакал до поганых, тоже кликнул Етебичей с Кулобичамиотомстить за стыд свой.
"...они мой Городец пожгли и церковь, так я им отожгу за это..."
9
...опять прокричал заяц, как душу напоследок отдал, а они дрогнули.
Может, был это тот заяц, что пробегал мимо поутру, потряс шелковистой шкуркой, погрыз на виду капусткиМасень того не знал. Лежал на полатях головой книзу, меленький и настырный, оглядывал заманчивый мир, а мужики сидели вразброс, кто как и кто с кем, позабыв про прежние несогласия.
Окружало их беспредельное пространство, великое, обильное и безнарядное, утеряны были в океане леса, диком и нехоженом, но подбирались уже и по их душу. Помета на ольхетопором. След на подходесапогом.
Куда бежать дальше?
Хоть в болоте топись.
Закрутился на месте Облупа Федорзмеей на кочке. Был он вертляв между всеми, плюгав, завистлив и сглазчив, зуб крив изо рта. Вечно подсматривал за другими, у кого чего есть, да палец грыз, да слюну сглатывал: бросовый мужичишка, вонь толченая, ни с чем пирог.
Тимофей,спросил с лебезинкой,отсидимся?
Тимофей-бортник только глазом повел, и Облупа крутнулся на заду, как в бревно ввинтился. Тимофея он опасался. Перед Тимофеем труса трусил. И не один он.
Мужики,спросил,отмолчимся?
Обрывок с Огрызкомзмеиные выползкитак глянули, будто на нож посадили. Сухие, подбористые, острозубые, как в одну масть, ловкиеухо с глазом, жизнь проживали молчком и в одиночку, что не в пример легче.
Легсвернулся, всталвстряхнулся.
Уходить надо,сказал Голодуша.Я Ларю на себе понесу.
ЯСтеню,сказал Якуш.
А Облупа только вздохнул. Перезаглядывал во все глаза. Троих ему не снести.
Нам в куче быть,попросился.По одному сгинем.
Облупе было обидно. Облупа со своим многоплодием способен народить без счета, наполнить пространства обильным народонаселением, чтобы вскипало оно и живело, шумело-жирело, чтобы осело оно в нехоженом краю, где лес от века не пахан, посекло и пожгло под пашню, перешевелило камни, перепахало плеши, житом завалило по горло,время того не давало, леший его задави! Время настырничало без надобности, воевало и пустошило, мучило и насмерть побивало, а потому растрачивалось Облупино семя без пользы, прибытка земле не несло.
Надулся. Заспесивелся от обиды. Пошел придираться к безответному Афоне:
Занял ты у меняпяток яиц. А тому уж минуло сколько лет, и я б за то время развел много курят.
Афоня на это ничего не сказал. Афоня на ихние несправедливости только вздыхал часто да мешал верный состав. Сулемы подбавить, купороса, сушеной травы молокиты, травы глистнику да травы салвеи.
Они и подобреют...
И тогда Голодуша пожалел Облупу. Голодуша всякого жалел, без отличия-разбора. Было ему с того удовольствие душевное и не было ему с того доходов жизненных. Оттого и жил плохо, мужичишка непрожиточный, увядал на корню, пропускал каждого перед собой, а они пользовались.
Ладно,сказал Голодуша.Вместе уж как-нибудь... Снесём и твоих.
Ты помолчи,схамил Облупа от душевной тоски.Я твою жалость под пяткой топчу.
Знал хорошо Облупа: никто не понесет его мальцов. Знал хорошо Голодуша. И поежился под рубахойрубец лег на душу, опять пожалел Облупу.
Пожалеть бы себя в первую голову, да он того не умел. Был тощий Голодуша Иван, сохлый, умятый, как вальком битый и со стирки выжатый. Ел в жизни мало, по случаю, а потому живот усох и прикипел к спине, щеки завалились вовнутрь, тело вес не держало. По размаху земли этой, по ее доброплодию сидеть бы Голодуше за многопищным столом, есть кашку яшную, кашку репную, кашку морковную, да галушки грибяные, да пироги с рыжиками, лапшу гороховую, лапшу молочную, уху с потрошками, курю в лапше, кишки-рубцы-печень, взвары квасные с ягодой и пшеном, пироги с маком, горохом, репой, курник-пирог,ел он заместо этого лист липовый, кору березовую, жужелиц, солому, мох, конскую падаль-околеватину: недоедено за жизнь столькотеперь не нагнать.
Спуститься не можно ли?вслух подумал Голодуша.Помирать на соснекакая сласть?
Кому на сосне,сказал Масень,а кому на березе.
Там, понизу, стрекотнула сорока, как спугнул кто, и стоило доглядеть в дальние кусты, чтоб уловить первое их шевеление. Волк может выйдет, а может лиса, откушав мягкой зайчатины.
Ты вот что,велел Тимофей-бортник.Тебе перейти отсюда, не то выглядят снизу.
Масень Афанасий на это не ответил, только плечом дернул. Не для того выбирал березу, светлую, говорливую, чтобы на команды поддаваться. Не для того глаза раскрывал поутру, чтобы потом не глядеть. Не для того жил, чтобы не жить.
И опять стрекотнула сорока, как впопыхах наболтала...
10
Всполошился Якуш Двоежильный.
Большой, тяжелый, корявый и многодельный.
Якуш не привык прохлаждаться, тренькать без пользы языком, на припеке яица парить. Ждали его дела натужные, труды обильные, но бесполезные: сколько за жизнь наработано, столько и потеряно.
Чего ждем?сказал.Солнце еще высоко, работная пора.
Силы у Якуша были, умения не занимать: набегали со стороны захребетники, подбирали чистенько, кому не лихо, одни руки ему оставляли, чтоб не сидел Якуш без дела, нарабатывал на новый набег. Его пограбят, а он дальше ломит, его опять, и он опять. Сидя теперь на полатях, сколько уж наготовил: дуплянки, ушатики, веретена с коробами, ложки, кузовки, жбаны с набирухами,как унесешь да кому сбудешь?
У меня,сказал,готовизны много. Чего с ней?
На это ему не ответили. Себя бы уберечь, со своими не пропасть,какая тут готовизна?..
Нужда ум родит.
Кто бы помог,позвал Якуш,я бы и поделился. В город снесем, еды наменяем,чем не хорошо?
Где он, твой город?сгрубил Облупа.Дымом ушло.
Есть где-то. Не всех пожгли.
Раз уж пошли жечь,резонно возразил Голодуша,чего бы им прерываться? Дело такоераззадорит.
Но Якуш был упрям. Якуш не поддавался.
Один-то,сказал,могли и пропустить. Стороной обошли. Боем не взяли. Мало ли чего?
Один-то,радостно сказал Облупа на зло запасливому соседу,и мы пропустим. Тоже стороной обойдем. Ноги бить с твоей готовизной...
Якуш сник. Якуш пригорюнился. Всё шло к тому, что и на этот раз пограбят.
Понизу беда ходила в сапогах с набойками. Понизу пометы ставили, как огораживали перед отловом, зайцем кричалив острых зубах. И пролетела большая, темная птицане разберешь кто, воздух шелохнула крылом.
Не к добру,сказал Гридя.
Не к добру,сказал Голодуша.
Нам и добро не к добру,сказал Облупа, и все кивнули согласно.
В землю захоронить,догадался Якуш себе на удивление.Всю готовизну. Лапником переложить. Песком присыпать. Пролежит до лучшей поры.
Где она у нас, лучшая пора?уныло возразил Гридя Гиблый.Погниет в земле.
Погниетя опять наработаю. Чего там!..
Упрямый Якуш. Лошадь ломовая.
Таких только и грузить. На таких только возить.
Ухнуло в недалеких болотах протяжно и тяжко. Помолчало. Ухнуло еще: посильнее, как поближе.
Чего делать-то будем?..раскричался Облупа.Кто хоть знает?
Все лето, с весны, как земля оттает и кол в почву войдет, ухало с болот и ахало, чмокало, стонало, ухлюпывало страшенно, будто огромный, с лесину, мужичина шагал размашисто по трясине, по зыбуну с ходуном, вытягивал натужно ногу, за ней вытягивал другую.
Днем еще так-сяк, стращало без надобности, а ночью, бывало, пялились во тьму, ожидали покорно, когда мужичина пересечет наконец болото, посуху дошагает до них. Похватает, заломаети в рот.
Встали на ноги Обрывок с Огрызком, поверху оглядели каждого. Гридюсветлого и прозрачного, будто на смерть готового. Афонюдураковатого с виду, с вонючим его составом. Облупу-никудышниказавистливого до корчей. Голодушунесытого до синевы. Двоежильного Якушав иссушающей работе-угробе. Масеняблаженного лентяя-упрямца. Тимофея-бортникане разбери поймешь.
Постояли, покачались на носочках, сели разом на прежнее место, смачно сплюнули вниз, всякий потеряв интерес.
Не тот на рынке товар.
Вы чего?озлился Масень.Нашли место!
Стала немила земля понизу, ягода, гриб, заяц с дятлом. Ежели всякий станет плеватьс неба на землю, вольничать без разумения, пакостить без смысла, на низ сходить незачем. Сиди себе на березе, жди покорно, пока загадят по самую макушку.
Ухнуло за ближними кустами, как сосну положили навзничь.
Подколенки свербят,сказал Тимофей.Путь будет.
У него свербят,раскричался Облупа, будто с узды сорвался,он пусть и идет! А мы тут останемся. Мы пересидим. Пересидим, а?
Заелозил по бревнам. Похватал за руки. Засматривал в глаза, а они отворачивались.
Тимофей переждал крик :
В ночь уйдем. За болота. Без оглядки-возврата.
Вы идите,сказал Масень, не прерывая наблюдений.Я тут останусь.
Шелохнулось над головами, на верхних полатях, как шаг ступили без спроса. Там, наверху, затаилась жена Масеня, пуганая баба-невидимка, слушалана уши себе мотала.
Тут уж они раскричались. В одно горло. Как нарыв прорвало.
Ты! Тебе сколько говорено, чтоб на сосну ушел!..
Ты! Тебя первым увидят, и нас следом!..
Прихватят, примучатдругих укажешь!..
Ты! Ты! Ты!..
Сел. Поглядел прямо. Сказал убедительно:
Да я может для всех стараюсь. Просвет в жизни выглядываю. Чтобы на низ сойти. В Талицу воротиться. Зажить по-старому.
Замолчали. Рты пораскрывали. Глазами затуманились
И что?спросил Гридя с надеждой.Как там с просветом?
Нету пока,ответил кратко.Будетскажу.
И завалился на пузо.
Просвета, и правда, не было. Прогала не было. Малого просветления во тьме.
Мир озверел до крайности. Сеялся раздорами. Крамолил, смутничал, предательствовал злобы ради, век сокращал людской. Города с селами стояли пусты, нивы порослина них жили звери, скорбь в людях и нужда, печаль и вопль, томление и мука. Вечно тянуло дымом с неблизких пепелищ, едким и затхлым, от старых бревен, прелой соломы, кизяка с мочой, кожи, костей, гнили, паленой шерсти, мусора житейскогосажистая мерзость, беда с копотью.
Жгли своих.
Жгли чужих.
Жгли кого попалотараканы вразбежку.
Жгли и снова отстраивались, чтобы было чего жечь.
Время стояло такое, взгарное и копотное. Небо обвисло, мглистое и дымлеватое. Сажа вкоптилась в душине ототрешь. Черное слыло серым, серое белым, а белого и на свете не было.
Что человеку мизинному делать?
Только верещать от ужаса, зайцем в чьих-то зубах.
Ой,сказал Масень без особого удивления.Зашелец на тропе.
Никто не шелохнулся еще, а Обрывок с Огрызком, ужиная порода, скользнули по стволуи нет их.
А Облупа занудил по-комариному, как Господу зажалился...
11
"...сей мир имеет печаль, скорбь, грыжу, болезнь, плач, страсть, недуг, воздыхание и слезы..."
На реке Чурьюге, близ моря дышущего океана, во владениях города Каргополя объявился Мужило Клим, горододелец с артелью, поставил по уговору церковь с трапезой, звонницу учиниллепоту каменную. Начата строением в лето, как сговорились, а свершена к зиме, на тот год, как ладились. Сходились из полунощных стран потрясенные народычудь, меря, весь, народ гам или емь, головы задирали, рты разевали, шапки спадали: "Ишь, стоит, не шелохнется!"но пробегал мимо невесть кто на невесть кого, походя прошиб двери, таранами проломил стены, камнями пробил купол, изъязвил и огнем пожег,сломался Мужило Клим, горододелец, не стерпел поругания, ушелне обернулся и имя сменил.
А на торговом пути, в поселении на волоке, что от Днепра до Ловати, где север снюхивался с югом через варяг-греков, объявился в одночасье Лепило Макар, умелец редкостный, кузню поставил, фартук завел, тоненько зазвенел по наковальне, как на малой колоколенке, искрами запестрил. Ковал на загляденье кружева с мишурой, короба, доспехи для рати, а топоры не ковал, снасти колесныене по руке работа. Сходились на звон древляне, кривичи с дреговичами, дикие и разбойные ятвяги из топей-болот, языком цокали, глаз закатывали, по плечу хлопали,но проскакали мимо невесть откуда и невесть куда, своротили, не заметив, пограбили, не ощутив, закручинился Лепило Макар, фартук в сердцах бросил, ушелне оглянулся и имя сменил.
А в залешанских краях, в Задвинье с Закамьем, по соседству с угрой-самоядью, в диком добычном краю объявился атаман Оберуч с бродникамиТюха с Матюхой да Колупай с братом, бил, уродовал, руду пускал без жалости и жизни лишал. Ходил ладьями и пеший, богатств накопил без счета, мехов с золотом, каменьев мешкамиадамант, визуй, достокан, яхонты лазоревые, зерно гурмышское с изумрудами, а на досуге вино отхлёстывал по полной чаше, боролся на кулачках, не верил ни в сон, ни в чох, а верил только в себя. Глядели с почтением окрестные народымордва, печора, камские болгары, заволоцкая чудь, дань платили, подарки дарили, дочерей отдавали,заскучал невесть с чего атаман Оберуч, всласть нахлебавшись крови, отмылся в студеной воде, одежды сменил, богатства закопал, ушелне оглянулся и имя сменил.
"...исцели, Прехвальная, души моея мозоли..."
А в месте пустом, нехоженом, на реке рыбистой, говорливой и без названия, в окружении ивняка с камышом объявился Олиска Оплач, рыбарь, шалаш поставил, очаг сложил, казанок подвесил, звезды по ночам считал да стебелек грыз. Слетались птицы без страха, сходились звери с интересом, а он их словам учил, рыбкой кормил, лаской приваживал, песни пел на потешку: "...пойдем, девки, побираться, много хлеба поедим..." Не было вокруг окрестных народов, никого вроде не было, но унюхал варево иной отшельник, набрел в камышах, шалаш разметал, очаг потоптал, зверей распугал, чтоб одному звезды считать, стебелек грызть без помехи,загоревал Олиска Оплач, рыбку последнюю доглодал, ушелне обернулся и имя сменил.