Гарольд покорно кивал, не переставая, однако, улыбаться как безумный в общем, как и все прочие, кроме Кена Лассаля. Но того бросила жена в Рождество, уехав работать в мегаполис, так что его сумрачный вид никого не смущал.
А что же я? Я тоже счастливо улыбалась, как и все. У меня всегда было легко на душе, когда отец находился в хорошем настроении, а тогда он смеялся и хлопал Тая по плечу. Я еще никогда не видела его таким веселым.
Ну что, Кен, приступим, предложил он.
Давай немного подождем, Ларри, ответил тот и посмотрел на парадную дверь.
Я тоже повернулась туда и увидела Кэролайн, шедшую к дому. По ее лицу было видно, что она настроена миролюбиво. Отбросив последние сомнения, с легким сердцем я открыла ей дверь однако войти сестра не успела. Отец резко оттеснил меня и захлопнул дверь прямо перед ее лицом, затем взял Кена под руку и рявкнул:
Приступим!
Все молча прошли в столовую. Подписав бумаги, я тихо, чтобы не заметил отец, подошла к парадной двери и выглянула наружу. «Хонды» Кэролайн нигде не было.
Книга вторая
8
Отец был дружен с Кэлом Эриксоном, но хозяином его считал паршивым. Оглядываясь назад, я с удивлением обнаруживаю, насколько сильно соседи повлияли на мои взгляды и мечты. Эриксоны занялись сельским хозяйством в зрелом возрасте, уже будучи женаты. Кэл окончил военную академию в Вест-Пойнте по специальности «инженер-строитель», участвовал во Второй мировой войне и был ранен. Проведя год в госпитале, получил расчет или наследство в общем, какие-то деньги, на которые смог по-родственному выкупить ферму у своей престарелой кузины. Жена Кэла, Элизабет Эриксон, родом из пригорода Чикаго. Ее родители разводили лошадей, и она отлично держалась в седле, и, вероятно, в ее глазах это служило достаточной подготовкой к сельской жизни.
Хозяйство Эриксонов напоминало скорее зоопарк, чем традиционную ферму. Помимо свиней, молочных коров, мясного скота и овец, они держали пони, собак, кур, гусей, индюшек, коз, а также песчанок, морских свинок и кошек, которых пускали в дом. Еще у них жили два волнистых и один большой попугай. Они очень любили зверей. Своих трех собак колли, немецкую овчарку и йоркширского терьера мистер Эриксон дрессировал и обучал разным трюкам. Овчарка удерживала на носу спичечный коробок, подкидывала его в воздух и ловила зубами. Терьер делал сальто назад. Колли приносила домочадцам вещи из их комнат, подбирала с пола мусор и выбрасывала его в ведро, если ей велели «навести порядок». Но интересней всего было смотреть, когда собаки одновременно, как на параде, шагали, ложились, сидели, снова ложились и переворачивались по команде хозяина.
Мистер Эриксон любил и умел обращаться с животными, а вот к технике даже не приближался. И мой отец, чье образование ограничивалось местной школой, усматривал в этом полную бесполезность учебы, потому что «этот так называемый дипломированный инженер даже трактор починить не может». Кэл Эриксон действительно с техникой не ладил, однако нашел отличное решение: предложил Гарольду Кларку и моему отцу чинить его машины в обмен на свежее молоко, сливки и мороженое, которое его жена отлично делала, а мы очень любили.
Отец и Гарольд Кларк считали Кэла Эриксона плохим хозяином. Он распылялся и никогда не следил за рынком, возмущались они, а делал только то, что ему хотелось. Округ Зебулон не лучшее место для разведения молочного скота, поблизости нет ни одной сырной или масляной фабрики. Однако, если уж задался такой целью, следует построить автоматизированный доильный зал на сотню коров, чтобы каждый день за молоком приезжал грузовик. Или держать только джерсейских и гернзейских коров, чтобы продавать сливки в Мейсон-Сити есть компания по производству мороженого, туда можно сдавать весь надой. Однако у Эриксонов было всего двенадцать голштинских и одна джерсейская корова, которых они доили вручную и, похоже, вообще держали «для собственного удовольствия», как с ухмылкой говорил отец. Поводов для недовольства соседом находилось немало: его куры и утки разгуливали по дороге, индюшки разбегались в грозу. В сенокос всем приходилось помогать Эриксонам заготавливать сено для животных, тогда как по уму надо бы купить современную силосную башню, на которую у соседей не имелось денег, либо тогда уж избавиться от животных. Отец осуждал притязания Кэла, который хотел жить в свое удовольствие, при этом зарабатывал лишь на самое необходимое и на выплату кредита.
Перед моим отцом стояла совершенно другая цель: все его существование подчинялось постоянному труду и строгой экономии, которые не часто, но все же увенчивались покупкой новых земель или улучшением старых. Впрочем, его консерватизм касался лишь финансовых вопросов, любые новые хозяйственные методы, способные увеличить производительность, он принимал на ура. В 1957 году в аграрной газете штата вышла статья под названием «Зачем фермерам самолеты?». Ее сопровождали фотографии нашей фермы, которую с воздуха опрыскивали от кукурузного мотылька, а ниже приводились слова моего отца: «Старые методы себя изжили. Тот, кто освоит новое, будет процветать; остальные разорятся». Говоря это, он явно посматривал через дорогу на дом соседей.
Наш катехизис, будь он написан, звучал бы так:
«Кто такой фермер?
Фермер это труженик, который кормит весь мир.
Каков первый долг фермера?
Выращивать больше еды.
Каков второй долг фермера?
Покупать больше земли.
Что отличает хорошую ферму?
Чистые поля, аккуратно покрашенные постройки, завтрак в шесть, нет долгов, нет стоячей воды.
Как понять, что перед тобой хороший фермер?
Он никогда ни о чем не просит».
В недрах нашей земли были проложены трубы, отводившие воду, а на ее поверхности не осталось никаких неровностей, поля казались плоскими, как обеденный стол, и то и другое являлось абсолютной необходимостью, потому что вода моментально заполняла любые углубления, больше просачиваясь, чем растекаясь. Все старые протоки пришлось засыпать и запахать. Вода по трубам сливалась в дренажные колодцы, уходившие в почву на триста футов и выкопанные повсюду (только вокруг нашей фермы насчитывалось семь штук). Хорошим фермером считался тот, кто очищал водосборники каждую весну и красил решетки колодцев раз в два года.
Моя мама относилась к Эриксонам совершенно иначе. Она часто заглядывала к ним в гости: каждое утро заходила к Элизабет на кофе, делала вместе с ней заготовки или готовила арахис в карамели. Мы с Рути в это время сидели на полу и шили наряды для кукол, а Дина и Роуз в одних трусиках переливали воду из кастрюлек и чашек на крыльце. В доме у соседей всегда царила спокойная, гостеприимная атмосфера, которую мама очень любила, но вот воспроизвести у нас не могла. Помню, она говорила: «Дома всегда полно дел, и я не могу отвлечься от них, даже когда приходят гости, а вот Элизабет умеет». При этом она обычно качала головой, будто ее соседка обладала волшебным даром.
Пусть это вслух и не говорилось, все мы хорошо понимали: рано или поздно Эриксоны разорятся из-за своих причуд и несерьезного отношения к работе. Мама осознавала это не менее ясно, чем остальные, хоть и с долей грусти и сожаления. У соседей не было ни преемственности, ни дисциплины. Пока они дрессировали собак и делали мороженое, мы упорно и планомерно трудились для достижения серьезной цели. Какой? Мой отец никогда не говорил, что хочет, к примеру, заработать много денег, создать крупнейшую ферму в округе или расширить владения до круглой цифры в тысячу акров. Никогда не проявлял желание обеспечить своим детям безбедное будущее, оставив хорошее наследство. Он вообще никогда не выражал никаких желаний и хотел только работать, собирать богатый урожай и не позориться перед соседями.
С нескрываемым отвращением говорил он о земле, которая встретила его предков, приехавших в Америку, покрытая малярийными болотами, заросшая камышами, кишащая москитами, пиявками, змеями и саламандрами. Зимой 1889 года она раскинулась перед ними как гигантский каток на десять миль восточнее Кэбота вплоть до Колумбуса. А вот мне нравилось, что предки решились сняться с насиженного места и отправится за океан претворять в жизнь туманную американскую мечту. Я любила семейную шутку про дедушку Кука, который сумел разглядеть возможности там, где остальные видели лишь надувательство. Отец же, в отличие от предков, видел не возможности, а их отсутствие, и учил нас тому же на примере Эриксонов: учил держать ферму в порядке, а себя в строгости, отказываясь от многих вещей, главным образом от безобидных причуд и житейских удовольствий.
У Эриксонов мне нравилось, я дружила с Рути. Одно из первых воспоминаний детства мы сидим с ней на корточках на решетке дренажного колодца и просовываем камешки и ветки в узкие отверстия (мне, наверное, года три, потому что я в сарафане в красно-зеленую клетку, а Рути чуть меньше она в розовой сорочке). Нас завораживал звук струящейся воды в темной глубине колодца. До сих пор, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает чувство тревоги, но не за наши жизни, совсем нет. Тревоги перед лицом неумолимого времени. В своей детской беспечности мы балансировали на тончайшей паутине над бездной прошедших эпох, обратившихся в камень: висконсинский тилл, миссиссипский карбонат, девонский известняк. Нашим жизням ничего не угрожало (отец регулярно проверял решетки), но они казались ничтожными и мимолетными. Это воспоминание живет в моей памяти как выцветшая фотография безымянных детей, повзрослевших или давно умерших безвозвратно канувших в темную глубину колодца времени.
За то, что мы с Рути убегали от дома, переходили дорогу и взбирались на решетки, нас строго наказывали как именно, уже не помню, зато отчетливо вижу сердитое мамино лицо и ее передник с нашитым на нем желтым сомбреро. Вижу и сосредоточенный взгляд Рути, ее пальцы, выпускающие что-то в темноту колодца. Помню чувство беспредельной любви к ней.
Мне не запрещали бывать в гостях у Эриксонов, и я к ним ходила: смеялась над трюками, которые выполняли собаки, ела мороженое и сладкие пироги, каталась на пони или сидела без дела на диванчике у окна в комнате Дины. При этом где-то в глубине души я знала: совершая все это, я отступаю на шаг назад, деградирую. Знала я и то, что, приглашая Рути к себе, делаю ей одолжение, позволяя формировать характер (чем бы мы ни занимались), хотя вслух это, конечно, никогда не произносилось.
Размолвка отца и Кэролайн меня опечалила, но не менять же из-за нее налаженный ход жизни. Так что на следующий вторник после подписания документов, когда пришла моя очередь звать папу на ужин, я приготовила все как обычно: свиные отбивные в томате, жареную картошку, салат и два или три вида маринованных закусок. Приличный кусок пирога с бататом остался с выходных.
У нас папа ужинал по вторникам, у Роуз по пятницам, однако даже эти редкие визиты он старался поскорее свернуть. Приходил ровно в пять и сразу садился за стол. Поев, выпивал чашку кофе и тут же отправлялся домой. Пару раз в год нам удавалось уговорить его ненадолго остаться, чтобы вместе посмотреть телевизор. И если нужная программа начиналась не сразу, то он ходил из угла в угол, не находя себе места.
Отец никогда не бывал в квартире Кэролайн в Де-Мойне, никогда никуда не ездил без необходимости, кроме сезонной ярмарки, и терпеть не мог гостиниц. Рестораны он тоже не любил. В городское кафе заезжал пару раз, да и то, чтобы пообедать, а не посидеть и поболтать. Против пикников и вечеринок с жареным поросенком он не возражал (если их устраивали другие), но вот ужинать предпочитал дома за кухонным столом, слушая радио. Тай утверждал, что на самом деле папа не такой уж замкнутый и независимый, как кажется, но, подозреваю, опирался он не на реальные факты (потому что их не было), а судил об отце, сравнивая его с другими. Любые попытки нарушить привычный уклад папа принимал в штыки: реши я приготовить курицу вместо свинины, подать кекс вместо пирога и не поставить на стол маринады, на меня бы немедленно обрушилось его недовольство.
Роуз утверждала, что виновата мама: мол, потакала его вкусам. Впрочем, как все было на самом деле, мы не помним и теперь уже не узнаем. В моих воспоминаниях образ отца полностью заслонил собой все прочие лица и обстоятельства, однако я ничего о нем не помню из того времени, когда еще жива была мама.
За ужином Тай только и говорил, что про разведение свиней. Он уже позвонил в компанию по производству свинарников в Канзасе, и те выслали по почте каталоги.
Отец положил себе маринованных огурцов.
Там щелевые полы с системой автоматической промывки, даже один человек легко справится с уборкой, расписывал Тай.
Отец не проронил ни слова.
Тысячу свиней откормим влегкую. Марв Карсон сказал, что теперь на свинине можно отлично заработать, не то что в восьмидесятых.
Отец продолжал молча жевать мясо.
Роуз хочет постирать занавески со второго этажа, вставила я. Она говорит, что их уже два года не стирали, я не помню точно.
Отец терпеть не мог, когда нарушался привычный порядок в его доме. Я добавила:
Мы достали маринованную цветную капусту и брокколи. Ты же любишь.
Отец принялся за картошку.
Я сказала Таю:
Мы тут завтракали с Марвином. Представляешь, он все ест по отдельности в определенном порядке и под конец требует соус табаско, чтобы пропотеть. Он так токсины выводит.
Он так мозги себе выведет. Вечно у него какие-то заскоки, фыркнул Тай.
Теперь он все здесь решает, осадил его отец.
Почему? удивилась я.
С недавнего времени Марвин Карсон ваш хозяин. Поуважительней.
Как по мне, так он вообще малахольный, но это между нами. Я, конечно, ничего не имею против: он местный и фермеров не обманывает. Но почему он до сих пор не женат? не унимался Тай.
У него есть деньги в банке, отрезал отец. Не всякий может этим похвастаться.
Он вытер губы и огляделся. Я убрала грязную тарелку и подала пирог.
Могу посадить завтра бобы в углу Мэла, предложил Тай.
Делай что хочешь, буркнул отец.
Мы с Таем переглянулись.
В тракторе карбюратор барахлит, сейчас некогда этим заниматься, но что-то мне звук не нравится, заметил Тай.
Я же сказал, делай что хочешь.
Я облизнула губы. Тай отодвинул свою тарелку, я поставила ее в раковину и подала мужу пирог, выключила кофе, который уже начал закипать, и налила отцу.
Ладно, проговорил Тай, рискну.
Может, останешься, папа? Посмотрим телевизор, предложила я.
Нет.
Найдем что-нибудь интересное.
Нет. Дела.
Как обычно. Я посмотрела на мужа, тот чуть заметно пожал плечами.
Отец допил кофе и поднялся из-за стола. Я проводила его до двери и сказала:
Звони, если что-то понадобится. Может, останешься?
Я всегда так спрашивала, и обычно он не отвечал. В тот раз тоже не ответил. Я наблюдала, как он забирается в свой грузовик и выезжает со двора.
Все как обычно, заметил Тай у меня за плечом.
Я тоже об этом подумала.
Он и раньше так говорил, чтоб я сам решал. Не часто, но бывало.
Думаю, он даже рад передохнуть, особенно после тяжелой посевной.
Точно.
На следующий день я сажала помидоры. Рассаду выгоняет Роуз у себя в теплице, а потом отдает мне. В тот раз у нее взошло не меньше сотни кустов. Посадки были для меня делом привычным и любимым. Следуя давно выработанному ритуалу, я втыкала ростки в приготовленную смесь торфа, костной и люцерновой муки, а затем закрывала их старыми консервными банками со срезанным дном, чтобы защитить от гусениц и палящего солнца. Обкладывала по кругу страницами из городской газеты и присыпала прошлогодней травой. Год за годом ходили разговоры о том, чтобы отвезти часть урожая помидоров в Форт-Додж и Эймс и продать на фермерском рынке, однако вместо этого мы каждый раз закатывали все, что удалось вырастить. Получалось около пятисот кварт превосходного томатного сока, который мы пили всю зиму.
Я откинула волосы, вытерла рукавом нос и только собралась приняться за дело, как заметила Джесса Кларка. Он сидел на низкой изгороди напротив и улыбался. На нем были дорогие кроссовки, хлопковые шорты и футболка участника забега на десять км. Хотя прошло уже много лет, для меня он так и остался младшим соседским мальчишкой. Его я ничуть не стеснялась, в отличие от других мужчин.
Ну, что там дальше? бросила я ему, словно наш воскресный разговор и не заканчивался вовсе.
Джесс внимательно посмотрел на меня и сказал:
Лорен тут заявил: «Что же ты не женился? Поговаривают, на западе ничего так девчонки. Ничего так»
Мы засмеялись. Потом Джесс замолчал, пристально посмотрел мне в глаза и добавил:
У меня ведь была невеста. Погибла в автокатастрофе.
Когда?
Шесть лет назад. Ее звали Элисон, ей было всего двадцать три года.