На каждое лето приходится нескольконе много, но нескольконочей, когда все сходится. Освещение, тепло, ароматы, туман, пение птиц и... бабочки. Кто же тут может уснуть? Кто захочет?
Оказывается, большинство. Сам я, готовый расплакаться от счастья, до рассвета брожу по острову, мечтаю и думаю, что летние ночиприродный ресурс, которым мы больше всего пренебрегаем. Эта мысль новая, а мечтания и прогулки продолжаются с тех пор, как я себя помню. Ведь в том внешне очаровательном провинциальном захолустье у моря, на окраине которого прошло мое детство, из всех ребят только мне разрешалось свободно бегать по ночам. Разве можно отправить в постель собирателя бабочек, каким бы маленьким он ни был? А мои родители были, и по-прежнему остаются, трогательно доверчивыми людьмиим даже в голову не приходило, что сын занимается чем-то иным, а не только ловит бабочек под ближайшим уличным фонарем.
Я постоянно проводил ночи вне дома. Слушал болотную камышовку, шпионил за барсуками, воровал клубнику и кидал в окна девочек шишки. Бабочек я, разумеется, тоже ловил, множество, и почти всегда пребывал в одиночестве. Только став постарше, я начал ездить на велосипеде в город и напиваться, как польский полковник, но это к делу не относится. Среда уже успела оказать на меня бесповоротное воздействие.
С тех пор я рассматриваю все сколько-нибудь теплые летние ночи как личную собственность. К сожалению, мне не доводится делить их со многими, только с Фритьофом и иногда с большой жабой, которая живет под крыльцом и каждое лето появляется возле угла дома, где я обычно натягиваю перед светильником в форме бабочки простыню. Мы сидим, словно за столом, каждый у своего края материи. Жаба всегда ловит больше, чем я. Фритьоф рассказывает о прошлом.
Иногда, конечно, делается одиноко. Отрицать это было бы глупо.
«Когда отправляешься изучать мир насекомых, надо быть готовым ко многому даже в самом себе»,писал Харри Мартинссон, и первое, к чему должен подготовиться энтомолог, это к одиночеству. Предполагаю, что именно поэтому типичный энтомолог занимается бабочками. В бабочках довольно хорошо разбирается достаточное количество людей, для того чтобы их деятельность имела какой-то смысл еще и в плане общения. Им не так уж трудно находить единомышленников, и хотя собиратель чаще всего действует в одиночку, его лучшие находки все-таки столь прекрасны, что понять его радость и разделить ее способен кто угодно. Все знают, как выглядит бабочка мертвая голова или махаон. Нет, не все, но достаточно многие, чтобы удовлетворить потребность собирателя во взаимопонимании.
Знаток мух может по этому поводу даже не дергаться. Для меня муха дорос сетчатый, Doros profugesкак бабочка мертвая голова,но для кого еще это так? Массовое нашествие Eristalis similisсенсация. Сколько человек ее вообще заметили? Пять?
Правда, в Интернете имеется форум, объединяющий единомышленников по всему миру, но после американской бомбежки Сербии, мне кажется, он подвергается цензуре. Во всяком случае, дискуссии сделались там с тех пор довольно неинтересными и сугубо научными. Жальфорум мог бы стать отдушиной и для нас, энтомологов-любителей.
Дело было в марте 1999 года. Бомбардировщики стояли на военных аэродромах заправленные и в полной готовности. Все ждали только приказа подняться в воздух. Тут на форуме любителей мух появилось сообщение от одного из ведущих европейских исследователей журчалок, работающего как раз в Сербии,всего лишь короткий привет с благодарностью за приятное общение на последнем конгрессе. Никакой политики. Он просто написал, что сидит в ожидании бомбежки. И еще пожелал всем удачи в жизни. Все. На следующий день посыпались слова сочувствия от его друзей из других стран, и какое-то мгновение казалось, что мы действительно «одна семья». Но уже на третий день проявился один из настоящих тяжеловесов в нашей отрасли, работающий в Смитсоновском институте в Вашингтоне, и написал, что должен, черт возьми, быть хоть какой-то порядок. И порядок воцарился. Глобальные дискуссии на открытом форуме редко оказываются особенно плодотворными, даже если рассуждают о мухах.
Переписка стала постепенно напоминать жиденький концерт, который иногда удается услышать вечерами ранней весной, когда три-четыре воробьиных сыча насвистывают на большом расстоянии друг от друга, но в достаточной близости для того, чтобы различать границы личного пространства каждого.
Теперь мы довольствуемся тем, что стараемся поддерживать контакты между собой внутри страны. У меня есть два друга, которые знают о журчалках больше, чем я. Пока мне хватает. Как только я нахожу что-нибудь, чем стоит гордиться, я им сообщаю, и они всегда присылают мейлы с поздравлениями и умеренными дозами зависти. Далее имеются другие энтомологи, возможно, не разбирающиеся в мухах, но занимающиеся иными насекомыми, чего часто оказывается вполне достаточно. Они понимают мой восторг. В точности как Фритьоф, Стен, Рене, Харри и все остальные, кто уже умер, но тем не менее всегда рядом.
11. Дерево мух
В местечке Роннебю имелось когда-то огромное дерево, которое еще Линней в свое время называл в рукописях деревом мух. Впрочем, так его называли задолго до Линнея. История этого дерева способна объяснить, почему мы без конца гоняемся за некоторыми мухами и никак не можем их увидеть. Знатоки называют их мифическими существами, используя как термин выражение столь же нелепое, как взятое вне контекста воркование влюбленных.
Итак, мы говорим сейчас о почти легендарных журчалкахкрупных и красивых, чьи личинки проживают свои дни в заполненных водой пустотах в ветках кроны, на самой макушке. Искать их можно всю жизнь, настолько они редки.
Дерево мух всегда было одним из самых больших деревьев Швеции, этот тополь черный известен еще со Средневековья, и вплоть до 1884 года он серовато-зеленым кучевым облаком возвышался возле ратуши на берегу речки Роннебюон. Окружность ствола составляла одиннадцать метров, а самой толстой веткиполновесных пять. У нефтяной цистерны она равна примерно двум. Так что можете себе представить. Дерево было настолько огромным, что местные жители гордились им, как достопримечательностью восточных масштабовчудом, что изображают на открытках, а потом рассылают их во все концы света. Даже в удаленных приходах каждый знал, что это огромное дерево называется деревом мух. Оно представляло собой целую экосистему. Где-то посреди лавины зелени и веток с целыми стаями галок имелась, например, полость, на дне которой обнаружили то, что стали называть источником. Он наверняка был полон личинок мифических существ, хотя свое название дерево получило не поэтому, а поскольку его широкая крона каждую осень, особенно после дождливого лета, превращалась в облако кишащей тли. На дереве, очевидно, жили один или несколько видов галлообразующей тли, судя по всему маленькими наростами на черешках листьев, а поскольку размах у всего этого был неземной и тли появлялось просто космическое количество, все это с веками приобрело характер ежегодно повторяющегося действа, достаточно необычного и жуткого, чтобы писать о нем в открытках.
К несчастью, в 1882 году одну ветку надломило ливнем, после чего какой-то невежественный городской чиновник вбил себе в голову, что дерево мешает развитиючего, неизвестно. Одновременно распространился слух, что ствол до самой сердцевины прогнил и от трухлявой громадины необходимо избавиться. На том и порешили. Наточили самые длинные пилы. Слабым утешением, не без примеси откровенного злорадства, можно считать то, что они здорово опростоволосилисьствол оказался абсолютно здоровым, не гнилушкой, с которой можно справиться за обеденный перерыв. У них ничего не получалось. Дерево мух выдержало все. Кроме динамита. На чем история и закончилась. Дерево взорвали динамитом. Ради развития. Увы.
Некоторые насекомые ведут настолько таинственную жизнь, что их отдельные экземпляры встречаются людям только раз в столетие, и не исключено, что к этой категории относятся кое-какие журчалки. Возможно также, что их в здешних местах просто больше нет, поскольку действительно мистические деревья теперь перевелись или крайне редки.
В нашем саду на острове есть некоторое количество деревьев, способных с годами вырасти довольно большими: дуб, ясень, несколько кленов, осин, ольха, березы, разумеется, сосны и ель на краю берега, которая, вероятно, страдает каким-то необычным генетическим дефектом, поскольку по виду напоминает огромный ершик для трубки. Каждое лето она подрастает на три дециметра (по утрам она иногда напоминает не до конца вытянутую антенну транзистора), а поскольку располагается она неудачно, в один прекрасный день ее, вероятно, сломает северным ветром. В конечном счете останутся, пожалуй, только дуб и ясень, но дубу еще пока не более ста лет, а ясеню нет и пятидесяти, значит, достичь правильной внутренней консистенции они смогут только через поколение или два.
Зато я возлагаю надежды на один из кленовкрасивое дерево, которое кто-то давным-давно обрезал вровень с землей, после чего появившимся на пне росткам дали свободно расти. Поэтому у клена восемь стволов, не слишком толстых, но образующих некое подобие кольца вокруг дыры на месте давно сгнившего пня. В ней всегда бывает литра полтора коричневатой жижи. Я часами сижу возле клена, будто у источника в саванне, и жду. Пока безрезультатно.
Имеется еще несколько пней, возле которых я в конце лета просиживаю целыми днями, прежде всего осиновых, причем часть из них высотой с дом. Осины, как известно, могут вырастать очень большими, правда они довольно непредсказуемы. Вероятно, слишком быстро растут. Кроме того, у них настолько мягкая древесина, что желна и другие дятлы могут ее с легкостью продалбливать и выводить там птенцов. По большому счету, во всех сколько-нибудь старых осинах острова живут или пожили дятлы, а после них ствол теряет плотность и быстро, благодаря гнилостным грибкам, становится достаточно полым для размножения здесь некоторых редких журчалок. Под конец крупные осины будто устают, начинают клониться, а затем падают. Разумеется, если их прежде не ломает каким-нибудь ненастьем. Осины подвержены этому больше других деревьев, и от них остаются огромные пни, которые десятилетиями поднимают настроение дятлам, серой неясыти, жукам, жалящим перепончатокрылым, журчалкам и мне.
Можно даже превратить удачно расположенный пень в инструмент политики. Один из моих друзей на материке несколько лет назад это доказал, и, насколько я знаю, его противники до сих пор не пришли в себя. Речь идет о самой обычной истории: кто-то задумал раздобыть массу редких видовлишайников, грибов, насекомых, их личинок, всех скопом,чтобы использовать их в качестве козыря в очередной войне между бюрократами. Короче говоря, запросили денег, если я правильно помню, на покупку нескольких заповедников. Примерно так. Обычное дело. Вполне в порядке вещейесли бы только организаторы акции так безнадежно не уверовали в то, что по-хорошему правильная природа непременно должна быть нетронутой или, на худой конец, выглядеть как в сказках Астрид Линдгрен.
Семь административных округов объединили усилия и в течение трех лет прочесали и проинспектировали около 500 подходящих природных участков. Кое-что они, естественно, нашли.
Мой добрый приятельплотник и вместе с тем изобретательный энтомологприблизительно в то же время начал собственное обследование тех же мест, едва ли непосредственно с намерением натянуть нос армии официальных поисковиков, но не без тайной мысли напомнить им, что лишенная девственной первозданное природа тоже может оказаться богата редкими видами. В общем, пока все остальные, высунув язык, носились по сугубо диким местам с сачками наперевес, он взвалил на плечо стремянку и отправился к месту вырубки, где, как он знал, торчал одинокий восьмиметровый осиновый пень. Его-то мой приятель и обследовал.
В течение нескольких лет он занимался сбором на одном-единственном пне на вырубке, которую никто другой не потрудился проверить, поскольку она считалась уже испорченной. Как ни странно, ему удалось найти на своем пне почти столько же отнесенных к вымирающим древесных насекомых, сколько конкурирующая команда общими усилиями обнаружила на сотне квадратных километров.
Менее забавно то, что сама природоохранная политика является поврежденным объектом, который порой начинает клониться и того гляди завалится. Позиции незыблемы, а ставки нередко столь высоки, что допустившему неосторожное высказывание о наличии в эпицентре разорения мифических существ, надо быть готовым обрести нежелательных друзей. Кроме того, все, к сожалению, непросто, скорее наоборот, поэтому в конечном счете следует признать, что некоторые попытки измерить ценность природы элегантнее других, хоть не обязательно лучше. Это, как обычно, вопрос подхода. Пень возвышается точно остров посреди моря вырубки. И как говорит в «Повелителе мух» Ральф: «Это наш остров. Он хороший. Пока не появились взрослые и не забрали нас, мы будем веселиться».
Сколько существуют биологи, они неизменно выбирают острова, чтобы не обезуметь от изобилия. Острова позволяют обобщать. Становятся своего рода моделями, на примере которых легче строить объяснения. Там, где островов нет, их следует изобрести. Хотя бы для развлечения.
Почувствовав к ним вкус, начинаешь вскоре видеть их повсюдусинтетические острова в архипелаге Пуговицеведения. Один из наиболее прекрасных находится в Риме, или находился раньше, в середине XIX века. Обособленный рай посреди крупной, кишащей, сбивающей с толку метрополии. Его изобретателя звали Ричард Дикин. Давайте предположим, что он очень много работал и многого достиг. Можно также представить себе, что как врач, а именно такова была его профессия, он прекрасно знал, что опиум со временем перестает работать. Однако что-нибудь ему требовалось в качестве спасательного плота. Точно не знаю, но предполагаю, что все произошло именно так.
О жизни Дикина мне известно, прямо скажем, немногое. Я пытался произвести кое-какие изыскания, но он совершенно забыт даже на родине, и помнят о нем лишь столетние ботаники и пропыленные коллекционеры редких книг с раскрашенными вручную иллюстрациями. Я знаю, собственно, лишь что он был англичанином и в свободное время изучал распространение растений. Он, в частности, писал о папоротниках британских островов. Как получилось, что он перебрался работать врачом в Рим, я не имею ни малейшего представления. В любом случае, он уехал туда, и страсть к флористике прихватил с собой.
Как-то раз мне в букинистическом магазине случайно попалось на глаза его имя, вытесненное уже изрядно посеревшим золотом на маленькой темно-красной книжке с ничего не говорящим названием «Флора Рима». Ага, городская флора, подумал я. Урбанистическая биологиятема во многих отношениях интересная, поэтому я открыл книгу и, к своему восторгу, обнаружил, что она содержит отнюдь не то, о чем мне подумалось по названию, а рассказ о необитаемом острове, ботаническую робинзонаду в урбанистической среде, напечатанную в 1855 году. Полностью заглавие звучало следующим образом: «Flora of the Colosseum of Rome; or, illustrations and descriptions of four hundred and twenty plants growing spontaneously upon the ruins of the Colosseum of Rome».
Я уже говорил, что факты в деле отсутствуют, но давайте предположим, что днем доктор Дикин был полностью занят работой. Возможно, он содержал большую семью. Что делать? Прогуливаться по воскресеньям, наслаждаясь видами,не в его духе. Ему хотелось изучать растения, прыгая по острову с камня на камень, собирать, а затем составлять описания.
Дикин решил дилемму блистательно. Он занялся инвентаризацией руины.
В свободные минуты счастливый, как дитя, Дикин лазал по Колизею, и, учитывая, сколько он всего насобирал, вероятно, он занимался этим на протяжении многих лет. Ему даже удалось описать неизвестный видтраву, которой он дал название Festuca romanaовсяница римская, и отыскать цветы, каковых до него во всей Италии никто не видел. Поскольку же ему очень хотелось познакомить мир со своими находками (и с самим собой), он выплеснул детское счастье в книгу, которую, в отличие от многих других трудов данного жанра, по-прежнему можно читать. Удивительные виды растений из дальних стран дают ему повод пофилософствовать на тему о бурной истории руины, в то время как другие виды затягивают его в трясину легенд и старинного городского фольклора, где рано или поздно оказываются все пишущие ботаники. Цирцея и молочай Милярастения, достойные каждое отдельной книги. Или Narcissus poeticus (нарцисс поэтический)его не миновать никому.
Помочь Дикину может лишь Шелли:
Narcissi, the fairest among them all,
Who gaze on their eyes in the streams recess.
Till they die of their own dear loveliness.
Остается только позавидовать. Вы можете представить себе поэта, посвящающего стихи нарциссовой мухе? Или вообще журчалкам? Хоть мировая литература и полна мух, но они почти всегда анонимны, просто мухи. Кое-где журчалки, конечно, упоминаютсяу Мартинссо-на, Бартеля и Чатвина, но ни одной мухе никогда не позволяют выступить на передний план из бесформенной массыс упоминанием ее вида, названием и историей. Ничего странного тут нет. Даже меня это не возмущает. Я просто проникаюсь завистью ко всем, кто рассказывает о птицах, цветах, бабочках и тому подобном, о чем написана целая библиотека книг, даже художественной литературы.