Тем самым вопрос финансирования оказался решен, и это была такая редкая удача, что для трех друзей время между началом сборов и отъездом, возможно, превратилось в самый приятный отрезок долгого пути. Человек никогда не владеет миром в такой степени, как именно в этот моментв преддверии.
Когда уже оставались считанные дни, все виделось мне как-то более отчетливо, словно между началом сборов и отъездом есть магическая связь. За рамками этого промежутка бесконечное временное пространство казалось мне предательски ускользающим. В ограничении же присутствовало освобождающее чувство покоя. Отмеренное время представлялось островком. А островок, позднее,точкой отсчета. Это открытие долго оставалось для меня единственным ничем не омраченным преимуществом путешествий.
Они отправились в путь в феврале 1920 годав общей сложности шесть человек. Бергман и Хультен недавно женились; женыДагни и Элисепоехали вместе с ними, чтобы ассистировать при полевых работах и вести хозяйство. Кроме того, был нанят специалист по консервации по имени Хедстрём, в задачу которого входило препарировать и сохранять огромные, как хотелось надеяться, собрания млекопитающих, птиц и всего прочего, что могло оказаться в пределах ружейного выстрела
Бергмана. Насекомыми Малез собирался заниматься сам. Он, правда, тоже перед отъездом получил предложение вступить в бракот очень молодой, но уже известной журналистки Эстер Бленды Нурдстрём, однако, поскольку речь шла о чисто фиктивном браке, Стен Бергман посчитал благоразумным наложить вето на ее участие, как будто с самого начала было решено, что рассказывать потомкам историю камчатской экспедиции станет он, и только он.
Именно поэтому книга Бергмана меня никогда не интересовала. Конечно, я могу извлечь некоторую пользу из чтения этого объемного описания трудностей тех трех летБергман оказался хорошим и на редкость усердным наблюдателем, но впечатление снижают его откровенные попытки подражать Свену Хедину, что ему было не по силам. Он родился слишком поздно, не в то время. Экспедиция еще не успела миновать Александрию (а онпервую страницу своей книги), как уже «к нам наперегонки бросились люди всех мастейцветные и белые, большинство в каких-то широких брюках-юбках, и мы с трудом решились доверить чемоданы этим атаковавшим нас негритянским предводителям и жуткого вида арабам, один грязнее и оборваннее другого».
Конечно, дешевая экзотичность в духе режущих слух перепевов евгеники еще оставалась общим местом, но Бергман-то продолжал в том же духе целых полвека. Лучше бы у него было поменьше самомнения.
Прибыв на Камчатский полуостров после четырех месяцев морского путешествия, шведы обосновались в главном городе провинцииПетропавловске, где, к их удивлению, театр Народного дома давал пьесу Стриндбер-га «Отец», что, возможно, скрашивало ощущение безнадежного захолустья, по крайней мере до тех пор, пока не выяснилось, что автором пьесы значился голландец по фамилии Стенберг. Они находились очень далеко, в том числе и от Москвы; отсюда революция казалась отдаленной и как бы еще не окончательной. Красногвардейцы и контрреволюционеры сменяли друг друга у власти, и процесс этот каждый раз принимал более или менее трагикомические формы, а на рейде все время стояли японские броненосцыблюли интересы императора.
Случалось, что жизнь выливалась в стихийные стычки между красными и белыми, но шведы вполне устраивали оба лагеря и могли перемещаться совершенно свободно. Например, как-то летом Хультены отправились на юг собирать растения, Бергманы и Хедстрёмна север отстреливать птиц и изучать быт народа, а Ма-лезхм, чем именно занимался он, проследить далеко не всегда легко. Сам Малез написал об этих годах не слишком много, а в книгах остальных он лишь бродит где-то на заднем плане; временами просто отсутствует или возникает совершенно внезапно, словно давным-давно пропавший кот. Похоже, он в основном действовал в одиночку и в пустынных местах. «Тут наши пути на время разошлись. Малеза двое камчадалов повезли на лодке-долбушке в деревню Машура, расположенную на семьдесят верст выше по реке. Оттуда он потом отправился вместе с кем-то из местных жителей и нескольними лошадьми к большому Кроноцкому озеру, находящемуся между рекой Камчаткой и морем».
Он ловил насекомых, валил медведей, фотографировал вулканы и чертил карты. Десятки километров необитаемых мест, часто совсем неизведанных. В одиночку. Говорят, он отличался удивительно добродушным нравом. Но о чем же он думал? И что заставило его остаться?
Когда экспедиция, выполнив свою задачу, осенью 1922 года отправилась через Японию домой, Малез остался на Камчатке. Он был самым старшим из них, однако ему еще не исполнилось тридцати. Стен Бергман пишет:
Несмотря на заросшие кустарником горы и влажные тундры, снежные бури и холод, Камчатка за эти годы все-таки завоевала наши сердца. Все страдания и трудности были забыты, зато сохранились воспоминания о прекрасных вечерах возле лагерного костра в самой глуши, где по соседству бродили медведи, о звездных зимних ночах среди белых гор и вулканов и о незабываемых мгновениях в темных юртах кочевников.
Оторваться от всего этого было трудно, и одному из наших друзей сделать это так и не удалось. Малез настолько влюбился в Камчатку, что решил остаться там еще на несколько лет. Всех, кому довелось познакомиться с Камчаткой поближе, она притягивает подобно магниту. Туда трудно добраться, но еще труднее оттуда выбраться.
Малез стал тому доказательством. Вплоть до 1930 года его подолгу полностью теряли из виду. Никто не знал, где он находится и чем занимается. В Стокгольме, среди его друзей из Энтомологического общества, постепенно поползли слухи о том, что он руководит советской фермой по разведению соболей. И как на самом деле у него там обстояли дела с женщинами? По сей день никто с уверенностью не может сказать, сколько раз он был женат и почему.
Дагни Бергман тоже выпустила книгу о приключениях своей юности, во многом более привлекательную и живую, чем удалось или захотелось создать Стену, хотя у нее время писать появилось только тогда, когда дети покинули отчий дом, то есть в конце 1940-х годов.
«Сачок для насекомых Малеза целыми днями кружил над кустами и зарослями»читаем мы на одной из страниц, но чаще всего он и здесь попросту отсутствует или занят каким-то непонятным делом. О нем почти не упоминается. Тем не менее из всех членов камчатской экспедиции, вероятно, именно Дагни Бергман ближе всех подходит к решению загадки Рене Малеза:
В путешествиях по Камчатке встречаются люди с самыми удивительными судьбами: люди неприкаянные, вступившие в конфликт с обществом и вынужденные скрываться, люди несчастные, лишившиеся во время революции и войны своих близких, и люди, которые, несмотря на всевозможные испытания, все-таки сумели выстоять.
«На что тебе сдался Малез?»
Вопрос застиг меня врасплох. Ответ получился соответственным. Уклончивым. В свое время я начал собирать то немногое, что известно о Рене Малезе. Раздобыл его книги и покопался в архивах, правда без особого результата. Все знакомые энтомологи старшего поколения, конечно, с ним встречались, некоторые слышали его жуткие истории о 1920-х годах, но близко его никто не знал. Одни расхожие клише: образ веселого шалопая, хорошо разбиравшегося в пилильщиках и придумавшего ловушку, человека с бурным прошлым, сделавшегося впоследствии чудаком, оригиналом, которого никто не принимал всерьез, нажившего себе недругов и под конец запутавшегося в легендах. На что он мне сдался?
Каждый раз, когда мне казалось, что я его понял, он ускользал и растворялся в новых сумасбродствах, и каждый раз я бросал его. Занимался чем-нибудь другим. Не оттого, что уставал от его судьбы, а скорее потому, что его поистине напористый, прямо-таки неукротимый нрав лишал меня покоя. В Малезе была какая-то неисчерпаемость.
7. Нарциссиана
Американский психоаналитик Вернер Мюнстербергер указывал, что многие коллекционеры занимаются этим, чтобы избежать постоянно угрожающих им тяжелых депрессий. Он касается темы собирания в работе о Рудольфе II (15521612), императоре Священной Римской империи, одном из крупнейших, действительно одержимых коллекционеров, и я вполне готов с ним согласиться, пока речь идет о произведениях искусства, книгах или других более или менее труднодоступных предметах, меняющих владельцев на рынке. Особенно те, кто собирает все без разбора, лишь бы раритет, часто предаются фетишизму, откровенно играющему роль антидепрессанта.
Я знаю, о чем говорю, поскольку однажды чуть было не купил дом в Идре лишь по той причине, что на участке имелся ветхий сельский туалет, который, как утверждалось, когда-то принадлежал Эсайасу Тегнеру.
Объекты природы нельзя в той же степени отнести к фетишам, в частности потому, что их редко можно купить за деньги. Кроме того, их происхождение почти никогда не связано с культурой. Какой-нибудь жук, которого поймал и наколол на булавку, определив его вид, например, Чарльз Дарвин, был бы прекрасным фетиш-лекарством от депрессий, но вероятность раздобыть такого крайне мала. Правда, у меня есть чучело павлина, история которого, с именами владельцев и прочим, известна начиная с XIX векавремени жизни птицы, и его запросто мог бы купить любой дошедший до отчаяния человек, но у современных собирателей объектов природы принято ловить животных самим. Это нечто иное, нежели торговля произведениями искусства.
Я убежден, что фрейдисты вообще имеют слишком расплывчатое представление о страстях, выражающихся, например, в охоте на мух. Они чересчур замыкаются в своих пошловатых стандартных трактовках человеческого поведения; так, уже упомянутому Мюнстербергеру удается сделать вывод, что среднестатистический коллекционер представляет собой некий «анальный тип», который, если я все правильно понял, начинает заниматься собирательством потому, что ему в детстве не позволяли достаточно долго играть с собственными какашками. Поразительно. Пожалуй, даже моего доброго друга поэта-сюрреалиста едва ли можно подвести под это определение.
С ним я иногда сталкиваюсь на собраниях Энтомологического общества. Личность он, несомненно, странноватая, но не хуже остальных. Мне он безумно симпатичен, отчасти потому, что на фоне его последовательно непостижимых стихов мои собственные книги могут казаться чудом ясности и стройности, а отчасти потому, что он, параллельно с сочинительством, удерживает позицию главного знатока Северной Европы в области мест распространения и повадок навозных жуков. Несколько лет назад он приезжал к нам на остров и собирал жуков. Фрейдисты пришли бы в экстаз, если бы увидели, как мы бродили по пастбищам, ковыряясь в овечьем помете, или со знанием дела склонялись над несвежим лошадиным дерьмом. Нет, им этого не понять.
Но я все-таки нахожу нужным упомянуть Вернера Мюнстербергера, поскольку не все его рассуждения ошибочны. Напротив, я полагаю, что он, как это ни ужасно, попадает в точку, когда в книге о психологии собирательства пишет, что общим для большинства коллекционеров является более или менее ярко выраженный нарциссизм. Ну что тут скажешь? Мюстербер-гер заслуживает нашего внимания хотя бы потому, что он подкрепляет рассуждение одним из своих наиболее интересных примеровтрогательной маленькой историей о человеке, принадлежащем к весьма необычной категории: «one-object collector».
Это когда человек коллекционирует один-единственный предмет.
Естественно напрашивается возражение: может ли одна вещица составлять коллекцию? Однако перед нами особый случай, поскольку мужчина демонстрирует многие из трагикомических черт, присущих маниакальному собирателю. Он постоянно охотится за лучшим, более качественным экземпляром и, найдя искомую вещь, немедленно избавляется от старой. Один-единственный предмет, не больше и не меньше. И движет мужчиной навязчивое, жгучее желание оказаться на виду и получить всеобщее признание за изысканный вкус и многие знания. Гордость его коллекциион сам; и vice versa; рафинированный нарциссический тип собирателя.
Возможно, для коллекционера произведений искусств, имеющего маленькую квартиру, это и выход. Но коллекционировать одну муху? Думаю, нет.
В таком случае это должна быть нарциссовая муха, Merodon eguestris. Очень многообразный вид, примерно как «Адам» и «Ева» среди орхидей, но с еще большим количеством расцветок. Кроме того, относится к журчалкам, которые настолько своеобразно жужжат, что их можно узнать с завязанными глазами, а это доставляет особенно приятные ощущения.
Не то чтобы я постоянно разгуливал вокруг с повязкой на глазах, но иногда случается, что мне необходимо дать отдых напряженно нацеленному на мух взгляду и немного посмотреть на облака или прикрыть глаза, лежа навзничь на поросших травой и мхом камнях, и узнать во время такой летней дремоты интенсивный, исключительно своеобразный звук быстро пролетающей нарциссовой мухи приятнопо той простой причине, что знания всегда радуют.
Я это умею. О мухах на нашем острове больше меня не знает никто. Вычленить их жужжаниевсе равно что увидеть знакомого или друга в толпе на железнодорожном перроне. Друга, который вечером в конце мая, когда воздух абсолютно неподвижен, между делом рассказывает, как тоскуют по красоте и благоуханию давно умершие люди.
Еще в Средние века в нашей стране встречались люди, которые были достаточно удачливы и богаты, чтобы импортировать луковицы нарциссов из далеких южных государств. С тех пор на садовых участках и в парках во многих уголках Швеции зацвели Narcissus poeticusпоэтические нарциссы и другие луковичные растения, как красивых, так и неприглядных оттенков, но нарциссовые мухи появились у нас, как ни странно, только в 1910-х годах. Самым первым обнаружил их под Хельсингборгом никому не известный на тот момент школьный учитель по имени Оскар Рингдаль. Он возвестил миру о своей находке маленькой заметкой в журнале «Энтомологический вестник», и произошло это в 1911 году. Ему было двадцать шесть лет. Остальноеуже история, для специалистов.
Оскар Рингдаль стал большим человеком, легендой по имени Рингдаль-Мухолов.
В юношестве он начал собирать жуков и бабочек и занимался этим столь самозабвенно, что однажды, ползя за красивым жуком, вынырнул прямо под скамейкой, где целовалась влюбленная парочка. Но вскоре ему показалось, что мухи интереснее других насекомых, возможно потому, что о них тогда писали очень мало. У него имелась только книга 1866 года о природе и населении Финляндии, где было кое-что о мухах. Потом он прочел работу Цеттерстедта на латыни. Изучив эти старые книги, он пустился на поиски мух, растянувшиеся на целую жизнь.
Для краткой биографии совсем неплохо. Цитата взята из еженедельника «Идун» за 1944 год и может считаться своего рода доказательством известности Рингдаля. В репортаже фигурирует даже его жена Анна, явно понимающая женщина. «Оскар так оживляется весной, когда начинают жужжать мухи. Он сразу забывает обо всех зимних болячках,говорит фру Ринг-даль, а ее супруг смеется». Уже тогда (а жил он долго) его собрание насчитывало чуть более шестидесяти тысяч мух.
Личинки нарциссовых мух живут прямо в луковицах, под землей, и, по всей видимости, в начале своего укоренения в Швеции прибыли из Голландии невольными «зайцами» вместе с какой-нибудь партией луковиц. Точно, конечно, никто не знает, но я предполагаю, что дело обстояло именно так. Косвенным доказательством можно считать то, что известный знаток мух Верролл в написанной более ста лет назад книге рассказывает, как он 8 июня 1869 года поймал самые первые английские экземпляры этого вида в Денмарк Хилл, на юге Лондона, в саду у брата, который ежегодно закупал огромное количество голландских луковиц нарциссов.
Теперь нарциссовые мухи не редкость как в Англии, так и у нас, несмотря на то что видам семейства журчалок из рода Merodon на самом деле место в жарком климате Средиземноморья. Но теперь они чувствуют себя как дома и здесь. Пусть они когда-то давным-давно и прибыли с юга как чужестранцы, теперь они обладают таким же правом проживания, как и все остальные. Такова моя политическая позиция. Довольно безопасная, надо сказать, но это связано с тем, что политика в области мух никогда не выходит на передний план общественных баталий. Не знаю почему. Испанские улитки, норки, кабаны, бакланы, да мало ли кто еще, непрерывно привлекают внимание множества ксенофобов-популистов и всевозможных горлопанов, а мухи никого не волнуют. Даже трусы не составляют мне компанию. Но все же это политика. И в отношении мух я либерал и ратую за отсутствие всяких правил переходного периода для включения их в нашу фауну. Пусть себе прилетают. С местом у нас хорошо.
Вопрос о чужеземных видах довольно сложен и деликатен. Я не собираюсь в него углубляться. Отмечу только, что весьма желательно, чтобы ловец мух проявлял именно снисходительность по отношению к чужестранцам, поскольку он, в буквальном смысле слова, пребывает на пограничной территории между культурой и природой, в микромире, который подвержен чистым случайностям и постоянному вмешательству извне. Все непрерывно меняется. Меня тянет к садам и лугам, вернее к тому, что от них осталось. Для меня они более дикие и богатые, чем безлюдная природа, более интересныеименно такими являются пастбища, аллеи, кладбища, обочины дорог, а в лесунеприступные ряды линий электропередачи. Там есть мухи! Первозданная природа, разумеется, обладает своими достоинствами, но она редко может сравниться с землями, где прошелся человек.