Алика местные порядки повергали в злобное уныние, выплескивавшееся кипятком бессмысленного мелкого хулиганства. Позгалёва, напротив, веселили, что Гулливера канаты лилипутов. Это не мешало каптри высказываться о местной «тряхомудии» в свойственной ему куражистой манере:
Там, на лодке, язакатанная в консервную банку устава шпротина. Захочет старпом приглядывать, как отливаюда ради бога. Но здесь меня трогать не стоит. Буду отливать, где и как хочу.
Поддразнивая разлученного с семьей друга, Ян приводил в пример подводников дяди Сэма:
«Вот у кого по-людски. Хочешь, после автономкик семье, хочешьна Гавайи. И не одна Звезда, а минимум пять».
Вероятного противника Ян, возможно не любил и даже презирал, но больше ненавидел отношение «начальственной сволочи» к нашему офицеру: «И тут в банку готовы закатать. Не лезьте с вашим режимом, здоровей будем». При этом в зелёной воде его глаз блуждал чуть ли не диссидентский антогонизм.
В идеале реабилитационно-курортный день подводников должен был выглядеть так: подъём в восемь, анализы (моча, раз в неделю кровь, кал); зарядка; кабинет физиотерапии (беговая дорожка, велотренажёр под электрокардиограмму); завтрак; барокамера; обед; УВЧ, КВЧ, лазеротерапия; радоновые, йодо-бромные ванны; вечерняя кардиограмма. Родина на совесть пеклась о здоровье своих защитников, но чуть большео том, чтобы даже под южным солнцем те не ослабляли постромки. Результат выходил один: изнурённые лечебным контролем, защитники слетали со шлицов, постромки рвались с треском.
Сегодня утром режим был порушен, а накануне вечером, перед прибытием Растёбина, случился очередной инцидент, стоивший подводникам изъятых удостоверений личности. Мичман Мурзянов устроил бой посуды в буфете. Затем качался на ветке редкого самшитового дерева, занесённого в Красную книгу. Очередное ходатайство о воссоединении с семьей было отклонено. С горя мичман впал в подростковый вандализм. У Позгалёва документ изъяли за компаниюслишком рьяно вступился за товарища, и вообще, раз старший по званиюотвечай за непутевого друга-дизелиста.
Всё ведьма-заведующая, старая клизма! кипятился Мурзянов.
Корректней, мичман: гюрза, поправлял атомник.
Поначалу Никита не разделял их мнение о Нелли Валерьевнемилая дама. Потом, правда, вспомнилось, что глаза заведующей ему сразу показались преувеличенно-лучистыми.
Швартуйся к стацпирсу, зазывал Алик к столу пробудившегося капитана.
Пока на бочках, хмурился Позгалёв.
Может, шила? с вкрадчивым вызовом спрашивал мичман.
Смотри, прочный корпус не у меня треснет, стрелял пальцем в Алика каптри.
Никита плохо понимал субмаринный сленг, сознавая, что это и не блатная феня.
Не жаргонязыкёмкий, точный, как-бы сообщали их важные лица.
В общем, Ян начал пить в то утро на «бочках», что означалов акватории дальней койки. Алик с Никитойу стацпирса, то есть за столом. Каптри долго раскачивался, цедя грузинское на волне жестокого похмелья, прежде чем решился перейти к шилу, оно же С2Н5ОНмедспирт. Хлобыстнул, и хмурое лицо засветилось азартной зеленью глаз. Эти глаза василиска успешно гипнотизировали разновозрастных санаторских сестер, что друзьям и помогало добывать вожделенную влагу.
Работа такая. Напробуешься, пока приборы протрёшь, разъяснял, постукивая по стакану бледным от пьянства ногтем, Позгалёв. Значит, переводчик со штаба флота?
Ага, двигая кадыком, нервно сглатывал Никита.
Особист, что ли? подначивал Ян.
Никита совсем терялся, краснел, как школьник. И глаза ещё эти напротивсмешливые, цепкие, с лёту ухватывающие всю твою подноготную, прячь не прячь.
«Особист», «шило», «прочный корпус», «бочки» Растёбин понимал с трудом, но щёки для порядка пыжил, мысленно угрызаясь: хреновый из меня переводчик, хреновый. Алик тем временем плескал из быстро пустеющей бутылки в стаканы, семенил к бочкам, проливая на пальцы и палубу.
Што ль за знакомство? каптри возносил граненный над головой, штабной не штабной, считай, сейчас ты из подплава. В подплаве, запомни, все равны, каблуками не щёлкают, каст нет, на всех одного пошива эр-бэ, на всех один прочный корпус, что в перспективеодна могила. А этот дизелятник, кивал на Мурзянова, вообще в первом отсеке в обнимку с торпедами спит.
В Никитиной голове происходила нехорошая раздвоенность. Впервые вровень со взрослыми, да еще с какими. Впервые на расстоянии вытянутой руки от настоящей свободы. Но портупея придуманной роли сковывала, тянула на взлёте к земле. Всё предусмотрел отец, мог же в любой гражданский санаторий определить, но нет, таким манёвром даже за тысячу километров он словно держал сына на поводке, в ошейнике придуманной легенды, обязывающей помнить о дисциплине и самоконтроле.
А дизелист, как назло, поднимал тост за какую-то свободу. Сначала остатки вина на нее извёл, затем подключил шило.
Прощай, железо, прощай, подплав, глуши ГЭУ и испарители!
Железо, прочный корпуссубмаринапервое, что Никите удалось расшифровать.
С шилом посложней, совсем другая опера. Отчего вдруг шило? Разве что спирт неслабо дырявит глотку?
От-того, что не утаишь, хитро лыбился Ян.
Оба пили жадно, будто торопя беспамятство. На тосты мичманские каптри лишь попыхивал сигаретой. Задумчиво улыбаясь сквозистой зеленью глаз, спрашивал друга:
Мурз, а на что тебе вольная? Ты ж не заметишьпроимеешь.
А тебе? Или передумал с рапортом?
Что даром прилетает, не ценим, закон Бойля-Мариотта.
От спирта Никита совсем сломался, тужиться с переводом никак не выходило, но суть пикировки вроде уловил. Хоста была их последним походом. По возвращении друзья решили подавать рапорта. Дембельская свободавот за что поднимал тост Алик. 91-й стал первым годом, когда Родина даровала своим защитникам вольнуюправо уйти на гражданку по собственному желанию.
Весь день, безвылазно, забыв о завтраке, обеде, ужине. Арбуз, консервы, сухой лаваш«королевская закусь». По двадцатому разу за знакомство, обмывая его вином, спиртом, какой-то свирепой бормотухой, хранившейся у запасливых водяных на опохмел за батареей. Растёбин не отставал, старался держать штабную марку, не ударить в грязь лицом. В итоге, встав из-за стола, не почуял ног, и с тяжёлым креном свалился до следующего утра на ближайшую кровать, ударив-таки физиономией во что-то слякотное.
ГЛАВА ВТОРАЯ. Внутренний надзиратель
Рассвет сбродил в знойный полдень. Пронизанные солнцем, свекольного цвета шторы пылали на сквозняке, даря ощущение, что он несётся прямиком в раскалённую жаровню. На подушке рядом лежала прохладная арбузная корка. Во рту сухмень. Поднялся. Соседей не было. Двинул в ванную, пустил из крана студёную серебристую стрелу. Хлебнул, сунул под неё голову. Стрела навылет прошила затылок. Блаженство. Где-то там ждало море, до которого он вчера так и не добрался. Хотелось есть. Завтрак, похоже, он опять проворонил. Правда, мысль о море студёное блаженство усиливала, ощутимо голод заглушая. Проходя мимо неубранного стола, макнул в томатные бычки осколок лаваша, отправил в рот. Натянув шорты, футболку, вышел из номера.
Навстречу проплывали отпускникиразомлевшие после моря чины в трениках, спортивных трусах, влажных плавках. Пузатые и подтянутые. Одинокие и с семьями. Этотполковник, а этот, наверное, майор. Есть ли тут, интересно, генералы? Генералы, похоже, прятались от жары. Зато дети были кругом. Офицерские чада, казалось, даже резвятся и проказничают дисциплинированно. Офицерские жёны выглядели как обычноухоженные, хлопотливые, с осанкой, проговаривающейся о звании мужей. Народ тянулся с пляжа, спасаясь от полуденного пекла. А он в пекло спешил, по широкой белокаменной лестнице, обрывающейся где-то там, внизу эстакадой и зубчатым частоколом кипарисов, поверх которых плавилось ветреное серебро моря. Лестница нырнула под шоссе, штыки кипарисов расступились, и громада моря дохнула своей бесконечностью.
От избытка распиравших чувств захотелось закричать. Стеснение ли, зажатостьс губ только жалкий выдох сорвался. Как всегда в подобные сильные секунды, внутренний надзирательего заткнул.
Две неделивполне достаточный срок, чтобы яркость первых впечатлений смыло привычкой. И всё же острота тех ощущений была пронзительной настолько, что и потом он всякий раз замирал при виде безбрежного простора. Уверен былсоседи его треплются, скептически заявляямол, хлябь морская для подводника, как грязь для танкиста, и вообще, нет такого моря Чёрноголужа. Он-то видел, как эти двое тянут ноздрями солёный воздух и жадным прищуром цедят морскую даль.
Первый день Никита провёл у воды до сумерек. Купался, загорал; остужая ступни джигой, взбирался по гальке на пирс отпаиваться Тархуном и Нарзаном. Едва рассол на коже подсохнет, лез обратно в море, бодая волну. Плавал он неважно, но в этой упругой влаге удержался бы на плаву и топор. Нахлебавшись, усталый и счастливый, валился на лежак и смотрел сквозь калейдоскоп мокрых ресниц, как местная пацанва ныряет с двухъярусного волнореза. Особо смелые карабкались на самую верхотуру сварных перил и, чиркая макушкой солнце, срывались вниз горячей искрой окалины.
Катамараны, лодки, возможна встреча с дельфинами! зазывала лодочная станция.
Плебисцит
Только в номере понял, что испёксякожа пошла лоскутами. Солнце, словно в насмешку, украсило его эполетами: два сырых пятна с рваной окаёмкой алели на плечах. Подводники тем временем совершали очередное погружение. Сегодня для заполнения балласта был выбран трехзвёздочный коньяк. Смотались в Хосту, у вестибюля разошлись. Ян ловил, свесившись с подоконника, Алик пузырил.
Дискобол, блин. Запузырил куда-то в стену, еле поймал, выговаривал мичману Позгалёв, впрочем, безгневно.
К приходу Растёбина с четверть бутылки уже обрезали. Сразу налили, подовинули: «Давай, переводчик», и у Никиты по пищеводу взошла тошнотной волной голодная изжога. Покатал в пальцах стакан, пригубил, отставил. Друзьям, слава богу, было не до него, друзья явно куда-то намыливались. Алик распечатывал новые носки. Каптри, лупцуя свои крепкие скулы, обильно поливался одеколоном.
И как оно, Чёрное? озарил своей ироничной улыбкой Ян.
Да обгорел, вон
Ну так, тридцатьиз радиоточки, все сорокв тени. Ничего, мы тоже бледными спирохетами приехали.
Ты давай не обобщай, Мурзянов, въезжая в свежий носок.
На дизелях они от соляры по уши загорелые, уточнил Позгалёв, весело, по-свойски, подмигивая Растёбину.
Между прочим, ты с нами, штабной. Никаких отговорок, капитан хлопнул надушенной ладонью по его обваренному плечу, и Никита аж присел от боли.
А как ты хотел? Отщепенец в команде, что пробоина для корабля.
Ян, только давай сразуникаких дискотек, кисло сморщился Алик. Лучше где-нибудь посидеть.
И за что мне подсунули женатика? В барокамере не насиделся? Штабной, ты хоть не окольцован?
Не, Никита, скорчившись от боли, щупал саднящее плечо.
Наш человек. Тогда ставлю на голосование: кто за посидеть? Кто за танцы со смуглянками?
Эполеты жгли плечи, от перегрева клонило в дрёму. Хотелось одногозавалиться спать. Со смуглянками всё равно не светит, пустое. Ещё есть хотелось мучительно. Последний раз он нормально жевал в самолете.
Я, наверное, в другой раз. Может, на ужин успею.
Столовая уже ку-ку. Вот твой ужин, напомнил Ян о его выдыхающемся стакане.
Никит, мидии когда-нибудь пробовал? спросил Мурзянов.
Это моллюски такие?
Мидии по-симеизски. В Сочи ресторанчик есть: делаютобъеденье. Алик поднял руку. Я за «Сухум».
Привалившийся к шкафу Позгалёв наблюдал за Растёбиным с прощупывающей улыбкой: на самом деле не принципиальномидии или танцы, всё одно выжму из этого вечера своё; просто интересно, на какие соблазны новичок падок.
Растёбин был уже готов отказаться от деликатеса в пользу танцплощадки, чёрт с ними, с моллюсками, не за этим же он приехал, но хитрая улыбка Яна неприятно задела.
Ну, я, наверное, тоже за
Правильно, штабной. Смуглянки ждут. Мы тут по ходу одни с тобой молодые, довольно потёр свежевыбритую щёку каптри.
я за мидии.
Позгалёв громко рассмеялся, словно ожидал от новичка выбора в пользу желудка. Никита хотел бы на него обидеться, но сам едва не заразился этим смехом, не вязавшимся с едким взглядом каптри. Простодушно-взрывной, разубеждающий насчёт всякой фиги в кармане смех.
Ладно, голота, ваша взяла. Мидии так мидии!
Ян подбросил с дверцы шкафа отглаженную рубашку, ловко подхватил другой рукой. А Никита, морщась, выпил.
Шаман
Затем был полёт по трассе в дребезжащей старенькой «Волге», трепыхающаяся мохнатым бражником в Никитиной голове навязчивая рифма «коньяк-тощак», крутой подъм во мрак неба, пробитый зияющими скважинами фар, уклон, и где-то там, в чёрной низине, мерцающий слабыми огнями Большой Сочи. Жизнь билась-пульсировала лишь в яркой береговой жиле, опоясывающей город.
По дороге Ян пытался растормошить хмурого деда-таксиста, искренне не понимая, как можно быть с кислой физиономией в такую ночь. На полном серьёзе подбивал оставить его баранку, присоединиться к компании. Расстреливал непробиваемого старика анекдотами и сам же рикошетом хохотал за него.
Яна разбиралошаман, практикующий вместо камлания живящий смех. Дед, сбитый с толку таким к себе вниманием, настороженно моргал. Никита с Аликом держались за животы на заднем сиденье.
Отличный ты мужик, отец. Кремень, кто бы сомневался, но бросай руль, давай с нами.
Ребята, никак. Никак, ребята.
Дай мне тебя порадовать, отец. Или ты не заслужил? Просто хочу тебя порадовать.
Ну куда я? Никак. Шо бабке скажу? Робить надо, не сдавался тот, лучше выпейте там за деда, шоб дорога
Возмещу, отец.
Не, ребят, робить
Завидую, батя, «один раз живём»точно не про тебя. Слово дембелявыпьем.
Машина затормозила недалеко от набережной. Никита полез в карманы, выгреб что-то. Каптри решительно задвинул его пятерню с деньгой. Сунул старику свою купюру.
Толмач, не делай лишних движений, глянул так, будто Растёбин нанёс ему оскорбление. И тут же губы расплылись в улыбке.
«Актер»подумал Никита. Или просто флотский выпендрёж такой? А впрочем, хочетпусть банкует.
Вывалились из машины, двинули по темени на щербатые светляки электрических гирлянд и солёный бриз, приправленный духом близкого мангала. Впереди загрохотали знакомые «Яблоки на снегу», и Никита остро почувствовал, как морозный аромат Москвы мигом впахался в южные запахи. Ян вытащил из кармана коньяк, протянул ему.
Лакнешь? и снова этот взгляд с прощупывающей усмешкой.
Никита взял бутылку, сделал решительный глоток, который едва его не прикончил. Темнота накренилась, стало печально-хорошо, и эти двое показались почти родными.
Отстань от парня, видишь не емши, гаркнул на Яна Алик. Вырвал у Растёбина склянку, будто держали её позгалёвские руки. Присосался.
Ян, рассмеявшись, сгреб обоих в охапку, как нашкодивших котов; откуда-то сверху серьезно прошептал:
Какого над дедом потешались?
Че-го? Сам гоготал как идиот!
Каптри забрал у мичмана стекло.
За деда! По-хорошему, их помянуть надо. У нас хоть шанс, их бронепоезд уже на запасном пути.
Выцедив всё до капли, вскинул руки, проревел в ночное небо раскатисто, будто отрывающаяся от стартового стола ракета.
Алик стоял-качался в такт пальмовым лопастям над головой. Затем крутанул палец у виска, потопал к морю.
Верно, штабной, широко улыбнулся приземлившийся Ян, Мурз не соврет, мидии тут и вправду сказка. Идём.
Гость
Ресторан «Сухум» оказался покосившимся лабазом с пятью столиками, фонящими колонками и радушным хозяином-абхазцем по имени Гия, с нетипичным для кавказского человека лицом: рябой, голубоглазый, курносый Конопатые руки зарывались в ведро; ракушки с дробным шумом щебня вываливались на противень, напоминающий кровельный лист. Огонь рыскал под железякой, мидии шипели, лопались, обнажая сочную мякоть. Гия сбивал дым куском фанеры в кусты рододендрона, поливал моллюсков портвейном; скалился жаркой улыбкой в сторону подводников. Столики заполнялись, пустели, снова заполнялись. Гремела музыка, какая-то парочка затеяла танцы. Алик учил Никиту добывать мясо из панциря, запивая черноморский деликатес вином.