«Между тем, читал дальше дедушка, неприятель с пароходов своих заметил нас, как мы стояли в Скаржинском переулке. Всесовсем безоружные жители; больше всего в гражданском платье, в сюртуках, а простой народв поддевках или в чем. И отлично это неприятелю видно в зрительную трубку. А он, не имея ни стыда, ни чести, взялся палить по безоружным жителям. Так что над головами у нас стали лопаться бомбы.
Мы все пошли из Скаржинского переулка. И когда спускались с горки, то под нами внизу грохнулась такая бомбамахинища! В ней, будь она неладна, верных три пуда весу. Грохнулась и подскочила рикошетом, да прямо нам под ноги; стала и не шевелится. Мы тоже стоим, не шевелимся, ждем, не лопнет ли; а другие наземь попадали, тоже ждут жизни или смерти. Но тут один из нас, в поддевочке и в шляпе поярковой, наклонился над бомбой этой, погладил ее руками.
«Еще, говорит, горяченькая, не остыла».
А была в бомбу ввинчена трубка. Трубку вывинтили и всю начинку из бомбы высыпали. Так и лежит теперь бомба в канаве, и все приходят поглядеть на нее.
Пока мы возились с этой бомбой, с парохода стали бросать зажигательные ракеты и поджигать дома на Пересыпи, а потом и вовсе стали палить по городу, куда только.
Тогда в народе пошел такой разговор, что вот-де какая сильная пальба поднялась от англичан, а нашей пальбы мало. И такой слух пошел, что измена у нас. Что начальники изменничают, немцы ониОстен-Сакен и Крузенштерн. И что по-ихнему хоть трава тут у нас не расти и, коли что, то пускай-пропадай совсем Россия. И не с кого спрашивать, потому что начальство с набережного бульвара съехало; не знай, где искать его; попрятались по дворцамищи их.
А мясник Чикида, молодой такой, здоровый, как заорет:
«Бей, ребята! Измена! Пойдем кабаки бить!»
И стали они разбивать кабак, что в Гаванной улице.
Откуда ни возьмись, полицмейстер с шестью казаками.
«Чего вы орете тут, разбойники?»
А Чикида ему:
«Вишь, чего орем: что больно неладно поступаете, вот что».
«Кто неладно поступает? спрашивает полицмейстер. Чем неладно?»
«Вестимо, чем, отвечает Чикида. Англичане бьют наших, смотри-ка, изо всех из пушек, а наши-то молчат».
«Как этомолчат, разбойник? кричит Чикиде полицмейстер. Уши тебе заложило?»
И тут вся толпа закричала:
«Вестимо, молчат наши! А начальство попряталось; генерал-от, знать, изменничает».
«Измена-а!» заорал Чикида что стало в нем мочи.
Полицмейстер поднял коня на дыбы, бледный весь, кричит: «Аркан! Казак, аркан! Повесить каналью на фонаре!» Казак враз махнул арканом, и захлестнулась на шее у Чикиды петля.
Чикида упал, с лица сразу стал синий, хрипит А казак нагайкой по лошади и поволок несчастного Чикиду к фонарю.
Мы все бросились кто куда. Я шмыгнул во двор, где котлы в Гаванной лудят. Гляжу в щель: с Чикиды аркан сняли, в полицию повели. Так по сей день в полиции сидит. Говорили, что старик, отец Чикидин, с полицией не сторговался. А то бы молодой Чикида давно на свободе ходил.
И пока тут в Гаванной улице шел у кабака этот разговор с полицмейстером, а потом Чикиду в полицию повели, смотрюуже шестой час времени, а пальба и вовсе прекратилась. Да, батюшки, думаю, что дома у меня? Прибегаю домой, а там Настюша в слезах на узле сидит, меня поджидает. Посудили мы, порядили: пальбы больше не слышно; давай, думаем, чем ломаться, еще подождемчто будет. И хорошо, что съезжать никуда не стали. Больше не палил, так стоял; что думал, не знаем; а четырнадцатого числа так и вовсе убрался.
В первый день, как была бомбардировка, поранило восемь человек мирных жителей, а троихтак и прямо насмерть. На базарной площади отставному солдату Стройке голову снесло, у Сабанеева моста солдатку Федосееву убило; да еще у аптекарского служителя Филипповавы, батюшка, помните его, он земляк нам, тоже из Севастополя, из Корабельной слободки, так Филиппова сынишке на бульваре ноги отрезало; тут же, на бульваре, и помер».
Дедушка Перепетуй жадно прочитывал страницу за страницей. В душе у него клокотала злоба против англичан и французов с их адмиралами Дондасом и Гамеленом. Но в то же время дедушка и счастлив был тем, что Михаил и Николай и Настюша с Павлушенькойвсе они остались живы и все здоровы, только, конечно, страху смертного набрались. И еще был рад дедушка, что вот объявился такой герой, прапорщик Щеголев: с одной пушчонкой против восьми пароходов воевал.
Но письмо было прочитано не все.
Почитаем дальше, сказал дедушка.
И стал читать дальше.
«Я ходил смотреть на дворец князя Воронцова, писал дальше судовой механик Михаил Петрович Ананьев отцу своему в Севастополь, в Корабельную слободку. Под ним, под дворцом этим, в низку, как раз батарея нумер шесть, где Щеголев был. Так дворец этот десять лет русские люди строили, а французы с англичанами в час времени растрепали в прах и в щепы. И еще разбито домов не менее полусотни, да еще сгорело сколько!
А батарея нумер шесть теперь Щеголевской называется. Да только вот осталось от батареи одно звание. Что было дерева на батарее, так дотла сгорело. И от лафетов пушечных тоже ничего не осталось: сгорели. Всюду кучи земли нарыты, а по кучам этим, прямо на земле, валяются чугунные пушки. Диву даешься, как это Щеголев в этом аду по неприятелю палил и уцелел и из ада этого жив и невредим выбрался. Что из того, что молод? А какой душевной силы человек оказался!
На том, батюшка Петр Иринеевич, дозвольте кончить; эвон, глядите, сколько бумаги исписал!
Как будет случай, поедут из Одессы в Севастополь, так перешлем вам новую табакерку; а на табакерке, на крышке, портрет прапорщика Щеголева.
И все мы вам кланяемся и обнимаем и крепко целуем.
Любящий и преданный сын ваш Михаил».
Вот как узнал дедушка обо всем, что произошло в Одессе. А в газете «Русский инвалид» еще ничего не было. В газете уже напечатали потом.
XVIСнова с почтарской сумой
Дедушка Перепетуй, соснув после обеда часок, сидел на постели у себя в парусиновых шароварах и чувяках на босу ногу. С улицы стукнула калитка, и дедушка в открытое окошко увидел Елисея Белянкина, шагавшего по двору прямо к саду.
A-а! крикнул ему дедушка. Елисей Кузьмич! Взойди в квартиру, почта!
Елисей поднялся на крыльцо и прошел в чистенькую горницу с накрытым скатертью столом и соломенными стульями. Из соседнего покойчика вышел дедушка Перепетуй.
Ну, садись, друг любезный, сказал он, пожав Елисею руку. Выкладывай, где был, что видел, что слышал.
Да ты спроси-ко лучше, Петр Иринеич, куда мои ноги не ходили! Нынче даже на похоронах побывал.
Какна похоронах? удивился дедушка. Кто помер? Царствие небесное, вечный покой!
И дедушка стал быстро креститься.
Елисей рассмеялся.
Погоди ты, Петр Иринеич, панихиду служить, не бери греха на душу. У генеральши Неплюевой пес подох, здоровенная такая псина. Мопсчто бык.
Дедушка вытаращил глаза и раскрыл рот от изумления.
Утром, стал рассказывать Елисей, как почта с Дуванки прибежала, нагрузил я полную суму, два пуда верных, и первым делом с Почтовой улицы завернул в Тюремный переулок. Открывает мне Яшкапри воротах у генеральши находитсяи говорит мне: «Не знаю, как быть с тобою, Елисей Кузьмич: у нас сегодня траур». «Почему так, Яша? спрашиваю. По какой, спрашиваю, Яша, причине?»«По причине того, говорит, что пес у нас издох, Мене Лай ему кличка. Недоглядели, как хватил этот Мене Лайка со стола курячью косточку. Приходил лекарь из гошпиталя, сказывал, что от курячьей косточки и стряслось: дескать, кость курячьяострая, ну-де вот она Мене Лаю этому черева изодрала. А далось бы так, чтобы все эти мопсы передохли в одночасье, так все же нашему брату, подневольному человеку, полегче бы стало. Впрочем, говорит, проходи, Елисей Кузьмич. Тебе всегда честь и место».
Дедушка Перепетуй, хотя и закрыл уже рот и даже на стул присел, но слушал Елисея внимательно, не перебивая его ни вопросами, ни восклицаниями.
И что же ты думаешь, Петр Иринеич! продолжал Елисей. Проводил это меня Яшка в сад, а там в саду, вижу, под кипарисом яма вырытамогила, значит, и стоит на земле гроб, парчой обитый, и лежит в гробу агромаднейший мопс, Мене Лай этот, лежит на атласных подушках в серебряном ошейнике. И девок тут дворовых полно; у каждой девки на сворке по мопсу; и мопсы те воют, со свор рвутся; а сама Неплюиха черное платье надела, сидит у гроба, в три ручья разливается. Ну, думаю, такого, верно, хоть где, а не увидишь. И мне бы, думаю, тоже лучше на такую пакость не глядеть, прямо с души рвет. «Принимай, говорю, Яша, почту, и с темдо свиданья».
У дедушки Перепетуя лицо побагровело, в глазах налились красные жилки Он откинулся на спинку стула и принялся барабанить пальцами по столу.
Вот что делается! сказал он только.
Слов ли он не находил, чтобы выразить свое негодование по такому мерзкому случаю, или же вовсе не хотел говорить о такой гнусности, но, бросив барабанить, он заговорил совсем о другом.
Вот, сказал он, пришли гости в Одессу, нежданны-непрошенны, и разгрохал их в черепки и щебень кто? Прапорщик Щеголев. Прапорщик Щеголев, безусый юнец, герой. Вот
Дедушка достал из шкапчика с посудой картонную коробку из-под яблочной пастилы. На коробке был изображен совсем еще молодой офицер в сюртуке с эполетами и в каске. Под картинкой была нарисована георгиевская ленточка с надписью:
Прапорщик Щеголев. Слава герою!
И на пакетике с нюхательным табаком, на этажерке, тоже был портрет Щеголева и на обертке земляничного мыла
Ну хорошо, продолжал дедушка, набил им Щеголев морду, и ушли супостаты несолоно хлебавши. Сунулись они, слышно было, под Феодосию, под Керчь, понюхалиможет, что и разнюхали, да только и тут прочь пошли. Почему пошли прочь? А? Примечай-ка. Почему не вернулись в Одессу? А потому, что не в Одессе была тут сила. Где черноморскому флоту гавань? В Севастополе. Кто черноморскому флоту оплот и пристань? Севастополь. Другого не скажешь. Вот в Севастополь-то и ждать надо теперь все их нечестивое воинство.
Выходит, что так, Петр Иринеич, согласился Елисей.
Дедушка повел Елисея в сад, и они сели под шелковицей. Реполов, до того насвистывавший в густой листве, как на флейте, сразу оборвал свои трели. И тут Елисей как будто смутил дедушку вопросом, поставленным прямо в лоб:
Да разве, Петр Иринеич, мы их не побьем и в Севастополе? Ты как скажешь?
Дедушка вместо ответа потянулся к своей лакированной табакерке; ее прислал недавно дедушке в подарок внук Павлушенька. Елисей и на крышке новенькой табакерки разглядел портрет прапорщика Щеголева. А дедушка тем временем втянул в нос щепотку табаку, прочихался, вытер нос красным клетчатым платком, смахнул этим же платком табак, попавший на грудь холщовой, вышитой крестиками сорочки, и только тогда ответил Елисею на его вопрос:
Спрашиваешь, побьем ли? To-есть это когда придут супостаты в Севастополь?
И дедушка, помолчав минуту, сказал твердо:
Трудно, а побьем. Он щелкнул пальцами по листу шелковицы, по которому ползла гусеница, и продолжал:Почему трудно? Примечай-ка, братец. Солдат русскийхрабрый солдат; коли встанет за родину, так на штык троих возьмет по-суворовски, одним махом. «Штык, штык невелик, а возьмешь троих на штык»вот как певали у Суворова, когда на штурм Измаила шли в 1790 году, турок эвон из какой твердыни вышибали. Да с той поры в Черное море много воды натекло, а из Черного в Средиземное не меньше того вытекло. Механика, братец ты мой, теперь очень одолевает. У англичанина, слышь ты, машина ко всякой работе приставлена, штуцер механический с нарезным стволом каждому солдату в руки даден, бьет метко на тысячу двести шагов, а то и боле. Как к нему с одним штыком, с ружьишком-то кремневым гладкоствольным дрянненьким подступишься, когда ружьишко это бьет на триста шагов, и то не в цель? И солдат нашнекормленный, голодный и холодный Очень у нас обиженный солдат. А все же, братец ты мой, побьем мы их, как не раз уже бивали: французов этих под Москвой в двенадцатом году, шведов под Полтавой в семьсот девятом, прочих иных в иные годы по иным местам. И будет им Севастополь тоже могилой.
Да, этода, согласился и тут Елисей.
Однако вот, продолжал дедушка, беда, вот в чем она: голыми руками нам рыть могилу им придется. У них, у чертей караковых, у англичан этих и у французов, ко всякому делу теперь сила пара и электричества приноровлена. Эвон глянь-ка
И дедушка протянул руку по направлению к морской библиотеке.
Она была выстроена на горе, великолепное здание это было в Севастополе видно отовсюду. Кроме того, на кровле библиотеки, на вышке, поднимался еще выше коленчатый семафор оптического телеграфа. Дедушка и сам когда-то работал на вышке библиотеки, на телеграфе. Там теперь день-деньской шла небывалая, неустанная работа. Елисей, присевший у дедушки Перепетуя передохнуть под шелковицей, видел со своего места, как беспрерывно менялись в пазах семафора на вышке разноцветные планкито вертикальные, то горизонтальные, то изломанные под разными углами. Каждая такая планка обозначала какую-нибудь букву алфавита. Из букв составлялись слова, из словсообщения, приказы, призывы о помощи.
От одной телеграфной вышки до другой не больше десяти, на крайний конецпятнадцати верст. И тянутся эти вышкиЕлисей знал эточерез всю Российскую империю, от Севастополя до Петербурга. На всех вышках дежурят сигналисты с подзорными трубами и что заметят в подзорную трубу на семафоре ближайшей башни, то сейчас же воспроизведут и на своем семафоре набором таких же планок. Так за день будет передана депеша от башни к башне через все две тысячи сто десять с четвертью верст, что намерены от Севастополя до Петербурга. И в столице узнают, что в Севастополе мало войска, нужны еще солдаты; что в Севастополе мало орудийных снарядов, мало обмундирования и провианта, не хватает кирок и лопат саперам; и что Севастополь почти совсем не укреплен с суши.
Эх-ма! вздохнул тут дедушка. Оптические телеграфы эти еще царем Горохом заведены, когда комары с грибами воевали. Мудреное ли делопланки в семафоры вколачивать! Пока управишься с этими планками, целый флот может на дно морское пойти. Слыхал ты, братец, про телеграф электрический?
Электрический? удивился Елисей.
Вот-вот, повторил дедушка, электрический. У них, у чертей, повсюду такие телеграфы живут. Сидит, понимаешь ты, телеграфист у такого прибора, сидит себе и постукивает, а депеша молнией несется по проводам. Р-рази все известно, что надо, всё по депеше вычитают и сделают, что требуется.
Елисею непонятно было, как это депеша, обыкновенный листок бумаги, может бежать по проводам. Но если дедушка говорит, значит так бывает. А дедушка совсем разошелся. Елисею пора дальше идти, а то ведь стоит работа. Он уже поднялся было с лавочки под шелковицей, но и дедушка встал и держит Елисея за ремень от сумы, не выпускает со двора.
А теперь примечай-ка, не унимался дедушка. У нас весь флот на парусах держитсяпарусный флот, пароходов у нас в Севастополе по пальцам считатьодной руки хватит.
Но Елисей, весь век проплававший на парусном флоте, стоял за паруса.
Что проку в них, в пароходахв самоварах этих? возразил он дедушке. Одна копоть.
Дедушка был и без того расстроен рассказом Елисея о похоронах мопса, а теперь и вовсе рассердился, даже ногою топнул, стал задыхаться.
Да как ты, да что ты лепетал он только. Понимаешь ли ты, деревенщина, что есть сила пара? закричал он визгливо, и Елисей очень пожалел, что огорчил такого душевного старика.
Где нам все это уразуметь, мужикам деревенским! сказал виновато Елисей. Необразованность наша
Но до дедушки слова Елисея уже не доходили.
Молчать! крикнул он, снова топнув ногой. Молчать!
Елисей надел на голову каску, поправил на себе суму:
Прощения просим, Петр Иринеич; коли что обидное, так извиняйте.
Молчать! крикнул еще раз дедушка и бросился прочь в кусты тамарисков, разросшихся у него под плетнем.
Там он постоял, понюхал табачку, чихнул и успокоился. Услыхав, как стукнула калитка, он вдруг вообразил, что это не его обидели, а он, Петр Иринеич Ананьев, только что обидел однорукого комендора и почтаря Елисея Белянкина.
Ах, грех-то, грех-то какой! засуетился дедушка и даже табакерку свою из рук выронил. Но он не стал искать ее в тамарисках, а бросился к калитке на улицу.
На улице не было ни души; Елисея давно след простыл. Одна коза Гашка на веревке бродила там вокруг да около кола, пощипывая выгоревшую траву, да какие-то шустрые птички возились в кустах, совсем оцепеневших от полуденного зноя.
Дедушка вернулся к себе под шелковицу расстроенный.
Казалось, все было, как обычно. Почтовый тракт тянулся через Корабельную слободку мимо домика дедушки Перепетуя Внизу, за морскими казармами, волна, набегавшая с моря, терлась о берег бухты И осы пели над шелковицей, и беркут плыл в голубом небе