Но дедушка чувствовал: что-то готовилось в этом краю.
XVIIДальше с почтарской сумой
Елисей уже за двумя поворотами шел дальше в своей почтарской каске и с выгоревшей на солнце старой почтарской сумой.
Он с утра и до вечера ходил теперь по улицам и слободкам Севастополя. И все больше убеждался, что Севастополь отлично защищен с моря береговыми батареями и военным флотом; всегда готовым дать неприятелю отпор. Но с суши подступы к городу были открыты, и, следовательно, с суши Севастополю и угрожала страшная опасность. Потому-то, на глазах у проходившего со своей сумой Елисея, саперы все лето строили на Северной стороне укрепление; то тут, то там стучали тяжелые молотки каменотесов; каменщики шебаршили своими лопатками; складывая на Малаховом кургане башню. Всего этого было мало, но командующий Крымской армией Меншиков был, видимо, и этим доволен. Елисей застал его подле самой башни, которая с каждым днем поднималась все выше. Письмо, которое подал ему Елисей, было адресовано «светлейшему князю Меншикову в собственные руки». Князь, не распечатывая письма, помахал им в воздухе и сунул за обшлаг шинели.
Хи-хи! засмеялся он, вспомнив что-то, что рассмешило его, может быть, лет пятьдесят назад.
Потом перебрал мелко ногами и сказал, ни к кому не обращаясь:
Еще поднять башню На полсажени выше Тогда мы сможем сказать непгиятелю: милости пгосим пожаловать.
Он вдруг глянул с изумлением на Елисея, на его каску и суму, топнул ногой и крикнул:
Какого полка?
Елисей мгновенно вытянулся и взял руку под козырек:
Сорок первого флотского экипажа отставной комендор Елисей Белянкин, ваша светлость.
Меншиков шагнул к однорукому Елисею и взял его за левый, пустой, рукав. Он подержал рукав, помял его и, резко отбросив прочь, стал спускаться с кургана, путаясь ногами в своей длинной шинели.
Не зная, что и подумать, Елисей стоял «смирно», провожая Меншикова глазами. А тот все уходил, словно качаясь на ветру, и вдруг сразу пропал в балочке у подножия кургана. Тогда Елисей повернулся налево кругом и зашагал в другую сторону.
Стоял полдень. Только редкие прохожие попадались Елисею навстречу. Под заборами лежали на солнцепеке собаки, вывалив языки. Елисей шел, и в душе у него нарастала смутная обида. И он вспомнил тут слова дедушки, Петра Иринеича:
«Очень у нас обиженный солдат».
Так, ворочая в голове какую-то новую, непривычную думу, Елисей стучался в окна и двери; сума у него становилась все легче; и уже с наполовину опустевшей сумой добрался он наконец до Графской пристани. Там он застал толпу народа и сквозь толпу эту разглядел Нахимова. Народ шумел; плакали какие-то старухи; Нахимов махал руками:
Постойте-с, постойте-с, не все разом. Всем разом только «ура» кричать можно, а не просьбы высказывать. Этак я ничего не пойму Старик, надень шапку и говори, что тебе надо.
Ваше превосходительство, батюшка! взмолился дряхлый старик, очутившийся ближе всех к Нахимову.
В руках у старика была жестянка из-под ваксы, служившая ему табакеркой. Он взглянул на крышку, на которой был нарисован негр, перевел глаза на двух босоногих девочек, стоявших подле, и сказал:
Внучатки мои, гляди-ко, Павел Степанович, какие махонькие.
Вижу, что маленькие, ответил Нахимов, а вырастутбольшие будут, красавицы, тебе на радость. Говори, старик, дело. Из флотских ты? Лицо мне твое знакомо.
Да как же, ваше превосходительство! На корвете «Наварин» плавал под твоим командерством. Давно это было, только годок и поплавал с тобою; а потомна «Трех иерархах» год, а после того как охромел, так в чистую отставку меня. Теперь вот и вовсе ветхий стал. Хатенка, вишь, моя продырявилась, дождь захлестывает и снег зимой зашибается, а починить некому: руки мои уж и вовсе топора не держат.
Острепов, обратился Нахимов к стоявшему подле адъютанту, двух плотников устройте немедля-с. Скажите: просил Нахимов послать к старику Позднякову в Корабельную слободку хату ему починить.
У старика затряслись руки, и слезы брызнули из глаз.
Признал, признал меня, батюшка! завопил он, пытаясь поцеловать у Нахимова руку. Сколько лет прошло, а и фамилию вспомнил!
Нахимов отдернул руку и нахмурился:
Поздняков, смирно! Я не поп, руку целовать мне не положено. А что помню я тебя, так это верно. На «Наварине» ты мне каюту красил?
А то кто же? прошамкал старик. Из маляров на корвете я, чать, лучшим почитался.
Вот потому и помню тебя, что был ты замечательный маляр. И плясун, помню, тоже был отличный.
У старичонки вдруг мелькнул огонь в поблекших глазах, он сунул жестянку с табаком за пазуху, выпятил грудь, топнул ногой
Бывалось, крикнул он, плясали! Эх, взмахнул он руками и снова ногой топнул, что нам, малярам! Одно слово, ходи лавка, ходи печь
Хозяину негде лечь отозвалась в толпе чья-то звонкая глотка. Дуй, Силантьич, чтоб земля горела!
Раззадоренный старик, прихрамывая, пошел было по кругу, но с первого же поворота зашатался и опрокинулся бы навзничь, если бы его не подхватил стоявший позади матрос. Он поставил старика на ноги, и тот, сконфуженно хмыкнув, нырнул в толпу. Нахимов расхохотался, но перед ним уже стояла высокая женщина, босая, закутанная в большой заношенный, весь в заплатах и дырьях, платок. С нею был худенький мальчик, большеголовый и большеглазый, без порточков, в одной ситцевой рубашонке.
Ну вот, обратился к женщине Нахимов. Тебе, горемычная, что?
Хлебушка нету, заплакала та, помираю с сиротами голодной смертью!
Какс сиротами? спросил Нахимов. Почему с сиротами? Разве ты вдова?
Вот уж пятый месяц, как схоронила моего. Иван Фроловмуж мой.
Это Фролов из рабочего экипажа? спросил Нахимов.
Из рабочего экипажа, подтвердила женщина.
Так разве он помер? Такой здоровяк и мастер хороший.
В одночасье помер. Упало на него бревно. Бревном убило его. Померсловечка не молвил. Горе мне теперь мыкать с сиротами малыми.
Она что-то еще рассказывала, но слов ее уже не разобрать было за душившими ее слезами. Затрясшись вся, она умолкла и стала вытирать лицо краем платка.
У Павла Степановича по лицу пробежала судорога.
Остренов, крикнул он, поведя плечом, дать вдове Ивана Фролова пять рублей!
Денег нет, Павел Степанович, развел руками адъютант.
Какнет? Отчего нет?
Да какие были деньги, так все уже розданы.
Ну, дайте пока из своих.
А и мои уже, Павел Степанович, потрачены.
Ах ты, беда какая! совсем растерялся Нахимов. Что же мне с тобой, Фролова, делать?.. Господа, обратился он к офицерам, стоявшим немного поодаль, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей.
У молодых мичманов денег почти не водилось, да и пять рублей были в ту пору немалые деньги. Но среди мичманов был Никольский с «Императрицы Марии», теперь уже лейтенант. Он вынул из кошелька золотую пятирублевую монету и передал ее Нахимову.
Остренов, запишите, сказал Павел Степанович:взято у лейтенанта Никольского взаймы пять рублей. Двадцатого числа возвратить должок Спасибо, лейтенант Никольский Фролова, получай!
Фролова, получив золотой пятирублевик, успела-таки чмокнуть Павла Степановича в руку и пошла вдоль берега бухты, плача и уводя с собой своего большеголового сынишку.
«Вот Фролов из рабочего экипажа, подумал Елисей:краснощекий, кудрявый, в плечах косая сажень А зашибло бревном того ли, другого, лег в могилу, будь то матрос или солдат, а сироты голодной смертью помирают».
И опять Елисею пришли на ум слова дедушки Перепетуя:
«Очень у нас обиженный солдат».
Но в это время Нахимов заметил в толпе каску, похожую на арбуз, обрезанный снизу и выкрашенный в черный цвет. Каска была украшена двуглавым орлом из красной меди и медными же изображениями двух почтовых рожков.
Белянкин! крикнул Нахимов, подняв голову и привстав на носки. Что там у тебя в суме для меня? Выкладывай.
Толпа стала расходиться. Остренов подошел к стоявшим в сторонке офицерам. А Нахимов, присев на ступеньку, принялся распечатывать и пробегать глазами письма, которые одно за другим доставал для него из сумы Елисей. Покончив с последним письмом, которое заставило его почему-то рассмеяться, Нахимов вскинул голову.
Всё? весело спросил он Елисея.
Сегодня всё, Павел Степанович.
Хорошо, Белянкин, спасибо; можешь идти.
Но Елисей не трогался с места. Он стоял перед Нахимовым, как на корабле в былое время, вытянувшись, и Нахимов заметил какую-то растерянность у него на лице.
Чего тебе, Белянкин? спросил Нахимов. Дело у тебя ко мне, так говори.
Не то чтобы дело, Павел Степанович мямлил Елисей. А только что спрошу я у вас
Спрашивай, Белянкин, кивнул ему головой Нахимов.
Все еще сидя на каменной ступеньке пристани, Нахимов вытащил из заднего кармана сюртука трубку и стал прочищать ее перочинным ножом.
Только прошу я вас, сказал Елисей тихо:не серчайте вы на комендора своего.
Что ты, Белянкин! удивился Нахимов. Зачем же мне на тебя серчать?
Так спрошу я вас, Павел Степанович, стал уже совсем шептать Елисей:что, побьем мы этих всех, агромаду эту?
Армаду, Белянкин, поправил Нахимов.
Он встал, подошел к Елисею вплотную и положил ему руку на плечо. И, взглянув ему в глаза своими серыми лучистыми глазами, ответил на вопрос слово в слово, как час назад дедушка Перепетуй:
Трудно, а побьем.
XVIIIДача Кортаци
Письмо от сына Михаила дедушка Перепетуй читал и перечитывал, и от дедушки вся Корабельная слободка узнала во всех подробностях о том, что произошло в Одессе в памятные дни апреля 1854 года. К дедушке заходили послушать о необычайных событиях все, кто был чем-нибудь связан с Одессой.
Стояло высоко солнце, и на кораблях в бухте дружно били полдень, когда у дедушкина домика остановились извозчичьи дрожки. Выше ворот поднялось облако пыли на немощеной улице, и дедушка в саду у себя засуетился, заторопился Но в калитку уже входила молодая дама, прятавшая лицо от солнца под красным шелковым зонтиком, а за нею шел капитан-лейтенант Николай Лукашевич.
Нина Федоровна Лукашевич всего полгода как вышла замуж и еще полгода назад называлась Ниночкой Рославец. В Одессе у нее было множество подруг и целый десяток дядюшек и тетушек. До нее тоже дошли слухи про удивительное письмо из Одессы, только на днях полученное в Корабельной каким-то отставным кондуктором телеграфической роты. И Нина Федоровна потребовала от мужа тотчас везти ее к этому кондукторуне то Петру Ананьеву, не то Ананию Петрову.
Анания Петрова никогда в Корабельной слободке не бывало. Но Петра Ананьева там знали все. И вот молодая чета сидит у Петра Ананьева под шелковицей в чистеньком садике, и Нина Федоровна смотрит на мохнатого старикана с коричневой от загара лысиной, и на зеленую садовую лейку у клумбы, и на кусты тамарисков выше плетня.
Как здесь хорошо! говорит она. Коленька, как хорошо!
Дедушке нравится эта молодая, красивая женщина, нравится все в нейи ямочки на щеках, и жемчужинки в ушах, и голос ее, и простые слова, которыми она похвалила тамариски, и шелковицу, и лейкувсе, что было вокруг. И дедушка вздевает очки и страницу за страницей читает своим новым знакомым заветное письмо.
По столу проползла букашка, красненькая с серебряными крапинками, проползла от края до края и свалилась под стол. Потом на столе заметался большой рыжий муравей и тоже пропалгде-то в щели между досками. Нина Федоровна не заметила ничего. Она наморщила лоб, затененный зонтиком, и, не отрываясь, смотрела на дедушку. Лукашевич тоже слушал внимательно, насупившись и разглядывая свои щегольские сапоги. А дедушка все читал и читал, пока не дочитал до конца.
Ах, Коленька, воскликнула Нина Федоровна, когда дедушка положил на стол последний листок, как это странно, как удивительно все и как страшно! Большой город, и столько людей и сразутакое
Лукашевич встал, прошелся по дорожке от шелковицы до плетня и вернулся обратно.
Стало быть, не на шутку каша заваривается, заметил дедушка, снимая очки. Это все равно как машина, ежели получит ход и набирает скорость. Застопорить теперь невозможно. А все же, сударыня, обломаем мы машине этой шестерни.
Но Нина Федоровна была, видимо, занята своими мыслями и ничего не ответила дедушке. Она положила раскрытый зонтик себе на колени и, побледневшая, опечаленная, стала еще краше. Сжимая в руке кружевной платочек, она повторяла:
Как страшно!.. Как страшно!..
Но стукнула калитка, и в сад прошел со своей сумой Елисей Белянкин. Увидя Лукашевича, он остановился и взял под козырек.
A-а, Белянкин! крикнул Лукашевич. Ко мне заходил?
Побывал уже у вас, Николай Михайлович. Толькогазеты.
А письма? Когда же ты, Белянкин, письма принесешь?
Да ведь растерянно развел рукою Елисей. Нету писем. Не пишут, значит, Николай Михайлович.
Нехорошо, Кузьмич, покачал головой Лукашевич. Вместе служили, вместе Синоп брали, а ты так, знаешь
И Елисей почувствовал, будто он в самом деле в чем-то виноват перед Лукашевичем: что ни говори, а не смог угодить такому герою. Наклонившись над своей сумой, Елисей вытащил из нее две газеты и письмо и положил все дедушке на стол.
Да ведь бормотал он, снова разводя рукой. Уж я бы, Николай Михайлович, для вас Вот и Нина Федоровна
Знаю, знаю, погрозил ему пальцем Лукашевич, рассказывай!
Окончательно смутившись, Елисей снова взял под козырек и повернул к воротам. А дедушка протирал тем временем очки и когда управился с ними и вздел их себе на переносицу, тогда только заметил краешек конверта, выглядывавший из-под газеты.
Ба-ба! воскликнул дедушка. Вот штука! Опять мне письмо!
Несправедливо, Петр Иринеич, заметил капитан-лейтенант, опускаясь на скамью. На что ж это похоже? Вамчто ни день письма, а я по месяцу жди. Вы, должно быть, в сговоре с Белянкиным?
Но тут уже и дедушка смутился.
Так ведь разводил он, в свой черед, руками. Да нет же Совсем это не так, Николай Михайлович и вы напрасно Вот пусть Нина Федоровна скажет
Нина Федоровна рассмеялась:
Что вы, Петр Иринеич! Успокойтесь. Николай Михайлович пошутил. Это он со всеми
А дедушка, сняв очки и приоткрыв рот, глядел на Нину Федоровну так, словно только что, сию секунду, ее впервые увидел.
«Какая же она все-таки прелесть! думал он, глядя ей прямо в лицо. Вот прелесть! Бывают же такие красавицы!»
Не будем мешать вам, Петр Иринеич, заторопилась вдруг Нина Федоровна. Утомили мы вас. Коленька, пора нам.
Нет, нет! замахал руками дедушка. Что вы, золотая моя! Как можно? Сидите, не уходите. Письмо этотоже ведь из Одессы, от Михаила письмо. Я-то сразу вижуего рука писала! Вот мы с вами сейчас почитаем вместе. Только вот Дашенька, бузы нам! Дашенька!
И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.
«Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, писал в новом письме из Одессы судовой механик Михаил Ананьев. Все мы здоровы и вам желаем благополучия и здоровья на многие годы. А как просили вы отписывать вам про Одессу, о всех происшествиях, так вот прочитайте».
Дедушка положил письмо на стол, взглянул на Нину Федоровну и рассмеялся.
Почитаем, сказал он, потирая руки от удовольствия.
И опять стал читать.
«Погода у нас в Одессе все время стояла просто бесподобная: солнышко, цветут акации А тут вдруг 30 апреля такой туман с моря, что и на улице временем не разобрать стало, что и где. И опять новость, да еще какая!
Казак-вестовой с поста прискакал, с пикетов, что по морскому берегу дозор держат. И привез казак донесение. Всего в шести верстах от Одессы, против дачи Кортаци, неприятельский военный пароход на мели оказался. И так это он сел на мель, что ни взад, ни вперед. Ну, понятно, у кого время, так тот сразуна дачу Кортаци. А я не могу, у меня ремонт машины и котлы чистим. Как тут отлучиться? Вдруг, слышу, кричат мне в машинное отделение:
«Ананьев! Где тут у вас Ананьев?»
«Есть Ананьев! кричу я ответно. При машине нахожусь, ремонт у меня».
«Бросай, слышу, все, к начальнику порта тебя».
Зачем это, думаю, меня к начальнику порта? Однако бегу. Так, мол, и так, ваше превосходительство, явился по вашему приказанию.
И говорит мне адмирал:
«Ананьев, говорит, возьми людей, сколько надобно, и соколом лети на дачу Кортаци. Там английский пароход «Тигр» на мели тоскует. Будем его брать, так, верно, по механике что потребуется».