Песельники пели, и звякали бубенчики на бубнах. Двести пар худых солдатских сапог мерно отбивали шаг по дороге на Симферополь, главный город Крыма. Надвигалась ночь.
Знакомая лихая солдатская песня доносилась издалека до лейтенанта Стеценки и его казаков. Стеценке хотелось узнать, что там за передвижение происходит на симферопольской дороге. Но казаков у него было мало, они нужны были ему для другого; более важная задача была теперь у молодого лейтенанта.
На берегу моря ему попался пустой сарай. Они забрались туда, Стеценко с бородатым казачьим урядником, и плотно прикрыли двери. Здесь, в темном углу, урядник высек кремнем огня и зажег лучинку. А Стеценко на каком-то обрубке написал карандашом две записки в Севастополь: однукнязю Меншикову, другуюадмиралу Корнилову. И казак из отряда Стеценки, с двумя записками в шапке, бросился через ручьи и балки в Севастополь.
Ночь была темна и беззвездна. Крепчал ветер, плотный и гулкий. Стеценко ничего не ел с утра, но ему было не до еды. Он все время сновал по берегу моря, наблюдая, как корабли за кораблями становятся вблизи берега на якорь. Громыхали якорные цепи; стучали топоры; раздавались слова команды на французском, английском и турецком языках Все это явственно слышал Стеценко, невидимый под покровом ночи.
К утру ветер утих, и море под утренним солнцем переливалось, как золото, расплавленное в огромной чаше. Лейтенанту Стеценке и оставшимся у него пяти казакам пришлось отдалиться немного от берега, а то ведь их могли заметить с кораблей и пустить по ним из пушек.
Стеценке не страшна была смерть.
«Умереть немудрено, думал он, поеживаясь в своей легкой флотской шинели:да, умереть немудрено; мудрено выполнить задачу».
Молодой лейтенант сознавал, что он и его казакиэто единственные русские люди, которые в этот грозный час 2 сентября 1854 года видят собственными глазами вторжение врага.
А вторжение уже действительно началось. На неприятельских кораблях играла музыка. Стеценко разбирал знакомый мотив.
«Это на французских кораблях», решил Стеценко.
Вскоре к флейтам и валторнам французов стали примешиваться звуки английского гимна «Боже, спаси королеву». И с кораблей французских и английских начали отваливать шлюпки с солдатами и амуницией.
Стеценко стиснул пальцами подзорную трубу. В кольце объектива у него колыхался баркас, который быстро шел к берегу. На носу баркаса стоял бородач, черный, как жук, в красной феске, сдвинутой на затылок. И весь баркас был полон бородачей, тоже в фесках, и в шароварах, и в коротких плащах.
Зуавывсегда первые, бросил им с борта корабля «Город Париж» главнокомандующий французской армии маршал Сент-Арно. А ну, шакалы пустыни, моя лучшая сволочь!
И зуавы, прокричав «ура» и «vive lempereur», налегли на весла.
Когда близ берега под килем баркаса зашуршал песок, жук-бородач, стоявший на носу, присел на корточки, потом рванулся, как отпущенная пружина. Он мелькнул в воздухе, но за шаг от берега шлепнулся в воду.
Ах! вырвалось у зуавов в баркасе.
Плохая примета.
Это очень нехорошо, друзья.
Вот так же было на Дунае.
Не вернуться ли нам обратно на корабль и начать все сначала?
Но Мишель Першерон, капрал, поднялся в баркасе во весь свой огромный рост и стал на носу. Руки у капрала были в багровых шрамах и серебряных браслетах, на которых навешаны были амулеты. Мишель Першерон сделал прыжок и уже на берегу хватил выползшего из воды жука кулаком по феске. Жук кубарем завертелся по берегу и рыча отполз в кусты. Так первые вражеские солдаты ступили на русскую землю. Стеценко поторопился новой запиской уведомить об этом Меншикова. И еще один казак отделился от отряда Стеценки и поскакал в Севастополь.
В это время зуавы, высадившиеся из баркаса, заметили в отдалении группу всадников, то приближавшихся к берегу, то отдалявшихся от него. По Стеценке и его казакам был дан залп из штуцеров. Пули взвизгнули где-то близко, никого не задев.
Казак не без счастья, сказал урядник, поворотив коня. А все ж, не ровен час, может и укусить. Пошли, ваше благородие, за горку! Вернее будет.
Погода стала портиться. С севера шла черная туча. Порывами налетал холодный ветер. Он пробивался сквозь шинель к Стеценке и пронизывал до костей. Стеценко тридцать часов почти не слезал с лошади и валился с седла от усталости. А ночью разразилась буря, море ревело, и всю ночь напролет шел дождь. Стеценко выполнил свою задачу. Но на рассвете, прежде чем тронуться в обратный путь, в Севастополь, он еще раз подобрался поближе к неприятелю.
Он с болью увидел на прибрежном холме французский трехцветный флаг. Мокрый от дождя, он тяжело бился под порывистым ветром. Подле флага съежился в красном кепи и синей шинели французский солдат. Стеценко повернул коня и выехал на севастопольскую дорогу.
Лошадь, тоже изнемогшая за целую ночь беспрерывного снования на ветру под дождем, по песку и буграм, шла вялой рысью. Стеценко спал в седле, и ему даже снился сон. Будто он сидит в кают-компании у себя на корабле «Константин» и в каюту входит адмирал Корнилов. Стеценко хочет встать, чтобы, как полагается, приветствовать адмирала. Но кто-то словно приклеил лейтенанта Стеценку к месту и налил в сапоги свинца, так что Стеценке и ногами не пошевельнуть.
Лейтенант Стеценко! кричит ему Корнилов над самым ухом.
Стеценко пытается все объяснить адмиралу, извиниться перед ним Но у Стеценки даже губы не шевелятся.
Стеценко! явственно раздается опять в ушах у лейтенанта, и кто-то трогает его за ногу. Вася!.. Василий Александрович!..
Стеценко открывает глаза и с изумлением видит себя верхом на лошади, на берегу мутной речки, у солдатского костра. И дальше по всему холмистому берегукостры, в котлах бурлит каша, попыхивая пузырями Стеценко слышит русскую речь и узнает телеграфную вышку на горе.
«Это Альма, речка Альма», мелькает в голове у него.
И, закрыв глаза, он валится с лошади на широкую грудь гусарского ротмистра Подкопаева, с которым познакомился в прошлом году в Симферополе, в гостинице «Золотой якорь».
Вот те и на! только и молвил ротмистр Подкопаев, принимая в свои объятия лейтенанта Стеценку.
Но тут и казаки из отряда Стеценки спешились. Бережно подняли они своего начальника на казачьей бурке и отнесли под плакучую иву, росшую неподалеку. Ротмистр Подкопаев опустился на колени и влил Стеценке в рот глоток рому из дорожного стаканчика. Стеценко проглотил, кашлянул, открыл глаза и вскочил на ноги.
XXМатросик
Случалось, перепадали дожди, но никаких признаков осени в Крыму еще не было. Так же, как и в разгаре лета, нежилась под горячим солнцем морская волна, и так же пахло на дорогах сухим деревом и нагретой пылью.
Дедушка Перепетуй, отдохнув после обеда, сидел у себя в саду под шелковицей, и на столе перед ним лежала новая тетрадь. В отличие от прежней, синей с белыми крапинками, безвозвратно пропавшей, новая тетрадь была переплетена в картон зеленого цвета.
Даша уже управилась по дому и зашла к дедушке в сад попрощаться.
Дедушка, сказала она, почему-то краснея и глядя в сторону, нужда мне сходить в Балаклаву к тетке.
В Балаклаву? удивился дедушка. К тетке? Какая же у тебя в Балаклаве тетка?
Даша покраснела еще пуще и дедушке на вопрос не ответила, а только сказала, потупясь:
Не жди меня, дедушка, завтра и послезавтра тоже не жди.
Даша низко поклонилась дедушке и, неслышно ступая босыми ногами, вышла на улицу. Дедушка пожимал и пожимал плечами, открывал и закрывал табакерку, а потом и сам поплелся к калитке. Но Даша за это время ушла далеко, дедушка едва различал ее. Она мелькнула раз-другой в конце улицы и совсем пропала, спустившись к себе в Кривую балку.
Лачужка Дашина, доставшаяся ей после отца, стояла неогороженной. Крученый барвинок, взобравшись на завалинку, полз к окошку. К задней стене лачужки притулился сарайчик. В сарайчике что-то скреблось, ерзало, топало.
Девушка юркнула в дверь своей лачужки и очутилась в темной кухоньке. Через пять минут из лачужки вышел совсем юный матросик, в куртке, в парусиновых штанах и в башмаках из парусины и в старой помятой бескозырке. Матросик был похож на Дашу, как одна капля воды похожа на другую. Да это и была сама Даша! В руках у нее был небольшой узел.
Даша заперла дверь на замочек, а ключ положила под порог. С узлом своим она отправилась в сарай и тотчас снова показалась на улице, верхом на неоседланной татарской лошаденке, которая видом и ростом скорее напоминала овцу, чем лошадь. И верхом на этой «овце», придерживая рукой узел, Даша стала подниматься по дороге из Кривой балки. Но вместо того чтобы повернуть налево, на Балаклаву, Даша свернула направо, и лошадка ее стала резво перебирать ногами по плотине, по которой проходила дорога на север.
На плотине Даше попалась Кудряшова, дедушкина соседка, которая на веревке тащила домой свою козу. Кудряшова чуть веревки из рук не выпустила: до того похож показался ей повстречавшийся матросик на Дашу Александрову. Но Даша, глазом не моргнув, проехала мимо.
За плотиной дорога оказалась забитой людьми и повозками. Это двигались войска на север, навстречу неприятелю. Высадившись в четырех верстах от Евпатории, он уже попирал ногами русскую землю. И его нужно было сбросить обратно в море. От дедушки Перепетуя Даша знала, что бой, верно, будет жестокий и кровопролитный.
За речкой Бельбеком Даша нагнала пехотный полк, который шел с музыкой и уложенным в чехол знаменем. Объехав полем, Даша пристала к длинному обозу с зелеными зарядными ящиками.
Эй, матрос, чего сухопутьем прешь? крикнул Даше ездовой солдат из обоза. Али корабль на мель стал?
Может, и так, ответила неопределенно Даша. И, вовсе забыв, что Балаклава совсем в другой стороне, брякнула:В Балаклаву мне, к тетке Вот и еду
Что ты, хлопец, врешь? оборвал Дашу ездовой. Балаклава эвон где! И он показал кнутом в обратную сторону.
Даша поняла, что попала впросак. Она поглядела на ездового Он сидел, распустясь в седле, верхом на одной из лошадей, запряженных в повозку.
Нешто не знаю я, где Балаклава! стала Даша изворачиваться, но еще больше запуталась. Тетка, вишь, в Балаклаве живет, а поехала к дочке в Евпаторию; вот и еду в Евпаторию к тетке еду.
Как же ты в Евпаторию едешь, ежели в Евпатории неприятель? Сказав это, ездовой нагнулся в седле и схватил Дашину лошадку за узду. Врешь ты! Все ты, хлопец, врешь! И, подтянув к себе лошадку, молвил:И на хлопца ты что-то не похож. Девка ты, что ли, переряженная?.. Он схватил Дашу за локоть. Тебя как звать-то? сказал он, внимательно всматриваясь ей в лицо.
Дёмкой зовут! крикнула Даша. Демидом Пусти ты меня!
Ой, врешь! твердил свое ездовой, все больнее стискивая в своей железной ладони худенький Дашин локоток.
Пусти! барахталась Даша, не выпуская из рук узла и стараясь не свалиться с лошади.
И вдруг позади Даши раздался свист, и гиканье, и крики:
С дороги, с дороги! Гей, сворачивай! Оглох ты, обозное дышло?
И огромный казак, в плечах косая сажень, вытянул нагайкой лошадей в повозке, а заодно и ездового.
Лошади рванули, и ездовой дернулся в седле. Он выпустил Дашин локоть и стал сворачивать с дороги. Из головы у него сразу вылетел похожий на девушку матрос вместе с теткой из Балаклавы
Но! Но-о! кричал он, немилосердно стегая лошадей своих.
Он с ужасом увидел, как вслед за казаком появились еще казаки, и все огромные, и у всех нагайки. И все они кричали:
Дорогу, дорогу! Тебе говорят, обозный куль? Сворачивай с дороги!
Мигом перемахнул ездовой со своей повозкой через придорожную канаву. И когда опомнился, то разглядел на дороге коляску, обитую красным бархатом, и в коляскестарого-престарого генерала. А далеко впереди скакал степью на своей неоседланной лошаденке матросик с узлом, похожий на девку. Ездовой погрозил ему вслед кнутовищем, сплюнул и стал опять выбираться на дорогу.
Дёмка ворчал он, поправляя на лошадях спутавшиеся постромки. Посмотрел бы я, какой ты Дёмка! Попадись ты мне!
Но Даша постаралась больше не попадаться чересчур любопытному ездовому из обоза. Она ускакала далеко вперед, обогнала весь обоз и остановилась на минуту у ручья передохнуть. И мимо нее промчалась открытая коляска с генералом, из-за которого загорелся на дороге весь этот сыр-бор. Даша узнала в старом генералесветлейшего князя Меншикова, командующего Крымской армией. Он сидел теперь в коляске прямо, точно аршин проглотил. И губы его и усы были брезгливо опущены книзу.
Даша подождала, пока проедет командующий с его конвоем из казаков и гусар. И когда по ту сторону ручья замерли наконец грохот, гиканье и свист, Даша снова выехала на дорогу.
Наступила ночь Даша очень устала, и лошадка ее, притомившись, еле-еле брела. Девушка поглаживала ее по шерсти, ободряла ласковыми словечками, называла то соловушкой, то котеночком Но лошадка наконец и вовсе стала и дальшени с места.
Дорога проходила теперь долиной с зарослями боярышника и дубовыми рощицами, с садами и виноградниками. Немного в стороне от дороги высился за каменной оградой двухэтажный дом, в темноте смутно белели выкрашенные известкой службы И тихо было за оградой: ни человеческих голосов, ни собачьего лая
«Попроситься разве? подумала Даша. Ночью-то, может, не разберут, хлопец я или дивчина. Высплюсь где-нибудь под крышей, хоть в шалаше у сторожа».
Решив так, она слезла с лошади и повела ее за повод к воротам.
Ворота были на запоре, но калитканастежь. Даша провела свою лошадку на пустой двор к конюшне.
Там пахло свежим конским навозом в стойлах, сеном, которого полно было за деревянными решетками, и овсом, доверху засыпанным в корыта. Но лошади не было ни одной. Даша привязала «соловушку» своего к решетке, и тот стал весело дергать головою и топать копытом, поминутно погружая морду в рассыпчатый крупнозернистый овес. Оставив в конюшне свой узел, Даша пошла к дому.
Она поднялась на крыльцо, вошла в сени, и никто ее не остановил. Потом она потянула к себе дверь, за которой шли комнаты, и дверь бесшумно отворилась. Узкий серп месяца и большие звезды заглядывали в окна, и в комнатах темно не было. Даша прошла одну комнату и другую и вдруг обмерла от ужаса. Из-под кровати высунулась мохнатая морда с оскаленными зубами. Круглые, как пуговицы, глаза огромного зверя глядели прямо на Дашу.
Ой-ой, беззвучно шептала Даша, куда ж это я попала? Вот бросится загрызет
Но зверь не трогался с места. Не слышно было даже, чтобы он как-нибудь щелкал зубами, урчал, мурлыкал, фыркал Даша ждала в полном безмолвии, прижавшись к стенке. А зверь попрежнему оставался на месте, высунувшись до половины из-под кровати. Наконец Даша набралась смелости и, оторвавшись от стенки, шагнула вперед.
Зверь и тут не шелохнулся. У него, видимо, не было никакой охоты бросаться на Дашу. И Даша, опустившись на колени, сама тихонько поползла к нему.
У него оказалась удивительно густая и мягкая шерсть. Даша погладила его по шерсти раз и другой. И вдруг поняла, что это совсем не зверь, а только шкура звериная, большая шкура темнобурого медведя. Такого медведя в прошлом году водили по Корабельной слободке цыгане-медвежатники. Даша сама рассмеялась над охватившим ее страхом и присела тут же, на полу, на медвежьей шкуре. Она так устала за этот день, что ничему не дивилась больше в этом доме, где не было ни души, и больше ничего не боялась. Глаза у нее стали слипаться, и, растянувшись на медвежьей шкуре, она заснула крепким сном.
Она проснулась от шума в соседней комнате. В раскрытые двери ей бросилась в глаза растрепанная старуха с тусклым фонарем в руке. Вокруг старухи бегали какие-то люди, одинаково причудливо одетые, и размахивали обнаженными саблями.
Ой, батюшки! вскрикивала поминутно старуха. Ой, родненькие! Не слышу, не слышу Ась? Совсем глуха стала Барыня? Уехала барыня, и барчуки уехали, все уехали и скотину всю угнали Еще утречком уехали, одна я осталась, старуха глупая Ась? Ой, батюшки, не слышу, ничегошеньки не разбираю
А люди подле старухи, все как один козлобородые, стучали обнаженными саблями по столам, по стенам, по полу и грозились и кричали что-то на чужом языке. Только один стоял у дверей в сени, сабля была у него в ножнах, и он все повторял:
Allons!.. en bien, allons donc!
И совсем задерганная старуха в ответ ему твердила свое:
Не Алёна я, не Алёна я, родименький Неонилой кличут, Неонилой Евстигнеевной Ой, батюшки! Все уехали. И Алёна уехала. С барыней уехала Алёна.