Мишук, и Жора, и Николкавсе они слушали рассказ солдата, замирая от ужаса. Марья Белянкина вытирала краем передника слезы. Дедушка Перепетуй нахмурился и стоял молча, опершись на палку. А солдат тем временем расстегнул свой ранец, где уложено было все его добро: дратва и шило, чем подметки к разбитым сапогам подкинуть, и чистая рубаха, в которой, если придется, так и в могилу лечь. Ну, еще сухарей ржаных несколько, чтобы с голоду не умереть до срока. Солдат и вытащил один такой сухарь. Был он, видно, когда-то коричневым, а теперь стал серым и твердым, как тот камень у дороги. Марья Белянкина, увидев это, всплеснула руками и бросилась домой, в хатенку к себе. Через минуту она уже бежала обратно с пшенником и ломтем белого хлеба. И Михеевнана что стара, но и она мигом обернулась и налила солдату из подойничка козьего молока в манерку. И другие тоже нанесли всякой снеди, так что у солдата уже и ранец распирало от хлеба, от огурцов и помидоров, от кусков пирога и вареных яиц. Солдат повеселел, приналег на пищу, а когда подкрепился, то дедушка Перепетуй увел его к себе.
Передохни, служба, сказал ему дедушка, подвигаясь с ним вместе по улице к своему белому домику с голубыми ставенками. Путь тебе не близкий, дорога твоя дальняя. Дорога твоятолько до Москвы-матушки клади тысячу верст с полтысячей. От Севастополя сразу возьмешь на Бахчисарай Слыхал о таком? А с Бахчисарая подашься на Симферополь. Далее будут тебе города Перекоп и Берислав, Никополь и Екатеринослав, всё шляхами, степь да степь, даже за Харьковом до самого Курска все степью будешь топтать. Ну, свет не без добрых людей, сам знаешь: иной раз ямщик порожняком возвращается на тройке почтовойнеужли солдата калечного не подвезет? В другом месте на степном шляху к чумацкому обозу приткнешься: чумаки эти на волах рыбу возят из Крыма, рыбу либо соль. Ну, значит, и тут тебе подмога будет. Так до Курска и доберешься. С Курска уже и пойдет онабольшая Россия; столбовой дорогой махнешь от Курска, шоссейкойпрямой тракт на Москву. А далетебя не учить, пехота. Учили ж тебя в полку палками, а кормили чем? Березовой кашей кормили?
Бывало, ответил солдат, ковыляя рядом с дедушкой. Двадцать полных годов царю отслужил, только вот этот костыль и выслужил.
Значит, выходит с тобой по пословице, заметил дедушка:солдат-горемыка хуже лапотного лыка. Тебя, служба, как звать-то?
Лукой зовусь я. Пантелеевы мы. И деревня наша Пантелеева звалась. А яЛука Пантелеев. И братья моикто жив, кто помервсе Пантелеевы.
Ну, это конечно, согласился дедушка. Коли братья от одного отца, так хоть живи, хоть помирай, а все, как один, пишутся Пантелеевы. Так ты, Лука Пантелеев, вот что Нога у тебя, эвон вишь, как сбита, так ты поживи у меня; дай ты ноге своей в силу войти.
И дедушка, открыв калитку, пропустил Луку Пантелеева на двор.
Дедушка пытался и так и сяк навести солдата на разговор о пропавшей тетради. Лука Пантелеев сначала не понимал ничего.
«Хитрит, решил дедушка. Сразу видно: тертый калач».
Но солдат клялся и божился, что о дедушкиной тетради ничего не слыхал. Видел он, правда, однажды какую-то тетрадь у лекаря, когда лежал в лазарете. Но та тетрадь была лечебная, для записи, из чего мази составлять и пластыри делать. И была она в желтой коже. А на коже змея нарисована, пьет из чаши.
Нет, нет, качал головой дедушка. Моя без змеи, а с якорем. Синяя, с якорем
Тетради с якорем не видал, заявил решительно солдат. Со змеей видал, не отрицаюсь.
Солдат Лука Пантелеев прожил у дедушки Перепетуя три дня.
За эти три дня солдат отдохнул, отоспался, подкормился и подбил подметки к своим стоптанным сапогам. На четвертый день на рассвете он попрощался с дедушкой, поклонившись ему в пояс за хлеб, за соль и за ласку. И закатился потом солдат Лука Пантелеев по дороге на Бахчисарай, и на Симферополь, и на Перекоп
Долгий предстоял путь солдату и шляхами и шоссейкой. Не один, должно быть, месяц пройдет, пока увидит он свою деревню Пантелееву, если только деревня не сгорела, если только сам солдат не замерзнет в пути.
Солдат ушел, но память по себе оставил. В Корабельной слободке только и разговору было, что о зверствах турок на Николаевском посту. Все думали, что войны теперь не миновать, и ждали вестей с эскадры Нахимова.
Там, на корабляху мачт, у парусов, у пушек, управлялась нынче почти вся мужская половина Корабельной слободки.
Шла осень.
Дни, сменяясь, стояли без ветра и солнца, притихшие и задумчивые.
IVВ открытом море
А потом зарядили дожди.
Огромные клочья белесого тумана кружились над морем, медленно перемещаясь с места на место. И всюду хлестало, моросило, капало, с шорохом скатывалось по одубелым парусам на корабельные палубы.
Старый матрос Елисей Белянкин с корабля «Императрица Мария» прислонился к своей толстобрюхой пушке, которую с давних пор называл «Никитишной». Дуло у «Никитишны» было закрыто осиновой втулкой. За бортом сердито шипела черноморская волна. Сивые бакенбарды у Елисея Белянкина отсырели. Белый с синими полосами флаг вице-адмирала Нахимова, вверху на передней мачте, и вовсе намок.
Елисей обернулся и с открытой батареи верхней палубы увидел своего адмирала на капитанском мостике рядом с капитаном второго ранга Барановским. У обоих, у командира эскадры и у командира корабля, стекали с козырьков фуражек крупные дождевые капли. Адмирал заметил Белянкина, улыбнулся в усы и кивнул ему. Белянкин откинулся от пушки и вытянулся «смирно».
Изверги Вот изверги! сказал Нахимов громко и прищурясь.
Видимость была плохая, морскую даль застило частой сеткой дождя.
Вторгшись в наши пределы на Кавказе, продолжал Нахимов, турки зверствовали у нас на Николаевском посту. Они начали. И вот Широким жестом показал он на кипевшие за бортом волны, и голос у него дрогнул. Война объявлена, не сказал, а словно выдавил он из себя.
Раздвинув подзорную трубу, он поднес ее к правому глазу. И долго-долго вглядывался в низкий, весь в тяжелых тучах горизонт.
Объявлена, повторил он и оторвался наконец от подзорной трубы.
Потом резко повернулся к Барановскому и отчеканил:
Имею известие, что турецкий флот вышел в море с намерением захватить у нас Сухум.
Суху-ум? протянул удивленно Барановский.
Да, отрезал Нахимов:Сухум. Принадлежащий нам порт Сухум-Кале.
Ветер ли бросил Елисею Белянкину в уши это слововойнаили просто почудилось оно ему? Нет, должно быть, это слово произнес на мостике адмирал.
Эва, молвил чуть слышно Белянкин и погладил шершавой рукой мокрый ствол у «Никитишны». Вот оно Значит, воевать?
Но «Никитишна», видимо, не расслышала, о чем шептал нахмурившийся вдруг матрос. Во всяком случае, она ни звуком не откликнулась на замечание своего комендора.
Скоро заговоришь у меня, старая! погрозился Белянкин. Рявкнешь, даже охрипнешь!
И Елисей вспомнил, что не вынимал втулки из своего орудия едва ли не с того дня, как снялись они всей эскадрой, покидая родной Севастополь. Чуть зорька занялась, а народу что тогда столпилось на берегу!.. Все тут были: из города, вся Корабельная слободка, Северная сторона И долго виднелся Елисею синий платок жены у пристани, а сынишка Мишук все махал и махал старенькой отцовской бескозыркой. Мальчишке, видно, очень не хотелось на берегу оставаться, все приступал к отцу: возьми-де меня да возьми на корабль Ух, и бойкая же стрела этот Мишук!
Вслед за «Марией» рыл носом воду сорокачетырехпушечный фрегат «Кагул». Белянкин долго смотрел, как судно берет поперек волны и качается со всеми своими парусами, точно коромысло: носом кверхуи корма опускается вниз, носом в водуи корма взносится вверх «Вот, вспоминает Елисей, на «Кагуле», слышно, плавает нынче какой-то мальчуган, от горшка два вершка; батька будто уломал командира взять мальчишку на борт; а то ведь озоруют они без отцов в Севастополе. Ну, скажем, озоруют Да не брать же Мишука с собой в море!» И, обращаясь про себя к Мишуку, Елисей продолжал свои размышления: «А мать с кем оставлю, ты подумай, Мишук. Да ведь и время тебе, Мишук, не приспело. Сиди пока что дома, в книжку смотри: «а» да «бе»«аб»; «а» да «ве»«ав»»
Размечтался Елисей Белянкин, комендор с корабля «Императрица Мария». Он провел рукой по глазам, словно отгоняя от себя сон, и расправил усы и бакенбарды.
Нахимов и Барановский всё еще стояли на мостике. Нахимовв сдвинутой на затылок фуражке, с подзорной трубой, поднесенной к правому глазу.
В случае встречи с неприятелем, даже превышающим нас в силах, я атакую его, сказал Нахимов. Я совершенно уверен, что каждый из нас исполнит свой долг и сделает свое дело.
Нахимов сунул подзорную трубу подмышку. Елисей Белянкин слышал, как молодо застучали ноги пятидесятилетнего адмирала по крутой лестнице. Вскоре мимо Белянкина промчался в адмиральскую каюту юнга Филохненко с чайником и сухарями.
«Когда только отдыхает? нежно подумал Белянкин о любимом матросами адмирале. День-деньской на мостике; глядьи в ночь на мостик норовит».
В это время рупор вахтенного офицера покрыл кипение волн и барабанную дробь усилившегося дождя:
Вперед смотреть!
Е-эсть, смотри-им! откликнулся сверху марсовой.
Впереди попрежнему под свинцовым небом толклись большие свинцовые волны. Позади за «Императрицей Марией» шли один за другим остальные пять кораблей и оба фрегата. Прошло несколько минут, и тот же голос звонко выкрикнул:
Впереди корабль в море!
На мостике ударили в колокол. Из адмиральской каюты показался Нахимов. Он быстро шел по палубе, застегивая на ходу сюртук. Неожиданно рванул шквалистый ветер и сразу взъерошил волосы на висках у адмирала, но хлынувший проливной дождь снова пригладил их словно щеткой.
Впереди были только клочья тумана; мгновениеи там скользнула какая-то тень. Она стала быстро расти и шириться Зигзаг молнии разорвал черную, низкую тучу, и огромный косой парус на большой шаланде бросился в глаза всем, кто пытался с верхней палубы «Императрицы Марии» что-то разглядеть на тусклой поверхности вздыбленного моря.
Капитана шаланды взять на корабль, сказал Нахимов уже очутившемуся подле него Барановскому.
По местам! крикнул Барановский.
Свистела боцманская дудка; топали по палубам ноги; сигнальная пушчонка ударила на корме Елисей Белянкин, стоя на вахте у своей «Никитишны», видел, как отвалила от шаланды шлюпка и с каким трудом выгребали на ней матросы, пока не вышли на ту сторону, в которую дул ветер. И полетела тогда шлюпка, как чайка морская, взлетая по гребням волн и низвергаясь с волны вниз, зарываясь носом в воду. Вблизи корабля шлюпка вылавировала, подошла к корме и подтянулась к веревочной лестнице. Быстро и ловко поднялись из шлюпки на палубу корабля три человека. Елисею особенно запомнился одинвысокий черноусый грек с шаланды, в короткой, расшитой золотом куртке под мокрым расстегнутым дождевиком. За поясом у черноусого торчали пистолеты с серебряной насечкой на рукоятках, и он молодцевато выступал по палубе; а следом за ним шли два матроса, тоже с шаланды, с двухведерными бочонками на головах. От всех от них пахло свежей рыбой и старым вином. Рыбойпотому что все они были рыбаками; а виномпотому что оно поплескивало у них в бочонках, и они несли его в подарок русскому адмиралу.
Грековобоих матросов и капитанавсех троих проводили в адмиральскую каюту. У черноусого вспыхнул в глазах веселый огонек, когда он заметил на груди у адмирала, рядом с русским георгиевским крестом, греческий орден Спасителя, орден борьбы за освобождение Греции от власти турок.
Павел Степанович Нахимов и командир «Императрицы Марии» Барановский потчевали гостей обедом. В бочонках, доставленных греками на корабль, было чудесное хиосское вино, выдержанное, ароматное и густое. Оно было розлито в большие граненые стаканы, и все пили за русский флаг и за греческую независимость, за освобождение всех греков от страшного турецкого ига. И долго потом хозяева и гости говорили на каком-то чужестранном наречии, так что прислуживавшему за столом юнге Филохненке ничего нельзя было понять. Он нарочно мешкал в каюте, перебирая тарелки и чайники, и слышал одно многократно повторяемое слово: «Синоп» да «Синоп». Нахимов спрашивал, а черноусый грек обстоятельно объяснял, потом чертил что-то карандашом на клочке бумагифлажки и корабликии все говорил, говорил, говорил
Не иначе, ваше благородие, как идти нам в Синоп, бросил юнга лейтенанту Лукашевичу, прошмыгнув мимо него по палубе с целой горой тарелок.
Уже смеркалось, когда греки вышли на палубу и по веревочной лестнице полезли с кормы вниз, в свою четырехвесельную шлюпку. Черноусый кивнул оттуда всем головой и крикнул вверх лейтенанту Лукашевичу, стоявшему на корме у борта:
Ехваристо, капитане, спасибо!
И шлюпка понеслась к шаландена желтый огонек, мерцавший вдали. А скоро и огонек пропал и самих греков как не бывало.
Ночь, ненастная, осенняя, словно черным, непроницаемым пологом окутала русскую эскадру. Тьма былазги не видать. Вверхучерные тучи, внизутемная морская пучина. Как далекие звездочки, мерцали на кораблях огни; заунывен был бой отбиваемых в колокол часов; и дождевые капли шлепали всю ночь по кровелькам палубных надстроек, по парусиновым плащам матросов и по уложенным в большие круги пеньковым канатам. Все намокло, разбухло, раскисло. И медленно, с трудом пробивался чахлый рассвет сквозь свинцовые облака. Когда совсем рассвело и наконец поредел туман, на адмиральском корабле был поднят сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд».
VТурецкие капуданы
Было сыро, но дождь перестал. Штурманский прапорщик Сенечка Высота успел выспаться после ночной вахты, и его потянуло из душной каюты на свежий воздух. Недолго думая Сенечка натянул пальто и, выбравшись на верхнюю палубу, устроился у штурманской рубки на уложенных в круг канатах.
Сенечке едва минуло восемнадцать лет. Хотя он и теребил иногда свою верхнюю губу, но никаких признаков растительности на лице у него не было. Присев на канаты, Сенечка сразу сунул себе в рот леденец. И, зажмурив глаза, весь отдался ни с чем не сравнимому восторгу полета над морской пучиной: чуть вверх, чуть вниз; то выше, то ниже; и все вперед и вперед. Налетавшись вдоволь, Сенечка открыл глаза и, достав из кармана пальто небольшую книжечку в потертом кожаном переплете, стал ее листать.
Читать про себя Сенечка еще не привык. Что бы ни пришлось, он читал вслух. И как только он показывался где-нибудь с книгой, картой либо тетрадью, его сразу обступали несколько человек матросов.
«Черное море, стал читать Сенечка из потрепанной книжечки своей, имеет наибольшую длину шестьсот десять миль».
Кто с голиком в руках, кто со шваброй, но матросы уже стояли подле, словно окаменев на месте, стараясь не пропустить ни слова из того, что вычитывал тут прапорщик Высота.
«Скрытых опасностей на всем пространстве моря нет, исключая лежащих весьма близко к берегам».
В это время мимо рубки проходил боцман Лагутин, большой волосатый человек с носом пуговкой. Увидев штурманского прапорщика за книгой, боцман остановился и из приличия вздохнул.
«С запада в Черное море, читал Сенечка, впадают реки Дунай и Днестр, из коих первая есть одна из величайших в Европе».
Из величайших в Европе! повторил многозначительно боцман. Дунай-река.
Сенечка поднял голову и взглянул на матросов своими голубыми, словно эмалевыми, глазами. А матросы не сводили глаз с Сенечки, готовые, видимо, слушать хоть до вечера. И Сенечка стал снова читать:
«При норд-осте, дующем зимой на Черном море довольно долго, по горизонту стоит густая мгла, совершенно закрывающая берег в самом близком расстоянии; и это случается при ясном небе».
Ветрище, да норд-ост, счел нужным заметить боцман. И мгла по берегу. Что верно, то верно.
Но Сенечка продолжал, не останавливаясь:
«От мыса Ероса, что за Трапезундом, до Синопского полуострова считается сто девяносто пять миль. А маяка при Синопе нет вовсе».
Боцман хотел было и тут вставить слово, но будто молния сверкнула у него пред глазами. На капитанском мостике стояли рядом. стоял Нахимов, и стоял Барановский. А боцман и не заметил, как поднялись они на мостик.
По местам! рявкнул боцман. Палубу драить.