Майстренков сидел попрежнему со вскинутой кверху головой и, словно недоумевая, уставился пустыми глазницами в клонившееся к закату солнце. А Мишук вдруг схватил все, что у него былолёску, нитки, камешки, пуговку, и сразу опустил Антону в шапку. И бросился без оглядки прочь.
Зато дома ждала Мишука радость. Отец сидел за столом веселый; и тут же был и Николкин отец Тимофей Пищенко, матрос с фрегата «Кагул», и стоял на столе стеклянный кувшин с красным вином. На груди у Елисея Белянкина блестела новенькая медаль на георгиевской ленте: вперемежку полоска черненькая, полоска желтенькая Елисей вертел в руках лист с картинкой, очень похожей на одну из тех, что полчаса назад видел Мишук в ящике у дяденьки Ту-пу-ту: корабли на рейде, пушечная пальба с берега, минарет мечети и пламя пожара.
«Ат-те-ста-ция, прочитал Мишук вслух заголовок листа, напечатанный крупными золотыми буквами поверх картинки. Был в сра-же-нии при Си-но-пе». При Синопе, повторил Мишук и вдруг засмеялся от радости. Синоп
И Мишук узнал, что сегодня в госпиталь приезжал Павел Степанович Нахимов и что это сам Павел Степанович нацепил на куртку тяте медаль. И еще спрашивал Павел Степанович, залечилась ли у Елисея рана; и сказал, что когда совсем залечится, то пойдет Елисей на работу. И что всем безруким, с кем уж такое несчастье приключилось, руки пришлют деревянные: заказ такой сделан на деревянные руки. И будут эти руки с пружинами. Сможет тогда Елисей поднимать хотя бы и пуд весу, а посредством пружиныдаже пальцами действовать. Только подождать надо; теперь еще нельзя этого сделать, а потомкогда кончится война.
А про войну сказал Павел Степанович, что война разгорается. Что еще кораблианглийские, французские и турецкиевошли с Босфора в Черное море. Да вот Синоп им помеха: опасаются, что много в Синопе их силы мы извели, а русская сила повыросла. И русская слава, сказал Павел Степанович, по свету гремит.
Тимофеи Пищенко глянул в окошко и всполошился. Солнце садилось в море, и Тимофею пора было на корабль. Все вышли к воротам прощаться.
А там на закате зажглись облака и пылали багровым огнем. Как факелы, поднимались мачты по всей бухте, и пушки, пушки Синопа, попрежнему, не отрываясь, глядели на запад. Спокойно и безлюдно было море.
XIVДорожные думы лекаря Успенского
Прошло несколько дней, и совсем наступила весна.
Судовой лекарь Порфирий Андреевич Успенский прогуливался под вечер по аллеям Мичманского бульвара. У афишного столба под масляным фонарем Порфирий Андреевич остановился и принялся разглядывать пеструю афишу, отпечатанную аршинными буквами.
«Шпиц-жонглер, прочитал он на афише, такса-канатоходец, пудель-математик».
Это содержатель зверинца Карл Швейцер, прибывший из Гамбурга, показывал в балагане на Театральной площади целую труппу дрессированных собачек. И сегодня «четвероногие артисты»вся собачья труппа в полном составе должна была исполнить в первый раз («в первый раз в здешнем городе») польку-мазурку.
Какая чепуха! прошептал Успенский, направляясь к выходу. Грустно. Последний день в Севастополе и так грустно.
Город был окутан весенними ароматами и словно утопал в предвечерней дымке, в розоватом тумане. На улицах было людно, а в кондитерской Саулиди не протолкаться. За кондитерской, в ограде дома номер четырнадцать, Успенский открыл калитку и пошел палисадником по дорожке в кустах сирени и с распустившимися тюльпанами. Павел Степанович сидел дома и рад был гостю.
Едете, Порфирий Андреевич? спросил Нахимов.
Еду, Павел Степанович. Завтра в шесть пополудни.
Поезжайте и возвращайтесь. А перед тем как ехать, Порфирий Андреевич, помянемте-ка с вами Синоп.
В небольшой квадратной комнате, с портретом адмирала Лазарева между печкой и дверью, стояла на столе бутылка марсалы и две рюмки с золотыми розами на гранях.
Помянем Синоп, повторил Нахимов, наливая Успенскому. Впрочем, Порфирий Андреевич, подобное и без вина не забывается, нет-с.
Не забыть, Павел Степанович, сказал Успенский, принимая от Нахимова полную рюмку. Нет, не забыть.
Нахимов не был женат, и родных у него в Севастополе почти никого не было. К адмиралу выпить стаканчик марсалы да выкурить трубку табаку заходил иногда в его маленький домик на Городской стороне молодой лекарь с «Императрицы Марии». От Успенского Нахимов знал, что состояние здоровья Османа-паши отлично; а капудан Адиль-бей находится и вовсе в превосходном состоянии, только все молчит и попрежнему глаза таращит.
Оба турка проживали в окрестностях Севастополя, на Мекензиевой горе, в прекрасной даче, к которой приставлен был совсем не стеснительный для пленников караул. Недавно к ним был допущен столичный художник Айвазовский, автор известных картин моря в штиль и в бурю. На этот раз Айвазовский выступил в качестве портретиста и зарисовал Адиль-бея и Османа-пашу. Очень похожие портреты. Осман-паша полулежит, и взгляд его задумчив; а лицо Адиль-бея бессмысленно, не поймешь, на что глазеет этот человек.
Айвазовский, зарисовывая Османа-пашу, выслушал его рассказ о том, как его ограбили турецкие матросыи Мустафа Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб Осман-паша, объяснявшийся с Айвазовским по-французски, даже сказал при этом по-русски одно слово:
Вай-вай, некарошо!
Но пленный адмирал сразу умолк, когда услышал, что не одна Турция воюет теперь с Россией: уже и Англия и Франция объявили России войну. Айвазовский заметил, как злорадно сверкнули при этом глаза у старого турка Но тот не пожелал больше разговаривать с русским художником.
Эс-селамун-алейкум! пробормотал Осман-паша и отвернулся к стене.
Да, это было так: три державы воевали теперь с одной Россией. Об этом говорили, покуривая свои трубки, скромный судовой лекарь и прославленный по всему свету русский вице-адмирал. Оба знали, в чем состоит давнишняя цель врагов русского царства. Императору французов Наполеону III, и британской королеве Виктории, и турецкому султану Абдул-Меджиду, всем им надо было уничтожить черноморский флот, ослабить Россию, вытеснить ее из районов Черного моря, отторгнуть от нее Крым и Кавказ. И страшная опасность нависла над нашей родиной. Успенский заметил, как потемнели глаза у Нахимова и как сердито стал он грызть чубук своей трубки. Но после двух-трех глотков марсалы Павел Степанович успокоился и начал развивать перед Успенским свои заветные мысли.
С нашим лихим народом, сказал он, можно такие дела делать, что просто чудо. Главный двигатель на военном кораблеэто народ, матросы. Матрос управляет парусами; он наводит орудия на неприятеля Все сделает матрос. Вот был у нас на «Императрице Марии» комендор при втором орудии Да, точно-с, верхняя палуба, третья батарея, второе орудие Елисей Белянкин Да не один он! Матрос ему имя. Русский матрос.
Павел Степанович примял большим пальцем табак в трубке и, раскурив ее от зажженной свечки, продолжал:
А есть у нас офицеры из чванных дворянчиков, они, видите ли, презирают матроса, считают его мужиком. Мужиком У мужика подчас больше ума и души и сердца, нежели у любого из этих шаркунов. Не выношу я их! Я на флоте у нас помещиков не выношу. Эти замашки разных там Собакевичей и Ноздревых пора выбросить за борт. Не принижать надобно матроса, а возвышать, учить его надобно, возбуждать в нем смелость, геройство Вот это-то воспитание матроса и составляет мою задачу; вот чему я посвятил себя и для чего неусыпно тружусь. За это матросы меня и любят.
Успенский тоже души не чаял в Нахимове. Порфирию Андреевичу грустно было расставаться с Павлом Степановичем надолго. На целых пять месяцев уезжал Успенский в Петербург, в Медико-хирургическую академию. Но что же делать! Давно мечтал судовой лекарь Успенский встретиться со знаменитым хирургом Пироговым. И вот наконец завтрапрощай, Севастополь!
Прощайте, Павел Степанович, твердил Успенский, пожимая Нахимову руку. Верьте, всю жизнь буду помнить
Как-то набухли и стали красными у лекаря глаза. И черные усы еще больше обвисли.
Нахимов заметил это.
Прощайте? сказал он, подняв брови. Почемупрощайте, Порфирий Андреевич? Не прощайте, а до свиданья. До приятной встречи-с, Порфирий Андреевич Впрочем, добавил он, и голос у него дрогнул, в нынешних обстоятельствах пять месяцевбольшой срок.
На другой день татарин-извозчик доставил лекаря Успенского с Корабельной стороны, где он квартировал у вдовы флотского комиссара, на почтовый двор. Весь багаж лекаря уместился в одном довольно-таки невзрачном чемодане.
Почтовый двор был громаден, и потому казался совсем безлюдным. Он был громаден со своими конюшнями и навесами, с почтовой конторой, с другим домом, в котором жил почтмейстер Плехунов, и со всякой дорожной снастью, вышедшей из употребления и сваленной в кучи. Старые колеса с проржавевшими ободами и рваные хомуты, уже ни в какое дело не годные, лежали здесь вперемешку со сломанными дышлами, истлевшими обрывками кожи и битым стеклом. Всего этого был здесь такой преизбыток, что в одном месте оно готово было перекинуться даже через ограду палисадничка под окнами почтмейстерской квартиры. А окна у почтмейстера были раскрыты настежь, и оттуда в пустоту необозримого двора вырывались звуки гитары, однообразные, вот уже второй день повторявшие из нотной тетради только две строчки.
Отсюда, с почтового двора, два раза в неделю отходили из Севастополя почтовые кареты. Они были неудобны, они были уродливы, расшатаны и тряски и скрипели каждой гайкой и каждым винтом. Недаром их называли «идолами».
От Севастополя до Москвы считалось тысяча четыреста тридцать верст. До Курска немощеный почтовый тракт был расхлябан; от Курска на Москву шоссейная дорога была разбита. Меняя на каждой почтовой станции лошадей, «идолы» в неделю добирались до Москвы. Правда, и от Москвы до Петербургапуть не близкий: целых шестьсот верст. Но от Москвы начиналась открытая за два года до того Николаевская железная дорога. В Москвепрощай «идол»! Там лекарь Успенский сядет наконец в железнодорожный вагон. И уже на другой день будет шагать по Литейному проспекту в Петербурге, держа путь на Выборгскую сторону, к светлозеленому зданию Медико-хирургической академии.
Соображая это, Успенский глядел, как смазывают колеса у «идола», в котором ему предстояло совершить огромный путь от Севастополя до Москвы. Ничего хорошего «идол» не мог обещать молодому лекарю. Впрочем, «идол» этот был нисколько не хуже всех прочих «идолов», в которых лекарю Успенскому доводилось иногда колесить по России. У «идола», которого на глазах у Порфирия Андреевича снаряжали в дорогу, так же облупилась на кузове желтая краска, едва держались на колесах железные обода, плохо закрывались двери, из дыр на рваных сиденьях лезли солома и пакля.
«России нужны железные дороги», решил Успенский.
А там, за палисадником у почтмейстера, за поникшими гиацинтами на пересохшей за день клумбе, там звенели и звенели струны: сегодня, как и вчера, один и тот же частый перебор.
Крепостные мужики в лаптях и дерюжных лохмотьях, пригнанные откуда-то из дальней губернии, рыли около каретного сарая канаву. Лица у мужиков были серы, как щебень, бороды желты, как глина. Мужики работали вяло и ничего не ответили Успенскому, когда он, подойдя, поздоровался с ними. Успенский постоял, поглядел, как долбят они сбитыми заступами каменистый грунт, и вернулся к своему «идолу».
«России не нужно крепостного права, подумал Успенский. России нужен свободный труд. России нужна свобода».
Тем временем почтовый двор стал полниться людьми. Здесь были и отъезжающие и провожающие. Из здания почтовой конторы не вышел, а вылетел, как пробка из бутылки, почтмейстер Николай Григорьевич Плехунов, суетливый человечек с круглым брюшком. Николай Григорьевич не ходил, а бегал вприпрыжку; разговаривая с людьми большого чина, он поминутно прикладывал руки к сердцу, поднимался на цыпочки и закатывал глаза. Теперь Плехунов прежде всего проверил у всех отъезжающих документы. Каждый пассажир должен был предъявить почтмейстеру свой паспорт и, кроме того, еще и свидетельство от полиции. Свидетельств этих перебывали в руках у Николая Григорьевича тысячи. На каждом таком свидетельстве знакомой Николаю Григорьевичу рукой полицейского пристава Дворецкого было крупно написано: «К выезду препятствий не имеется».
«Какие могут быть препятствия, если человеку нужно ехать? подумал Успенский, когда предъявлял почтмейстеру свое свидетельство от полиции вместе с увольнительным в отпуск билетом;И если, думал дальше Успенский, человеку нужно ехать, то зачем полиции чинить ему препятствия? Не препятствия нужны, а свобода»
Но в это время почтмейстер сделал прыжок в сторону и бросился к воротам. Успенский обернулся. В ворота входил Нахимов.
Хоть попрощались они накануне, но Нахимов приехал проводить своего молодого друга. Уже входя в ворота, он увидел Успенского подле желтого «идола», в который впрягали лошадей. Нахимов направился было прямо к Успенскому, но под ногами у него вьюном завился почтмейстер Плехунов.
Ваше превосходительство! вскрикивал он поминутно. Ваше превосходительство Чем обязан, ваше превосходительство, посещению вашему? Ваше превосходительство
Нахимов сделал шаг в сторону, чтобы обойти Плехунова и как-нибудь добраться до Успенского. Но почтмейстер снова рванулся к Нахимову, обежал вокруг него и опять загородил ему дорогу:
Ваше превосходительство!..
Тут почтмейстер привычным движением вскинул руки к сердцу, поднялся на цыпочки и закатил глаза.
«Эдакий подхалим! подумал Нахимов. И всегда так: пристанет, как банный лист, шут балаганный».
На лице у Нахимова явственно отобразилась досада. Но почтмейстер словно не заметил этого.
Ваше превосходительство! продолжал он, ринувшись снова под ноги Павлу Степановичу. Если имеете претензию, верьте, жизни не пожалею для ублаготворения вашего превосходительства.
Нахимову даже почудились слезы в голосе почтмейстера. Во всяком случае, тот выдернул шелковый платок из-за обшлага вицмундира, мгновенно высморкался и тем же платком будто слезу с глаз смахнул.
Ваше превосходительство! захлебывался он от волнения и усердия. Если что, так не обессудьте. Это верно-с, получаемая корреспонденция залеживается в конторе по неделям, адресаты жалуются Как быть, ума не приложу. Один почтарь помер, другой от старости едва ноги волочит. Ваше превосходительство!..
Это потом, впоследствии, как-нибудь, сказал Нахимов.
Он заметил узкий проход между двумя тарантасами и решительно шагнул туда. За тарантасами его уже поджидал Успенский.
Времени оставалось мало. В упряжке была вся четверка лошадей, которым предстояло тащить «идола» до первой почтовой станции на тракте. Разнородная кладь и почтовые чемоданы с корреспонденцией были уложены на крыше кареты и перевязаны веревкой. Пассажиры занимали свои места. Наступил торжественный час отправления.
Нахимов успел пожать Успенскому руку и обнять его на прощанье.
Не засиживайтесь в столице, Порфирий Андреевич, сказал Нахимов, провожая Успенского до кареты. Люди нужны будут в Севастополе, много людей, уйма людей
Гитара за палисадником смолкла. Успенский втиснулся в карету и забился там в угол между окошком и толстым купцом в суконной поддевке. В окошко Успенскому хорошо был виден весь почтовый двор с мужиками у канавы, с ямщиками у конюшен и с напоминавшей пион женой почтмейстера Кирой Павловной у раскрытого окна почтмейстерской квартиры. Сам почтмейстер стоял на крыльце, держа в руке медный рожок. Успенский успел заметить, как с уст у почтмейстера вдруг сбежала умильная улыбка, лицо у него налилось кровью
Тро-гай! закричал он благим матом и рванул рожок кверху.
С натуги глаза у почтмейстера едва не вываливались из орбит. А он все выводил и выводил на своем рожке кудрявые рулады сигнала к отправлению.
Кучер щелкнул бичом и, заложив два пальца в рот, свистнул так страшно, как в былине Соловей-разбойник. Вся четверка рванулась. Забрякал, заскрипел, заскрежетал «идол» и покатился прочь со двора в густом облаке пыли. Она заслонила от Успенского всеи мужиков, и почтмейстера, и Нахимова, который отошел в сторону и, сняв фуражку, вытирал белоснежным платком коричневый от загара лоб.
Почтмейстер до того изнемог от своих рулад на рожке и от всей церемонии отправления «идола», что оставил Павла Степановича в покое. Но Нахимов теперь сам направился к нему.
Вот вы сказали-с, обратился к нему Павел Степанович, корреспонденция залеживается, в людях у вас убыль. Не угодно ли, могу рекомендовать: грамотен, не пьяница, отличный почтарь будет. Однорукий, зато ногами крепок. Почтарю не столь руки, сколько ноги требуются.