П-ов ехать к нему не пожелал, отговариваясь тем, что хотя г-н С-ий имеет ум меткий и острый, но ужасный грубиян, натура вздорная. Исполинское предприятие, как говорит сам же П-ов, требует гениальной предприимчивости. Его отговорки неприемлемы. Кончилось тем, что он раздобылся турецкими разговорниками через посредника. Книжка заключает в себе все, что необходимо на марше к Иерусалиму. Например:
ЕврейЧефыд.
ЖенщинаКарм.
Любовь с женщинойЫшк.
Получил сведения относительно жидов, коих не наблюдал на театре военных действий.
Наполеон называл их наследниками героев, достойных Рима и Спарты. Ежели это и так, в чем я решительно сомневаюсь, то нельзя упускать из виду, что за тысячелетия рассеяния и приблудной жизни еврейское племя выродилось в жидовское. Разумеется, движение к Иерусалиму воспламенит отвагу, придаст храбрости. Однако возможно ли быстрое обращение жидов в евреев?
Опасения не оставляли меня до вчерашнего разговора с графом Б-фом. Его сиятельство утверждал, что евреи в кампанию Двенадцатого года горячо желали успеха нашему оружию и ревностно тому споспешествовали в разведывательных операциях, хотя и подвергались жесткому мщению как неприятельской армии, так и польского населения, которое держало сторону Наполеона. Он, граф Б-ф, сослался также на мнение незабвенного Милорадовича, который, оказывается, говорил, что евреи много сделали для нашей победы и что без евреев он не был бы украшен орденами Благородный герой наш, несомненно, преувеличивал, однако льстить жидам резона у него не было.
Днями у Демута остановился консул К. И. Б. Он приехал из Малой Азии, из Смирны. Добрый и восторженный П-ов сообщил мне, что К. И. Б. однокашник Гоголя. Положим, занятный сочинитель, да мне какое дело. Вечера с К. И. Б. здесь, у Демута, неизмеримо важнее вечеров на каком-то хуторе.
Я не ошибся. К. И. Б. на многое открыл глаза по части статистики и административной. Диван разваливается, янычары бунтуются, Египет, Аравия, Сирия объяты волнениями. Все играет нам в руку.
Евреи, рассеянные в городах Европейской Турции и прозябающие в Палестине, поднимают головы, оживленные своей вековечной мечтой. Объяснение этому представлено К. И. Б. Между султаном и богатыми банкирами израилевого племени, подданными Франции и Англии, завязались переговоры об уступке, то есть выкупе Палестины.
Отдать ее покровительству других держав решительно невозможно. Евреи нашего отечества именно в России ожидают явление Мессии.
Таким образом, мы имеем те особенные обстоятельства, которые требует исполинское предприятие.
II
Приказал заменить кивера на форменные фуражки; к оным приделать козырьки и сшить белые холщовые чехлы для предохранения от зноя. Приказал после захода солнца надевать бараньи набрюшники для предохранения от поносов.
Генералы сказали: «Эту крепость взять трудно».
Наполеон спросил: «Но возможно ли?»
«Не невозможно», отвечали генералы.
«Ну, так вперед!»приказал Наполеон.
Пули свистали со всех сторон. Первый натиск регулярного отряда в кармазинных фесках приняли карабинеры. Остановили. Но все же пришлось отступить. Отступали в порядке, ведя фланкерскую перестрелку.
4-й эскадрон казаков понесся навстречу неприятелю. То были ополченцы в чалмах. Наш удар был силен. Турки побежали. Однако подоспели другие. Толпа была огромная. Наших почти не было видно. Эскадронам казаков было приказано: «Марш! Марш!» Сеча была страшная. Место сражения усеялось трупами.
Во время атаки Егерского полка прапорщик Д. скакал на правом фланге. Сгоряча оказался в окружении. Турок выстрелил ему в лицо. К счастью, Д. получил только контузию над левым глазом. Как объяснить? Турок, второпях заряжая пистолет, обронил пулю, удар произошел лишь пыжом. Прапорщик Д. вырвался из окружения.
Ротмистр А., получив удар пикой в бок, свалился с лошади и тотчас увидел всадника, занесшего над ним саблю. В голове взроилась тысяча мыслей, но чувства отнимали у них живость, душа оставалась неподвижной. Он думал: «Теперь решится загадка» Все длилось несколько мгновений. Ротмистра выручили казаки.
Батальон майора Л. занял опушку леса. На полтысячи шагов простиралась поляна. За нею находилось большое селение. Все кровли блестели металлическим блеском ружейных стволов. Позади селения, на взгорке расположилась неприятельская батарея и, постреливая, сшибала ядрами верхушки деревьев, производя эффектное впечатление.
Батальонный Л. обходил цепи. Он был по обыкновению спокоен, словно раскуривая трубку. Как всегда, Л. просил солдат быть экономным и, то есть не орать «ура» без повода. Однако, зная, что все равно орать будут, то и просил экономить до минуты самой решительной.
Селение взяли. Пороховой дым рассеялся. Светило солнце. Все были необыкновенно оживлены, как всегда бывает после удачного боя.
Двое солдат водили под руки товарища, раненного в живот. Беднягу рвало кровью. Прапорщики, братья-близнецы, очень похожие друг на друга, были изуродованы совершенно одинаково пулевыми ранениями в рот. Трупы лежали навзничь, накрытые шинелями.
Батальон встал биваком, загорелись костры, картина приятная.
Иной вид представляет лагерь, оставленный впопыхах неприятелем. Хаос палаток средь куч нечистот. Отвратительная достопримечательность такого лагерябочонки с засоленными ушами и головами. Отрезание ушей и отсечение голов запрещено в регулярных войсках. Это не исполняется. Надругательства ожесточают наших солдат, и они не щадят пленных, вопреки строгим указаниям начальников.
При всей строгости досмотра за пленными некоторым удавалось бежать. Они рассказывают, что их толпами встречало местное население. Дети, гримасничая и приплясывая, пилили ребром ладошки шею, показывая, чего они желают пленнику. Женщины бранились и, забегая вперед, плевали в лицо. Мужчины, напротив, были сдержанны и молчаливы, иногда украдкой, знаками выказывая сочувствие.
О победах вышк, то есть в романтических приключениях, не слыхать даже от молодых обер-офицеров. Разделяя общую участь, лишь однажды, да и то мельком, увидел, какова карм, то есть турчанка.
Она взошла в ювелирную лавку. Купец в засаленном халате не выражал на своей азиатской роже ничего, кроме бесстрастия. Вероятно, поэтому она и беседовала с ним, приподняв белоснежное одеяние.
Ее томная бледность свидетельствовала об огненном темпераменте. К сожалению, что-то похожее на мантию скрывало роскошную грудь. Едва я шевельнулся, она исчезла, как гений чистой мусульманской красоты.
Уповаю на Палестину. По словам консула К. И. Б., там есть греческие монастыри. Все они мужские, но не без женского животворящего присутствия; чрезмерная строгость нравов не наблюдается. По его же словам, осанка палестинских евреек гордая, лица правильны и благородны, походка легкая и вместе твердая; они особенно картинны, идучи с мехами на голове к родникам и колодцам.
Русский штык проломил турецкие оплоты.
Мой Синайский Корпус тремя колоннами, имея арьергардом бесконечные еврейские караваны, приближается к Иерусалиму.
Городки Иудеи кажутся издали грудой камней, словно бы посыпанных пеплом. Глаз не радуют ни пажити, ни луга. Щебетанья птах не слышно. На каменистых кряжах кривые деревца. Верблюды важны и молчаливы. Ревут ослы Исхода. Все чаще счастливые рыдания евреев.
Нет, мы не пилигримы, а калики. Как говорил П-ов, каликисолдатская обувка, сапоги.
Заутра Синайский Корпус вступает в Град Иерусалим.
С ЯЗВИТЕЛЬНОЙ УСМЕШКОЙ вы можете сказать: и тут проснулся Ащеулов, генерал в отставке.
Проснешься, когда в дверь стучат бесцеремонно и слышен какой-то наглый говор. И это не шаги истории, нет, ее жестокая ирония с пренеприятнейшим лицом Ракеева.
Благоугодно было отцу отечества сослать врага отечественного благочестия, несчастнейшего из полководцев аж в Вологду, которая, насколько нам известно, не имеет сходства с Иерусалимом.
Девиц же иномарок благоугодно было его величеству послать подальше, пусть растлевают растленный Запад.
Бумаги Ащеулова изъять да и предать архивному забвенью.
Все это Ракеев объявил Пал Палычу.
В ТОТ ДЕНЬ, назначенный судьбой-злодейкой, проект учрежденья постоялого двора, еврейского, коль не забыли, а в корень глянуть, гнездовья сионистов, прихлопнул Комитет министров. Комитет, что было редко, не согласился с Бенкендорфом, пошел на поводу у статс-секретаря: от эдакой гостиницы выйдут беспорядки в Петербурге; за всеми и полиции недоглядеть, особливо ж за человеками, умеющими делать обрезание, а также изощренно развращающими взятками чиновников Сената и всех присутствий.
Желая раз и навсегда спасти чиновников от соблазнов, включая обрезание, благоугодно было государю отправить Бромберга П.И. в Свеаборгскую крепость, в одну из арестантских рот. Туда, где Кюхельбекер о Зоровавеле писал.
А ЧТО Ж ПОПОВ, Михал Максимыч?
Умыл он руки. Контрактов с сионизмом он не подписывал. И посему он позже с чистой совестью дал расписку в приеме арестанта. Им был Тарас Шевченко. А это значит, что обер-аудитор не утратил любви к божественным глаголам.
ЗАКОНЧИВ СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО, кого мы предадим суду?
Надеюсь, вы согласитесь, Суда Истории достоин Бромберг, который Пинхус. Тут и начала, и концы. А он хотел бы их обрезать. Правда, не с помощью зубных врачей, но суть-то остается.
1993
СИНИЕ ТЮЛЬПАНЫРоман
1
Он любил полуподвальные рюмочные, в питерском просторечиинизок. Там пахло огородами и взморьем: лучком, укропчиком, килечкой. Добром поминал завсегдатай довоенное пиво «Красная Бавария», а граненую стопку называл «ударом». Посетитель залетный, пусть чем-то обозленный, взъерошенный, тотчас покорялся общему благорасположению. Милию же Алексеевичу эти плебейские рюмочные дарили минутное забвение опасности, незримой и всепроникающей.
Однако кто он такой, этот пожилой плешивый холостяк без особых примет, если не считать подозрительную недостачу двух пальцев на правой руке?
Избегая эмоций, протокольно укажем на его почти мистическую связь с товарищем Сталиным. Или Лютым. Так подколодный Башуцкий честил нашего вождя и учителя. Смерть Лютого воскресила Башуцкого. Он дорого дал бы, чтобы на том поставить точку. Увы, бояре сместили Хрущева, связь возобновилась. Говорили, что вождь наш и учитель, кое в чем ошибаясь, в общем-то был прав и что с повальной реабилитацией врагов народа наломали дров. Милий же Алексеевич, чудак эдакий, предпочел бы удавиться, нежели вернуться туда, где «вечно пляшут и поют». К тому же ему очень не хотелось огорчать добрых соотечественниковтех, что видели в зеках ненасытных нахлебников, даром жрущих пайку за пайкой.
Смолоду застенчивый, был он теперь перепуганным интеллигентиком. До того перепуганным, что и в сортир-то мешкал сунуться, если вместо галантного «Туалет» или латинских литеров «WC», знака нашего интимного сближения с Западом, чернели глазницы двух нолей, заменяющих, как известно, гриф «секретно».
Рукавом и то опасался Милий Алексеевич задеть Государственную Тайну. Вот давеча в архиве: позвольте, мол, взглянуть, что там такое в документальном фонде правительственного Еврейского комитета? Отрезали, как в трибунале: «На секретном хранении!» Ему бы возроптатьпомилуйте, комитет прошлого века, а на дворе-то вторая половина двадцатого; нет-с, ножкой пришаркнул, извините.
Вторым пунктиком были аллюзии, намеки.
После войны, года за два до ареста, приохотился Башуцкий к историческим сюжетам. Пописывал, публиковал. Знакомые историки охотно отдавали неофита литераторам; литераторы еще охотнее уступали неофита историкам. Башуцкому хотелось именоваться красивоновеллист, эссеист. Да тут, как назло, подоспел скуловоротный аврал. В борьбе с тлетворной иностранщиной не щадили терминов, оскорбительных для нации. Ну, вроде «безе», что в переводе с французского«поцелуй», а в кондитерском ассортиментепирожное. Правда, когда Башуцкий выполз из лагерей, в свободном полете витало слово «реабилитация». Конечно, следовало бы говорить по-русски «восстановление чести и достоинства», но это уж звучало бы совсем дико и чуждо. Короче, ничего, кроме «очеркист», к тому ж, увы, схожего на слух с «чекист», Башуцкому не оставалось.
Милий Алексеевич и теперь, после лагеря, пробавлялся историческими сюжетами, и притом в самом благонамеренном духе. Дух сей требовал отсутствия аллюзий. Они, однако, выскакивали, как моськи из подворотни. Два случая в особенности подтверждали необходимость бдительности.
Однажды изобразил Башуцкий состояние человека в час жандармского обыска. Получилось недурно, да вышло дурно. Сосков, назначенный в редакторы из топтунов, грянул: «Это что?! Это о себе, что ли?!»тут и блеснули нашему очеркисту браслеты-наручники.
В другой раз цитировал он журнал «Русская старина», а именно: огромная, уродливая Тайная Канцелярия высилась на Лубянке. Добро бы огромная, а то и уродливая! Редактор Кротов покосился на Башуцкого, как на провокатора Азефа, Башуцкий устыдилсяах, черт дери, чуть было человека под монастырь не подвел.
Опять и опять обнаружилась связь с т. Сталиным. Это ж он, Лютый, объявил исторические параллели рискованными; не для науки, конечно, а для тех, кто на параллели отваживается. Да и т. Мао шутил зловеще: обращение к историческим сюжетам как род антипартийной деятельностиэто неплохо придумано.
И параллели, и деятельностькалашный ряд, а Милию Алексеевичу лишь бы на аллюзиях не поскользнуться. Неистребимы! Раскроешь словарь живого великорусского языка, извольте радоваться: Лубянкабалаган, а лубяные глазабесстыжие. О великий, о могучий, неплохо придумано.
Пушкин медлил публикацией «Бориса Годунова», опасаясь дать «повод применениям, намекам, allusions» Вся штука в том, чтобы не давать повода. Но тогдаруки в гору: отринь задуманное. А задумал Башуцкий рассказать кое-что о высшей, то есть тайной полиции. Ее жрецов в темно-голубых мундирах один старый юрист называл Синими тюльпанами.
Взглянуть на историю с «полицейского ракурса»мысль узкая, мысль плоская? Но если от слитного вздоха всех заключенных когда-нибудь падут тюремные твердыни, то и карманные фонарики, соединившись в прожектор, многое высветят. К тому же мысль эту, как случайно обнаружил Башуцкий, не отвергли и на «другом берегу».
Роман Набокова «Другие берега» разделял в ту пору участь многих книг: отбывал срок в библиотечном отделе, отмеченном административной печатью Люцифера 13. В палестинах, Башуцкому незабвенных, Отдельный лагерный пункт 13 был штрафным.
«Другие берега» достались Милию Алексеевичу не из сейфа, близнеца карцера, не из рук библиотекаря, побратима вертухая. Господи, разве не следовало избегать книжной контрабанды по той же причине, по какой шарахаешься секретности? Но тут уж Милий Алексеевич не владел собой. В подпольном чтении обретал он чудные мгновения зека, получившего пропуск на бесконвойное хождение. Это ж, милые вы мои, не лопатки на спине, а крылушки: лети! Да, остаешься в лагерных пределах, но уже не льешься «каплей с массами» в бригадных колоннах-сороконожках.
Книгу надо было вернуть утром. Милий Алексеевич управился к рассвету. И ладошки потер, выдернув абзацик: о том, стало быть, что русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: «Во-первых, как своеобразную эволюцию полиции (странно безликой и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствахи ныне достигшей такого расцвета); и, во-вторых, как развитие изумительной, вольнолюбивой культуры».
С вольнолюбивой культурой все было ясно. А с эволюцией гм «достигшей такого расцвета». Роман написан в середине нашего века. «Ныне достигшей»? Выходит, расцвет политической полиции соотносил автор с той же серединой нашего века. Положим, действительно расцвет. Но при чем здесь эволюция? Разве что своеобразная: большой скачок пятками назад Но это было лишь предположением, и Башуцкий обратился к приват-доценту Тельбергу.
2
Приват-доцент был моложав. Его русая бородка еженедельно встречалась с парикмахером. Был он в добротной тройке, сшитой явно не Ленодеждой. Манжеты и стоячий воротничок подчеркивали свежую твердость дикции.