Супруга Анна в хлопотах метет подолом, запястья в ниточку, ох-ох, желанная. Дочь Лизанька волочит куклу за ногу, как на правеж, а папенька смеется одобрительно. И одобрительно кивает он Егорушке: тот сабелькой выделывает пресамобытный артикул. А на столе-то рюмочка-кубышечка к графинчику похаживает, сварливый самовар фырчит, он с алкоголем выясняет отношения.
То ли дело, братцы, дома! Да вот уж завтра снова поприще.
ГОНИ, ГОНИ, ВЫКИДЫВАЙ КОЛЕНЦА!
Их было три, все чудо-тройки в метельном дыме.
Слепили хлопья штаб-ротмистра Слепцова. Он адъютант, он из столицы. Там, в Северной Пальмире, вершилось следствие над декабристами, и северными, и южными. А генеральский адъютант стремился к пункту, который на генеральной карте не обозначен даже точкой, не то чтобы кружком: сей пунктв канаве.
А следом за Слепцовым мчал Ракеев в тулупе, эдакой колодой. С ним рядом подпоручик Заикин 1-й. Его везут. Везут из крепости Петра и Павла, из каземата Кронверкской куртины. Везут на край Украйны в ручных железахкандальный бряк с глухим пришлепом.
Не грех и покалякать с арестантом. Запрещено? Ракееву случалось инструкцию расклинивать беседой. Жандармский офицер, но ведь русак, а не прусак. Да нынче-то, гляди-ка, оробел Ракеев, хоть видом подпоручик прост, как репа: власами желт, глазами светел, нос туповат. Принимая арестанта, Ракеев трижды сверил его приметы. Да-с, носом туповат, ан мыслями, видать, остер.
Заикин 1-й обещался указать, где клад зарыт. Сундук иль ящик есть собственность злодея Пестеля. У-у, вурдалак с предлинными зубами. Все клады ихние уж непременно под зароком. Кто расточит зарок, тому он дастся в руки. Так вот, ка-акой зарок исполнит Заикин 1-й, хоть видом прост, как репа?.. Ах, Спиридоныч, ты суеверием смущен. Ну, как не стыдно, на тебе нательный крест. Нет, робеет, служебным ухом отмечая, надежен ли кандальный бряк с глухим пришлепом. Молчит и подпоручик-арестант.
Он здесь служил, на Юге. Прельщенный Пестелем, прельстился тайным Южным обществом. Полковник, бывало, музицировал: Моцарт и Глюк. Одной любви музыка уступает. По мнению Заикина, любви к Свободе. И Пестель все писал, писал, писал. В канун ареста прижал ладонью рукопись, а грудьтяжелым, как у Бонапарта, подбородком. Сказал: «Жилы будут тянуть, ни в чем не сознаюсь»
Тогда ж, в канун ареста, предмет его раздумий трудных свернули плотно, пометили конспиративно: «Логарифмы»да и зарыли в ночь и в землю, как заповедный клад.
А очень скоро Заикин 1-й шагами мерил каземат. Нервно мерил и диагональ, и стороны прямоугольника в Кронверкской куртине, нумер тридцать. Повтором этих «ррр» был «карр» ворон, круживших над куртиной, над крепостью с курантами. Повтором граю был вопрос из самых грозных: «Не запирайтесь, укажите, где бумаги Пестеля?» Но все как в рот воды набрали, тем самым увеличивая кару. Заикин 1-й наконец решился укоротить ее. Самообман, внушенный страхом? Быть может, так. Когда казнили Пестеля, когда полковник, вытянувшись длин-н-но, ушел, как на пуантах, куда-то ввысь, казнился наш Заикин. И было так до самой смерти на берегу угрюмого Витима, где золото роют в горах. Но здесь, сейчас он должен вырыть «Логарифмы».
И думал он о бок с Ракеевым, он думал, черт возьми, как в Тульчине служилось весело. На въезде в городок и горячо, и плотно шумели тополя. И сразу видишь красивый пруд, на берегу костел. Ксендз с офицерами дружил, союзно негодуя, что монастырь здесь, в Тульчине, доминиканский монастырьувы, мужской. А пуще всех негодовал майор, имевший прозвище Лука Мудищев. Но это слишком грубо, ведь Ащеулов был поэт, поэт соитий Служилось весело, и прапорщик Заикин вдруг обозлился на Пестеля, полковника Готовясь к высочайшим смотрам, друг Свободы солдатам спуску не давал; полковником владела рифма: «экзекуция» и «конституция». Пусть нижний чин своей нижней плотью восчувствует, что значит деспотизм. И возопит: о дайте, дайте конституцию Метелица, ложась, заголубела, латунью выплыл месяц и зачернил корчму. Тотчас же у Заикина забилось сердце и, екнув, сжалось тоской предательства: близка канава, где зарыли «Логарифмы», и это было то, что называлось «Русской правдой». Ее зарыли, как под забором, за жесткой чередой кустов. Ужель и вправду плясать и плакать под забором, а месяц из латуни будет плыть над голубой метелью?
Он плыл, налитый ярко, метель ушла в поземку, звенели заступ и лопата, снег наново отбеливал комья черные, как антрацит, они блестелии вот он, этот клад, там правда русская, проект гражданского устройства великого народа. С учетом малого
Покамест вы недоумеваете, штаб-ротмистр Слепцов не бродит, как слепой по пряслу, он в Петербург спешит с претолстым свертком. Ракеев с пренеприятным выраженьем на лице везет несчастного Заикина, служебным ухом отмечая надежный бряк с глухим пришлепом.
ПОПОВ М.М., чиновник того же ведомства, что и капитан Ракеев, однако не так-то прост, как правда. О нем бы надо прозой этой как бишь ее?.. психо-ло-ги-чес-кой. Но ею пишет всякой. Изыщем достоверное, и баста.
Когда-то в Пензенской гимназии Михаил Максимыч внушал всем юношам божественный глагол. Одни внимали с чувством; иныену ни в зуб ногой, хоть ты дроби их гневным ямбом. Из первых первым шел гимназист с серьезным именемВиссарион. Любил Попова и не забыл, как первую любовь.
Вот тут и фунт! Стал ВиссарионНеистовым, Попов пошел в жандармы. Они встречались и в Москве, и в Петербурге. Встречаясь, лобызались. Ах, не судите вы Белинского. И без того уж виноват. И обращеньем к Гоголю. И тем, что прочил нас в чело цивилизации. Он так ошибся, мы так наказаны. Однако сказано: не след перебираться в прошлое с тяжелой кладью домашних впечатлений. Простим Белинскому гонения на Гоголя. Попову же простим Об этом будет речь.
Михал Максимыч середь жандармов отличался мягкой просвещенностью. И Бенкендорф, представьте, его ценил. Он поручил Попову, помимо прочих дел, внимательное чтение всех писем, всех бумаг. Да, исходящих, но не из ведомства его сиятельства, а из мест заключения государственных преступников, сказать иначе, декабристов. И потому бумаги эти были проходящими через ведомство его сиятельства и снова исходящимитеперь уж к адресатам. Словесник наш любил цезуры и не любил цензуры. Да что ж попишешь, ежели предписано?
Из этого досмотра и просмотра возникло заочное, одностороннее общение Попова с Вильгельмом Кюхельбекером. Поэт, прозаик, критик был пленником не только Музы, но и Церберов. Сидел он в крепости, на малом островке близ Гельсингфорса. Свободы был лишен он на пятнадцать лет, но права переписки не лишен, что как-то подрывает убеждение в престижности деспотизма при царизме. Сидел он в тесном каземате, но ежедневно волю обретал, переводя Шекспира и изводя чернила на собственные сочинения.
Его посланья к родственникам Попов читал цензурным оком, а сочиненьякак ценитель божественных глаголов. Сему способствовало совпадение оценок. Там, в каторжной норе, Кюхельбекер прочел однажды какую-то журнальную статью Белинского. Прочтя, предположил, что автор, должно быть, очень молодон нетерпим, односторонен. И обер-аудитор согласно улыбнулся.
Потом приспели сроки, сошлись они, что называется, глобально. Тут исключалась нетерпимость. Ее за скобки вывел персидский царь, и Зоровавель, герой поэмы Кюхельбекера, вывел иудеев из вавилонского пленения.
Положим, каторжанин полагал, что так поступит русский царь и с ним самим, и с братьями его во глубине сибирских руд. У выхода из каторжной норы их примет радостно не буйная Свобода, нет, надежда возвести Храм внутренний, Храм Господа своего.
Положим, Кюхельбекер думал так. Попов Михал Максимыч, склоняясь близоруко над рукописною поэмой «Зоровавель», сместил виденье поэтическое в прозаическое.
А вам, читатель, надо наперед признать, что белыми ночами и небывалое бывает. Особенно тогда, когда ты рьяно занят следствием по делу сионистов.
ВЫ ГОВОРИТЕ: наше северное лето карикатура южных зим? Согласен. Но, несмотря на это, премиленькую дачку для своего семейства нанимал Попов. От Питера верст тридцать по Петергофскому шоссе. Сосенок несколько, кусты и цветики, и сыровато, и комары, как водится, звенят. Зато дар взморья не какой-то солнцедар, нет, облака и чайки. И в монрепо, конечно, круглая беседка. Беседовали мы там с Михал Максимычем. Вопрос был бесконечен, как, прямо скажем, Млечный Путь. Скажу вам также, что не вдруг, нет, в разрезе историческом возник старик Державин: мурмолка и шлафрок, ворчлив и мудр.
На заданную тему говорил неспешно. Он, в гроб сходя, заметил, что чирей назревает, а лопнет, будет много гною. Да-с, так-то, господа. И посему он, будучи министром, предположенье сделал даровать евреям землю в губерниях Новороссийской и Астраханской. Ладно вышло на бумаге, на деле вышел пшик. Иудей, изволите ли знать, повсюду в Старом свете гость. Укореняться не то чтоб не желает, по естеству не может, ибо он в извечном ожиданьи: ждет и тогда, когда о сем не помышляет. Старик прибавил важно: «Исхода ждет на земли праотцев». И, покряхтев, спросил: «А где тут, братец, у тебя нужник?»
И не вернулсяпослышался стук дрожек на шоссе. Не захотел, видать, рукоположить в поэты хоть и словесника, но обер-аудитора. И это было справедливо: не пунш дымился на столе, а чай. Попов мундштук сосал, топырил губы, кхекал, ведь трезвеннику не дано и покурить-то всласть. Он не живет, а только существует. При этом, правда, мыслит.
Того, кто мыслит, заедают комары. Оно, конечно, коль много комаров толчется, быть овсам хорошим. Увы, Попов не думал об овсах, и мы отправились на лукоморье, где ходит-бродит Кот ученый.
Нас провожал вечерний звон. Он много дум наводит. А иногда заводит в желтый домзвонили рядом с дачей; в больнице Всех Скорбящих сзывали к ужину всех сумасшедших. А встретили нас облака, воздушная кронштадтская эскадра, везущая стройматериал для возведения воздушных замков. И этим занялся Попов. Граф Бенкендорф ему препоручил сложнейший из множества сюжетоввопрос еврейский.
И вам, и мне известны сужденья на сей счет. Попов свое суждение имел.
Он полагалвойна Двенадцатого года явила нам еврейскую приверженность России и офицерскую приверженность к еврейкам местечковым. Когда же наши повара в ощип пустили наполеоновских орлов, евреи западных губерний встречали русских как освободителей. Полякикак победителей. Разница!.. Ну, войне конец, и гром победы раздавайся. Подобно русским мужикам, евреи ожидали «послаблений». Так нет, пошли «гезейры»по-нашему сказать, суровость мер Он стал перечислять. Но чтоб гусей нам не дразнить, прибавим маргиналий, как бы заметы на полях. Такая, стало быть, ботвинья.
Запрет товаров местечкового происхождения И справедливо: они юрят везде, и это нашенским торгующим что вострый ножик под ребро Отказ в аренде помещичьих имений Чесночный дух изводит вишневые сады ловчее топора Срубить под корень евреев-винокуров Тут, правда, заминка наступилауж больно хороши-то мастера, дворянство заступилось, нимало не заботясь о пресеченье пьянства православных И там, и там, и там не дозволять селиться Резонно. Плодясь в охотку, не насильно, они теснят насельников от века Впредь не допускать внедрения в Лифляндию, Курляндию Поймите правильно: барону остзейскому, как и барону не остзейскому, их вид несносен К тому ж аптекарь-немец или сапожник-немец ни в чем жиду не уступают. Выходит, одна лишь порча языка и Шиллера, и Гете
Михал Максимыч готов был продолжать «гейзеры». Но голос внутренний был слышен: ведь был же год Семнадцатый, не так ли? И мы остановились. Залив был сер и мелок; на камни черные садились чайки. Но облака все шли и шлистройматериалы к воздушным замкам.
О да, в Семнадцатом потрафили евреям. Возникло Общество призренья иудеев. Нет, не презренья, что было бы не внове, а именно призренья, то бишь устройства, обустройства, вот так-то, господа. А это Общество учредил сам государь. Наш Александр Первый, наш Благословенный. Он взял Париж, он основал Лицей. И вдруг та-акое, ась?!
Что ж это Общество решило в общественном порядке? Извольте слушать, хоть в пору уши затыкать.
Берите-ка, евреи, земельные наделы; и не в аренду срочнуюнаследственно. Примите-ка, евреи, избавление от воинских постоев, они ж всегда накладны. Определяйте сами, служить под красной шапкой иль не служить Короче, манна с неба. Условие одно-единственное: надень нательный крест, стань выкрестом. И получи сполна.
Но, получив сполна призрение, сполна получишь и презрение единоверцев Да полно, скажут, дурака валять! Они же шейлоки, их меркантильный дух Однако факт упрям. За все шестнадцать лет существованья Общества израильских христиан ну ни один, сказать вам попросту, ну ни один не клюнул.
Угрюмо заключил мой обер-аудитор. Вот крепость духа И в этом соль. Но не аттическая, а моря Мертвого. Она их просолила на века, и мертвых, и живых.
«Вот крепость духа», повторил мой аудитор. Теперь уж тон был раздражительный, едва ли не нервический. Не то пожал плечами, не то их передернул Хотелось потеснить их исключительность, напомнив: Михал Максимыч, есть староверы на Руси, гонимые «гезейрами», как и они Но не успелПопов замкнул решительно: «Нет, Пестель прав!»
И ВНОВЬ НАСТАЛА пересменка зари с зарей. Одну навылет проницала игла с архангелом; безмолвно он трубил в трубу над крепостью Петра и Павла. К другой зареигла другая, Адмиралтейская, несла кораблик, и этот знал, куда ж нам плыть.
В такие ночи, как справедливо заметил современник, и пишут, и читают без лампады.
Давно уж разошлись сотрудники всех органов, объединенных в организм. И не ловите меня за рукумол, «органы» ведь это ж вон когда Забаве беллетристовсближению временздесь не место. И никаких аллюзий. «Органами» тайную полицию назвал ужасно точно г-н Фон-Фок, сподвижник графа Бенкендорфа; а тот, создатель «органов», заимствовал организацию из «Русской правды» Пестеля. Так революция и контрреволюция взялися об руку.
Да, разошлись сотрудники. Дежурный офицер зевал, а часовые, как положено, стояли на часах. Окна большого дома, обращенные на Мойку, мерцали багрецом. И не ловите меня за рукумол, Третье отделение, оно же на Фонтанке, у Цепного моста; какой ты, к черту, следователь А вы не «тыкайте», прошу. Как раз вот потому, что следователь, беру в расчет и топографию, чего не делают беллетристы, а уж подавно литературоведы, и оттого-то зачастую бродят, как впотьмах, и порят дичь. Да, у Фонтанки, у Цепного моста. Но позже. А тогда, тогда на набережной Мойки, у Красного моста, и не извольте «тыкать».
Сейчас пора вам «ахать» или «охать» в зависимости от направленья чувств и мыслей, а также оттого, что верх возьмет.
Да, дежурный офицер зевал, а часовые не дремали на посту. Попов Михал Максимыч припозднился в доме с окнами на Мойку. Мерцали лишь фрамуги, а створки нараспашку. Тепло, белесый сумрак. Но, приглядевшись, видишь, наш обер-аудитор словно бы в ознобе. А на столебумага. Прочтешь и без лампады, что Пестель написал, когда полковником работал над «Русской правдой», для роздыха садясь за фортепианоМоцарт и Глюк.
СОДЕЙСТВОВАТЬ ЕВРЕЯМ к учреждению особенного отдельного государства в какой-либо части Малой Азии. Для сего назначить сборный пункт еврейского народа и дать несколько войск им в подкрепление. Они смогут одолеть все турецкие препоны, пройти всю Турцию Европейскую, перейти в Турцию Азиатскую и там устроить Еврейское государство. Сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно гениальной предприимчивости.
КОЛЬ СКОРО ТЕКСТ ошеломительный, подтекст и вовсе оглушительный, необходимо вникнутькак исполинский сей проект настиг и ознобил Попова. Да как не ознобить, а вслед не бросить в жар: решение еврейского вопроса. Окончательное! Бескровное, если кровью не считать препоны басурманские
Теперь уж не скажут ни камень, ни крест, где «Русская правда» лежала. Но помнится: в канаве, при дороге. Там зимней ночью мельтешили фонари, лопаты, заступы звенели и стучали, а комья черные, как антрацит, спешила забелить поземка.
А вскоре в Зимнем царь Николай бежал глазами «Правду» на предмет цареубийства. Но «Логарифмы» на сей счет ни полсловечка. И государь, вздохнувши с облегченьем, переменил четвертованье Пестеля на умерщвление в петле-удавке. «Могли бы нас и расстрелять», сказал герой Бородина не государю, не анналов ради.
Его проекты читал и Бенкендорф. Внимательно. Мы это утверждаем. Читал и тот раздел, где предлагалось предприятье исполинское, требующее гениальной предприимчивости. Мы это предполагаем.
Потом могилой «Русской правды» была не ямаГосударственный архив, что на Дворцовой, напротив Зимнего. В архиве княжил тяжелый, как медведь, Поленов, к бумагам допуская лишь по царскому хотению, да и то ворча и медля. Но Попова прислал сам Бенкендорф, и тут уж нечего годить. Попов читал, и в тишине так крупно цокали напольные часы. Да вдруг и прозвонили над «логарифмом» судьбоносным