2. О солдатах «из евреев».
В годины проклятого царизма Инспекторские департаменты министерства военного и министерства морского ежегодно «спускали» циркуляры с перечнем «важнейших еврейских праздников» и указанием на то, что в такие дни «военнослужащие евреи должны быть увольняемы от обязанностей службы».
Отсюда, на наш взгляд, необходимо сделать два вывода.
Во-первых, солдатки, указанные выше, имели возможность зачинать детей не только от евреев, находящихся в командировке, но и от евреев, находящихся на срочной службе.
Во-вторых, хмурое утро нашей демократии отмечено, в частности, приметным, судя по прессе и ТВ, сближением православной церкви с Вооруженными Силами РФ. Не исключаются, стало быть, циркулярные указания о двунадесятых праздниках. Коль скоро демократия (разумеется, в принципе) не может быть менее либеральной, нежели монархический образ правления, не придется ли генералам и адмиралам считаться с календарем важнейших еврейских праздников, что вряд ли доставит удовольствие вчерашним коммунистам, да и всему офицерскому корпусу. На сей счет следует, вероятно, крепко задуматься и военным комиссариатам во время очередных призывов в армию и флот.
3. О евреях иностранных.
Для иудеев, приезжающих из-за границы, предполагался постройкой отдельный флигель. Нельзя в этом не усмотреть дух низкопоклонства перед Западом, что вдвойне позорно в отношении евреев.
Приложение.
Оставляя гр. Бенкендорфа А.Х. в сильном подозрении на счет его причастности к заговору сионистов, нельзя не отметить, что шеф жандармов Российской империи, изучая «Положение о гостинице», внес собственноручное дополнение. Точнее, исключение. Оное, не без труда обнаруженное в ходе следствия, гласило: «Иностранным евреям, которые обрели общую известность и значительность, дозволяется жительствовать на вольных квартирах».
Что значитобщую известность?.. Где?.. Само собой, не в Пошехонье, а в европах. Как видите, и шеф жандармов, правая рука царя, зачумился тем же позорно-неизбывным духом. Как раз вот эта правая рука, не будучи левшой, и подписала «Положение», претонко сработанное ПоповымБромбергом.
Однако учреждение в столице еврейского двора зависело в конце концов от Зимнего дворца. И есть надежда, что государь, привычкою имея вставать с левой ноги, сорвет сей умысел.
ПРИТОНА СИОНИСТОВ на Шлиссельбургском тракте еще не было, и Пинхус жил, пусть временно, но жил на
Иной наш современник, писатель, прописал бы Бромберга П.И. на площади Урицкого, который, прямо скажем, Соломоныч. Зная с детства, как и Пинхус, Талмуд «на иглу», он об этом Пинхус и не мечтал возглавил органы, представьте, в Петербурге. И получил в награду большую площадь аж в самом центре.
Но следователь, будь он и заединщиком с писателем, обязан все же действовать иначе. Сыщи у сыщиков те ведомости, которые имели заголовок почти такой же, как пьеса у Стругацких, «О евреях, проживающих в С.-Петербурге». Сыскав, определи, где именно гнездился объект оперативной разработки. И тут окажется, что Бромберг П.И. нанимал фатеру у Харламова моста, в дому Дубинкина.
Не в силах мы тут не прибавить, что бельэтаж у этого Дубинкина занимал Исаак Шильдрот. Иностранный, но тоже, как и Бромберг, еврей. Тоже коммерсант, но не из Жмеринки или Житомира, нет, из Марселя.
Конечно, Шильдрот не был Ротшильдом, но он был Шильдротом, а это не так уж мало. В Одессе он оптом покупал пшеницу, в Москве и Петербурге продавал вино. Шел в гору? Да это ж неумно. Он ровной шел дорогой, играл, но не отыгрывался. Он не картавил, а грассировал. И длинный нос его вполне сходил за галльский, притом классический, стародворянский.
Мосье Исаак ужасно импонировал как французДубинкину, как иудей и Пинхусу. И даже приставу в 4-й Адмиралтейской части, где находился дом Дубинкина, жид не был жаден.
Шильдрот держался с Бромбергом соседом добрым, но при этом соразмерно с паспортом своим, гражданскими правами, равными природному французу, и прононсу, что означало некоторую снисходительность. Являть ее было приятно мосье Исааку, он нередко приглашал соседа, и Пинхус, не дичась, спускался в бельэтаж. Так было месяц, два, пока не пробежала кошка.
Мосье Исаак был галломаном, его кумиром был Наполеон. Кумиру он курил сигару, как фимиам. Сигарный дым слоился, подсвеченный свечами, как в кумирне.
Но к императору французов Пинхус Бромберг имел особый, неоплатный счет. Родителей своих почти не помня, он помнил, что их убили драгуны Великой Армии. За это отомстили русские, а царь («наш царь» говорил Пинхус) отнял Париж у Бонапарта. Мосье Исаак нисколько не оспаривал сей факт истории. Однако неизменно отмечалнаш император уравнял евреев в правах со всеми гражданами своей империи, взамен не требуя измены иудейской вере. И тут уж Пинхус не имел, что возразить. И все же словно б обижался за русского царя.
Однако кошка-то бежала по иной демаркационной линии.
Уравненный в правах негоциант, случалось, гнул к тому, что есть, оказывается, глубинная общность в сущности религий, а также к признанию их равного существования. И намекал, что Талмуд искажает Моисеевы законы.
Всему, однако, предел положен. И Пинхус приложил к Шильдроту тавро вероотступника. Диссидента. Наш Бог, подумал Пинхус, не простирает свой шатер над Шильдротом. А нынче бы сказали: пусть простирается на нарах. За что? Вероотступник не ждал пришествия Мессии, как диссидент прихода Коммунизма. Всему виной растленный Запад. А Пинхус Бромберг располагал конкретным, точным сроком: в теченье жизни поколенья.
Менделеев-химик умел расчислить существованье элементов. Творцом уж сотворенных, но еще не познанных венцом Его творенья. А Мендель-часовщик, прозябая в том местечке, где Пинхус Бромберг так неплохо жил, Мендель расчислил, когда же, наконец, наступит кец.
У Менделя таблицы Менделеева не было, коль скоро не было ее в природе, да и появится она не скоро. Но были у него псалмы Давида. Сто пятьдесят псалмов. Из одного извлек наш Мендель четвертый стих в четыре словаодиннадцать древнееврейских букв. И в чудотворный миг из них возникло, сложилось, начерталось: при Николае Первом наступит кец Не поняли? Чего скрывать, без Бромберга не понял бы и следователь по делу сионистов. О-о, кецсрок возвращения евреев, рассеянных по свету, в град Ерусалим. Вот, стало быть, и срок пришествия Мессии. Так вера перетекает в знание, в познание, ониобратнов веру, и в этом истинное значение, предназначение сосудов, сообщающихся друг с другом. Лишь в этих случаях познания не душат, как лианы, Древо жизни.
Сигарный дым слоился в бельэтаже. И словно бы рассеялся. Поднялся Пинхус Бромберг во весь свой средний рост. Глаза метали искры, а пейсы с рыжиной уж не казались бакенбардами, сюртук прикинулся лапсердаком, мурмолка сдвинулась на брови. И, стоя во весь свой средний рост, жид русский объявил еврею из Марселя, когда наступит кец.
Увы, Шильдрот, уравненный в правах с французом, не кинулся искать мурмолку, не опустился на колена, нет, как был, так и остался в креслах. Пыхнул сигарой, добавил фимиаму и воскурил в том смысле, что, ежели при Наполеоне Бонапарте не свершился кец, то Николаю Первому нипочем не сыграть роль Мессии. Сказал, грассируя, да и пустил гнусавый гнусный смех сквозь квазигалльский нос.
Стал слышен шум вечернего дождя. Уж лучше слушать дождь и вечер, чем перекоры еврея-ортодокса с евреем-диссидентом.
Внимание увяло, лишь отдаленный слабый повторялся звук«Боунапарт» Ударили часы на башне, хотя ее и не было окрест, потом послышалось мяуканье котов на крыше, хоть в бельэтаже и не услышишь, и вот ботфорты наследили лестницу, ОН саблей грянул о косяк дверей. Там, на дворе, проснулся дворник, метлою взял на караул: на НЕМ треугольная шляпа и серый походный сюртук. Но в подворотне мочился какой-то сукин сын, и дворник, позабыв о Бонапарте, помчал с метлой наперевес
ТАК УПУСКАЕШЬ СВЯЗЬ СОБЫТИЙ. А нынче и терзайсякогда, каким же образом, какой методой на столе у обер-аудитора Попова оказалась вот эта прокламация. Вы соберитесь с духом и припасите нитроглицерин.
ПРОКЛАМАЦИЯ «К ЕВРЕЙСКОЙ НАЦИИ».
Штаб-квартира. От Бонапарта, главнокомандующего армиями Французской республики в Африке и Азии, законным наследникам Палестины.
Через несколько дней я вступлю в Дамаск. Его близость не будет более угрозой для города Давида. Законные наследники Палестины! Поднимайтесь! Покажите, что вся мощь ваших угнетателей не смогла убить мужества в наследниках героев, которые сделали бы честь Спарте и Риму. Покажите, что два тысячелетия рабства не смогли удушить это мужество. Поспешите! Настал час! Пришел момент, который не повторится, может быть, еще тысячу лет, потребовать восстановления ваших гражданских прав, вашего места среди народов мира. У вас будет право на политическое существование как нации в ряду других наций. У вас будет право свободно славить имя Господа Бога вашего, как того требует ваша религия.
Поспешите! Настал час!
ПОПОВ как склонность к сионизму пагубна Попов нисколько не огорчился утратой русского приоритета. Напротив, чуть не умилился сходством замысла Наполеона и Пестеля. А приоритет Должно быть, все же царь персидский Кир
В бумагах обер-аудитора хранились как бы в склепе и «Зоровавель» Кюхельбекера, и выписка из «Русской правды», и прокламация «К еврейской нации». И думал он в задумчивости, как думают словесники: «Какая одиссея!»
Но знать не знал о том, что в этот день другая экспедиция все тех же органов принимала от фельдъегеря, разбитого дорогой, совсем иные «прокламации».
Печати были сорваны, пакеты вскрыты, и вышла тут немая сцена: текст древнееврейский! Придя в себя, или, как говорила Ривка Бромберг, придя к себе, чиновники Госбезопасности слились в едином слове: «Ну, господа, черт ногу сломит».
ЕЩЕ СТУДЕНТОМ возлюбил Герасим Павский древнееврейский. Язык ветхозаветный ему казался звучным, сильным. Тогда же возлюбил он баню. Конечно, русскую, в субботу, не то что у жидов по пятницам. Что может угрожать такому чувству красоты и стиля? Э, погодите
В Духовной академии сын благочинного из Луги считался коренником в предметах коренных. И не считался пристяжным во вспомогательных. К ним был причислен и древнееврейский. Герасим столь увлекся, что составил некое учебное пособие для однокашников: пусть без уныния и лени еврейский выучат только за то, что на нем говорили пророки. Засим писал он обозрение псалмов Давида. И, написав, предал тиснению, что и отметил русскоязычный литератор Греч в журнале «Сын Отечества».
Идя стезею добродетели, бежал соблазнов. Невдалеке от Александро-Невской лавры обитали ласточки-касаточки, наставницы в науке страсти нежной студентов-богословов. Герасим ни ногой.
Впоследствии одна вдова не оценила его младенческой невинности. В законном браке они, однако, существовали мирно. Она рябиновку с утра тянула помаленьку и не тужила, мол, не к кому рябине перебраться, а на дворе, под дубом вековым, кормила голубей довольно жирных и, пожалуй, глупых.
Служил отец Герасим в университете. Служил в Лицее, нам неинтересномне Пушкин там расцветал, не Кюхельбекер и иже с ними. Назначен был и непременным членом Комитета. Тот назывался, как роман старинный, отменно длинноКомитет для рассмотрения книг, заключающих под видом истолкования Священного Писания развратные и возмутительные сочинения, противные гражданскому благоустройству и напечатанные в частных типографиях.
С годами отец Герасим Павский, непокорный общему закону, не менялся. Как немощь, бледен; как жердь, длинен; глаза как васильки, и неизменно горе, поверх земных барьеров. Волос убавилось, очки прибавились.
Занятья в Комитете были занятныгимнастика ума. Он полагал, что ереси ему полезны: разбей, преодолей и верой поюнеешь. Юнел и юмором. Бледен, хил, а вот поди ж ты; ну, значит, ни простаты, ни колита.
Умел он глупость вывернуть, как наизнанку, подобьем глупости. Один митрополит, серчая, указал цензурный промах: «и стаи галок на крестах»в ответ услышал: «Поэт святынь не оскорбил, виновен полицмейстер, не взял он мер, чтоб птицы испражнялись в нужниках» В статье «О нравах пчел» учуял Комитет хвалу фаланстеру, от Сен-Симона что-то и нечто вроде бы от Оуэна. Отец Герасим отвечал: «Достоин автор порицанья за похвалу пчелиным взяткам, ведь ни цветочка не пропустят, берут, берут приказные»
Однако с фаланстером не шутят, коль призрак бродит. И выпал мрачный деньпожаловал на заседанье Комитета чрезвычайно важный господин. От императора недальний и вместе не очень-то заметный, как серый кардинал.
Пожаловал и заскрипел, изобличаямолвить страшнотворения отцов Церкви яко противные гражданскому благоустройству. Имеющиееще страшнее молвитькоммунистические мнения. (Да-с, так и сказал: «коммунистические». Тому, кто усомнится, текст почтой вышлем, но, разумеется, с оплатой на наш валютный счет.)
Засим вонзился ястребиным взглядом в протоиерея Павского. И, взяв октавой выше, изобличенья продолжал: читаю, мол, ученые статейки ваши; перо макаю в красные чернила, чтоб вымарать все красное, да вижуот Луки, глава такая-то Особа важная пригнула Павского тяжелой паузой и заключила обращеньем к Комитету: «Вам дороги отцы Церкви, но россияне мне дороже». (Так! Тому, кто усомнится, см. выше.)
Молчали все. Отец Герасим, бледнее бледного, смиренно молвил: «Соборными постановленьями запрещено и полсловечка из Евангелия вычеркивать». Особа, змеясь претонкими губами, взяла октавой ниже: «А государь особым повелением дозволит». И вострым подбородком указал достопочтенным комитетскимступайте восвояси
Такой, представьте, выдался «фаланстер». Что скажете? Мол, всмятку сапоги, что называется, Андроны едут? Нет, не Андроныкрыши. Крыши Невского проспекта едут, как и крыша отца Герасима.
И знаете ли, господа и дамы, не станем усмехаться. Не лучше ль на себя оборотиться? Ой, право, лучше, хоть это хуже. Казалось бы, изгнали призрак Коммунизма и стали возрождать религиозное сознание. Загнав под лавку, как шелудивого котенка, приблудный атеизм, вчерашний коммунар, коллективист и коммунист надел нательный крест и слышит, и читает творенья отцов Церкви. И что ж вычитывает? И что же слышит? Молчу! Молчу! А дозволенья государя на вымарки все нет да нет, хоть россияне, как и встарь, всего дороже Ну, и прощайте, поступайте, как хотите, а ваш слуга покорный побредет вслед Павскому.
Совсем уж окосев, последние лучи заката светили слабо в тощего протоиерея. Он шатко шелшатанье в мыслях и разброд. А царь земной, помазанник Божий, о чем-то строго, как на разводе караулов, выговаривал Луке, Матфею, Иоанну, Марку. Совсем уж окосев, печальные лучи заката озаряли от лбов и до сандалий евреев, по бедности одетых на босу ногу. Они понурились под гнетом коммунистических наитийоб этом говорил им царь земной, но ведь помазанник-то Божий. Понурились евреи, один лишь Марк, казалось, не внимал, он полон был, казалось, коммунистических идей, и вдруг в шатанье и разброде мыслей протоиерей сознал связь имманентную евреев и фаланстера. Он ослабел в коленках, его пробрал озноб.
Спасибо, подвернулся ванька. Повез трусцой. И как бы утрясал смятение протоиерея. Он думал: банька в здоровом телездоровый дух банька в здоровом телездоровый дух
Он жил близ Лавры, и баню монастырскую он возлюбил, напомню, еще студентом. И любил доселе, как может только русский, сильно, пламенно и нежно. Она нам свыше всем дана, но не заменой счастья, а залогом счастья. Онакак поле, огоньки, дальняя дорога, ботвинья со льдом и красная рубаха. А ежели да монастырским квасом не только запивать, а пару поддавать? в зобу усладою спирает, трепещут ноздри, как у лани, и произносишь: «Уф!» Вот прелесть и прельщения бытия. К тому же с пользою для плоти в единстве с духом. Мы говорили, отец Герасим хил и бледен, но это, вроде бы, мираж. Не знал он не то чтобы хворобы, слабеньких недомоганий: в баню хаживал протоиерей в согласии с методой медицинской. Ах, эта книжечка, как золотник! Протоиерей держал ее на полке рядом с молитвословом. И каждую субботу, предвкушая баню, заглядывал в старинное тиснение«О парных российских банях, поелику способствуют оне укреплению, сохранению и восстановлению здравия».
Отец Герасим и сейчас, в пролетке, перелетел к ней мыслью, ан вдругкак давеча, вообразив апостолов-евреев, ужаснулся. И вот уж снова крыши ехали, как ехал он в пролетке, и снова грохотали кровли.
В каком бы направлении ударились бы романисты, изображая потрясение отца Герасима? Они бы дули с разных румбов, и так и эдак надувая паруса. Потом уж записные знатоки, обсуживая, кто из них достоин премиальных и западных изданий, толковали бы о самобытном материале, стилевом разнообразии, о том, что соцреализм уже кремирован и т. д. А между тем нас надувают и пишущие, и обсуждающиеи лжа, и лажа, симпатии и антипатии, а ларчик Нет, его открыть не просто, коль ты не романист, а следователь. Трудись усердно, безымянно, не жди наград и не оспаривай истолкователей, которым, как некогда Булгарину и Гречу, хорошо бы и на гауптвахте посидеть, что на Сенной Трудись смиренно. И тогда, быть может, восчувствуешь другое «я» Скажу вам коротко о том, что длилось долго: библиографические и биографические разыскания. Всего-то навсего. Без вдохновенья и без слез. Но ларчик был открыт.