Певцом всех русских бань, как оказалось, был еврей. Куда б ни шло, русскоязычный. Так нет же, португальский. Служил лейб-медиком, в походы ратные ходил; полезен был увечным, хворым, потомнаукам в Академии наук. Так было при царице Анне. Но воцарилась дщерь Петра. Такая, знаете ль, веселая, чертовски брови хороши, плясунья, любила баню и не только, да вот евреев не любила. Играя бровью, весело сказала: «От врагов Христовых не желаю и полезной прибыли». А слово царское на ветер не бросают, и доктор Санчес был изгнан за кордон.
И это знал отец Герасим. Однако, прибыль-то полезную имея, не придавал доселе он значенья тому, что гимн российским баням спел еврей И крыши ехали, как ехал он в пролетке. Все нынешнеетам, в Комитете, когда особа важная пронзительную речь держала, и там, на Невском, когда наш государь не жаловал апостолов-евреев, а Марк не соглашался с православным государем, все нынешнее, включая помышление о бане, потрясло отца Герасима, а затем
Затем, уж к дому подъезжая, он, может, и запел бы жалобно: «Евреи, евреи, кругом одни евреи»да отнялся язык: у дома прядал ушами статный конь под синим чепраком. Под синим, ну, значит, из конюшен Бенкендорфа.
ХРИПЕЛИ СТАРЧЕСКИ ЧАСЫ. В подполье осторожничала мышь-подпольщица; кот-мурлыка, готовый к мере пресеченья, сторожко лежал в углу.
Отец Герасим, сутулясь за столом, плевал на пальцы, свечной нагар снимая, и, рук не отирая, всей пятернею лез в волоса. Бурсацкая привычка, знак бодрости в мыслительном процессе. Протоиерей с древнееврейского переводил на русский.
Откроем карты.
Тот жеребец, что у подъезда гордился синим чепраком, принадлежал Ракееву Пришла пора вас успокоить, ведь мы расстались с ним в расстройстве чувств. Утратив по дороге сиониста-преступника, душа которого сбежала в Ерусалим, капитан, вернувшись в Петербург, подал рапорт. Прямой и честный, без ссылок на погодные условия. И, назначенье получив, вакансию закрылстал Старшим Адъютантом Штаба Корпуса Жандармов и тем значительно повысил ранг поручений, на него возложенных Тому уж минул час, другой, как Федор Спиридоныч доставил на дом протоиерея Павского бумаги еврея Бромберга, который Пинхус, и бумаги его дяди, который Плонский Соломон.
Но почему же Бромберга? Ведь Пинхус сам же обратился в Третье отделение с прожектом об устроении в Санкт-Петербурге еврейского подворья? А это, видите ли, параллелизм в работе органов. И это вовсе не присловье о правой руке, не ведающей о левой, нет, условие секретности.
Однако во всяком «изме» есть минусы. И вот вам один из них, притом весьма существенный. Конечно, оный давно изжит, но в те времена, о коих речь, существовал по непростительной халатности. Тайная полиция империи не имела в своем штате переводчика с еврейского. Евреи ж, хитрые донельзя, писали почему-то по-еврейски. Пришлось искать днем с фонарем. И в Александро-Невской лавре, и в Комитете для рассмотрения указан был отец Герасим Павский.
Ну, выдался денек! Ну, обложили со всех сторон! Отец Герасим, однако, удержался на ногах: препоручение-то государственное, и страх не смеет подавать советы.
Скажу вам больше. В первые мгновенья при взгляде на еврейский текст протоиерей испытал давно испытанное. От этих букв, от этих слов, от звуков этих провеял в духоте сухой и горький ветр тысячелетий, и он, ученый богослов, как бы смутился малости своейпесчинка на бесконечных берегах Времен.
Но запах вечности сменил сиюминутный. Письмо его сиятельства шибало кельнскою водой. Граф Бенкендорф, сама любезность, просил не складывать бумаги Бромберга и Плонского в долгий ящик, до греческих календ.
И вот отец Герасим, ученый богослов, а вместе верный подданный, сутулясь за столом, плюя на пальцы и свечной нагар снимая, переводил с древнееврейского на живой великорусский.
Пинхус Бромберг оскомину набили часу не прошло. Коммерциялюбостяжание, гешефты. И похвальба: имею-де связи у вельмож; делаю чудеса; вернусь, многие на меня посмотрят с завистью; Бог высоко вознесет меня и проч. Все это не удержало внимания протоиерея. Он, к сожалению, не ведал, что это ж пишет сионист. С намеком пишет на скорый кец. Нет, не призадумался. И резюмировал:
«В прилагаемых бумагах не нашел ничего, что было бы противу Государя и Правительства. Переписка заключается сообщением по части разного рода сделок и делам, производящимся в Сенате и других присутственных местах. Однако видно, что торговые обороты евреев не совсем нравственно чисты. Заключая общим впечатлением, должен заметить, что много еще столетий пройдет, пока они сделаются нравственными гражданами и верными подданными».
Вздохнув, он выпил Помилуйте, отец Герасим аскетом не былон выпил лимонаду. И, замокрев губами, взялся за бумаги Плонского, родного дяди по материнской линии упомянутого Бромберга П.И. И тотчас, губы облизнув, он уши навострил.
Соломон, рожденный в Плонске, писал и родственникам, и свойственникам, и знакомцам о Палестине. Хожденья православных ко святым местам, изложенные простодушно, смиренно и светло, отец Герасим читывал еще студентом Духовной академии. Но здесь, сейчас, в ночи, перетекавшей в заполночь, протоиерей читал еврея.
Тот писал: мол, я, правоверный пилигрим Отец Герасим в переводе поставил«миссионер» Подумал, снял свечной нагар и, тем углубив мыслительный процесс, «миссионера» переменил на «эмиссара» Соломон, рожденный в Плонске, привел из Библии: «Кто сеет со слезами, пожинает с радостью» Протоиерей же пожинал плоды особы важной. Нет, отец Герасим не вычеркнул ни слована то ведь не было еще повеления царя земного, обещанного особой важной. Не вычеркнул. Но красными чернилами с нажимом подчеркнул, давая голубому ведомству понять, каков любимый цвет таких вот мнений.
Путешественник, лишенный сентиментов, и это отец Герасим понимал, хотя и Стерна не читал, пускал, как под сурдинку: жители Ерусалима, находясь под турком, понимают, что возрождение Сиона близко. А ведь протоиерей недаром слышал в Комитете все, что слышал. И каждою кровинкою он был в согласье с особой важной: россияне мне дороже. А посему в посулах Плонского, душа которого, напоминаю, укрылась в Иерусалиме, отец Герасим явственно расслышал: о Боже правый, жидам-то на подмогу сам Джон Буль. (Скажу вам шепотом: протоиерей не твердо был уверен в этом. Но он, как Гоголь, сочинитель ему любезный, понимал: англичанин, он везде юрит, и до всего ему есть дело.)
Уже светало, когда наш эксперт поставил точку. Мурлыка-Васька тотчас же мышку цапнул. Она пищала, и кот из жалости оставил от норушки хвостик, вполне беззвучный. Да и улегся спать.
Протоиерей, исполнив долг, последовал его примеру. Разоблачившись, потянулся всеми хрящиками. Охо-хо-хо, уж день субботний наступил, и нынче в баньку. Угу, угу, имел-таки влияние иудей, ан не такое уж краеугольное, чтоб он, отец Герасим, банился по пятницам.
ПРОШУ ВАС, отдайте должное умению нащупать ход вещей, а не выкидывать ужимки и прыжки сюжетов.
Протоиерей посвистывал во сне. А пароход из Гамбурга посвистывал, швартуясь к набережной. Ну, что ж в том странного? А ровным счетом ничего. Но кто, скажите, кто сумел бы обнаружить связь гамбургского пироскафа с ездой в карете обер-аудитора Попова и девицы Облеуховой, которая, увы, брюхата?
Остановилась же карета у дома г-на Шомера, коллежского советника. Он кто такой, Василь Богданыч? Директор родовспомогательного заведения. Добрейший немец там заглавным. Однако как начальник едва ли отличит он пол новорожденных. Но ежели девицу (с формальной точки зрения) привозит ответственный сотрудник Госбезопасности, Василь Богданыч без формальностей отвозит и ее, и обер-аудитора Попова в дом Воспитательный, который там же, на набережной Мойки, и помещает инкогнито в секретном отделении приюта. (Тот, кто усомнится в наличии такой родилки, получит почтой документ, но, разумеется, с оплатой на наш валютный счет.)
Опять же нет странного и в том, что ваша мысль так резво устремилась к прелюбодейству обер-аудитора Попова. Прибавьте перца, мысль станет изощренней: учитель выгораживал ученикавсему виной Белинский, недаром онНеистовый.
Теперь оборотите взор на бедную девицу Александру Облеухову. Она ведь в положенье бедной Лизы, хоть и не помню, была ль москвичка Лиза в интересном положении.
Однако суть в ином. В минувшую неделю девице Александре не попадался пруд, чтоб утопиться и тем перевести вопросы бытия в небытие, как героине повести Карамзина. Не видно было ни ряски, ни лягушек, ни плакучих ив, жалеющих таких девиц. Оскалясь, волны Балтики хлестали в скулы гамбургского парохода, идущего в Кронштадт и в Петербург. Резона не было топиться, а был резон припасть к стопам.
ЗЛОПОЛУЧНАЯ, ОСКОРБЛЕННАЯ, поруганная жертва развратного злодейства припадает к стопам Вашего Императорского Величества. В моем лице и заодно со мною умоляют Вас, Всемилостивейший Государь, родитель мой, которого Бог уже призвал к себе, чтоб не был он, родитель мой, свидетелем дочернего позора, а также братья, которые позора моего не знают и служат Вам в армейских гарнизонах.
Всемилостивейший Государь! Бог дал мне силы одной, без средства к пропитанию, пасть к ногам Вашим с надеждой, что Вы прольете отраду в мое истерзанное сердце строжайшим наказанием преступника.
Если же не могу я лично предстать пред Вашим Величеством, благоволите назначить доверенное лицо, коему я передам то, что желала бы скрыть не только от людей, но и от самой себя.
СИЛЬНА У НАС ПОВАДКА ПОДОЗРИТЕЛЬНОСТИ. Хватили обухом Поповаон обрюхатил Облеухову. И в раже переоценки ценностейБелинского. А ведь ни тот и ни другой на честь девичью не покусились.
Напротив, семьянин Попов распоряженьем графа Бенкендорфа назначен был доверенным лицом к несчастной Александре. Михал Максимыч, хоть и сионист, но вместе и карамзинист: обремененный службой, он и беременной девице услужилготов и стол, и дом, и родовспомогательные средства.
Взглянув же пристальнее, видишь, сколь хорошо, когда есть символ нации. Бесчестье дочери полковника государю было больно. Тому свидетельством не ода, а ордер, не пиит, а казначей: ей отвалили две тысячи рублей, тогда отнюдь не деревянных.
Казалось бы, и баста. Э, нет, ведь на дворе был век жестокий. Девица родила малютку. Ее зачислили пансионеркой Воспитательного дома. Да и приставили почетного опекуна. Им был граф Виельгорский.
Глаза на мокром месте. Бывает, следователь разрюмитсяу нас не всякий Рюмин, известный следователь Гебе. Да-с, разрюмился. Ужели совместился с девицей Облеуховой? Трансплантация случалась у Флобера. Но он, как сам признался, был и мадамой Бовари. А ты, брат, оставаясь, к сожаленью, однополым, сентиментально восхитись и государем, и Третьим отделением, где голубые все.
Ну, и довольно. Продолжим следственное производство. И перво-наперво закроем дело Облеуховой А.Н. Она нисколько не причастна к сионизмуи в мыслях не держала супружество с евреем-нехристем. А выкресты, как мы установили, ей не встречались. Да и охота ли венчаться с конем леченым?
ПРОГРЕСС, КАК ОБОРОТЕНЬ. Одна и та же сила во столько-то иль столько лошадиных сил, машина, сделанная в Гамбурге, привозит нам на однотрубном пироскафе и облую девицу Облеухову, и обольстителя ее, злодея Ащеулова.
Нам это имя случалось называть, ссылаясь на показания декабриста-прапорщика, давно уж сосланного на берега угрюмого Витима. Он с Ащеуловым служил на Юге, в той армии, где и полковник Пестель. Майор прослыл Лукой Мудищевым. Не всея России, как тот, прославленный поэмой, а регионального масштаба. Но, ей-же-ей, кликуха грубовата, пошловата, незамысловата. Он был поэтом пламенных соитий.
С летами пламя укоротилось, сникло, равнодушная природа фитиль-то подвернула. Но силы творческой не убыло, взыскательности прибыло, он создавал из романтических затей роман полифоничный В начале службы, совсем зеленым, Ащеулов видывал и атамана Платова. Боец с седою головой из дальнего похода трофеем вывез компаньонку-англичанку. Товарищ боевой участливо спросил: «Зачем она тебе?» И Ащеулов, почтительно не приближаясь, но воспылав от напряженья ушною раковиной, поймал предобродушнейший ответ: «Э, не подумай, что для хфизики» Вот и Ащеулов, генерал, не столь он ради хфизики трудился, сколь разрабатывал художественное многообразие. И тоже, как некогда и атаман, из импортного материала: в отставку вышел и, человек богатый, вояжировал в Европе.
Вы спросите: а что же он связался с Облеуховой? Пардон, промашка вышла во хмелю. Была ли цельной? Пардон, не помнил. Да вы-то ведь должны же помнитьв письме на имя Николая эта Александра признаваласьесть такое, что ей хотелось скрыть и от самой себя.
Ну, то-то и оно, друзья мои. Возвысим голос: у, стерва! Ишь, к стопам припала и стала пули лить. Мол, папенька отечеству служил; мол, братики державе служат. Ах, нету средств на пропитанье. Ох, накажите развратителя. И все такое прочее по части аморалки воина.
А тот не подозревал, сколь подлы милые девицы, не удержавшись на сучке, как птицы. Где ж догадаться, коль опыт не такой?.. Его приятелям в провинциях российских, бывало, ручкой сделают: эй, отвяжись-ка, ухажер и зубоскали, вздернув носик-чижик, прищелкнут словно бы калеными орешками: «Знай, ащеулка, свою улку!» Нет, Ащеулов, словно бы наперекор семантике, ащеулкойнасмешником и волокитойне был. Однако не был и жрецом любови платонической, сказать по-русски, сухой любви. Случалось, и пересыхало, но в горлеот уваженья томного к грехопаденью незамужних и замужних. Руками белыми большими нисколько не дрожа, он вздрагивал баритональным голосом, внушая гипнотическия разделю ваш грех сполна и так же, как и вы, покаюсь на духу. Он знал претонкую науку расставанья и уплывал, как облако в штанах Ну, как, ну, где же было догадаться Пал Палычу, какую плюху ему отвесит Облеухова?..
С корабля он не попал на бал. И потому, что не был Чацким, и потому, что не был в бальной формев мундире, башмаках. Номера он взял в Демутовом заезжем доме. Коридорные глазели на гирлянду иномарок: на англичаночку, что в розовом капоте, на немочку в капоте голубом, и на полячку в капоте синем, и на итальянку как бы вам сказать дым наваринский с искрой, с искрой В доносекакая же гостиница без стукачей, без слухачейв доносе указали, что генерал привез «пригожих женщин разных наций».
СПЕШИШЬ, ТОРОПИШЬСЯ, стараясь нить не упустить, да надо иногда дать задний ход. Вот здеськ письму девицы Облеуховой, впервые введенному в научный оборот. Историк должен знатьк стопам повергнутое, оно и вправду вознеслось к очам отца отечества.
«Прочти и ты», сказал он шефу Госбезопасности. Тот, прочитав, вздохнул: «Нельзя не содрогнуться». Царь на него взглянул внимательно, угадывая природу дрожи. Потом сказал скучливо: «Несчастная к отмщению взывает». Тут Бенкендорфов палец указательный задумчивой подушечкой тронул подбородок, что было знаком вопросительным. Царь косо поднял эполетное плечо. Сказал: «Дознайся, Александр Христофорович, слевшил ли Ащеулов иль впрямь прелюбодейной жизни».
Аудиенция закончилась, и шеф жандармов удалился. Заметим вскользь, он был отменным кавалеристом, но удалился, отнюдь не шаркая.
«Однако, думал Бенкендорф, садясь в карету и отправляясь к Красному мосту, однако» Он в этот противительный союз, а может, междометие, вместил и снисхожденье к боевому генералу, пусть и пехотному, тот покорял Кавказ, чего ж опешивать перед девицей; и раздраженье на девицу Облеухову, отяжелевшую от поведенья легкого. Однако в этом же «однако», как в овале, а может, в нимбе, был строгий лик отца отечества, блюстителя сугубой нравственности в семье народов.
Взойдя в роскошный кабинет, распорядился шеф не шифром: о генерале Ащеулове П.П. взять сведения у бывших сослуживцев, у предводителей дворянства тех губерний, где расположены его именья, а также у соседей-помещиков. Засим призвал он обер-аудитора Попова.
МИХАЛ МАКСИМЫЧ оскорбился порученьем. Служить-то рад, шпионить тошно. И не в гостиных, а в гостинице. Бордель! И некому послать картель. А душу, как Пинхус Бромберг говорит, душу-то не выплюнешь, и вот отрыгивает желчью.
Велел он кучеру держать к Демуту.
Давно гостиница Демута слыла в столице наилучшей. Живали там посланники, негоцианты, набитые деньгами, а значит, спесью, или бросал там якорь какой-нибудь накрахмаленный милорд, любитель путешествий, что сродни разведывательным действиям. Кошельки пожиже нанимали комнаты с единственным окном, оно бельмисто глядело в сумрак двора-колодца. Фасад взирал на Мойку; другойв Конюшенную, но Большую. Платили здесь за стол с обедом рупь. За нумера помесячно от двадцати пяти до сорока. Кому охота, пусть определит соотношенье с курсом нынешним.