За несколько лет до того бабушка перевела квартиру на старшего сыначтобы ему потом не платить налог на наследство, кажется. Так что заключить сделку оказалось проще простого. Бабушку решили не волновать и не ставить ее в известность. Она как раз начинала мало-помалу привыкать к дому престарелых. Решили, что скажут потом. Деньги от квартиры никто себе не взял, старший сын положил их на бабушкин счет, с тем чтобы она потом сама придумала, что с ними делать. Этот секрет так бы и остался секретом, но все сложилось иначе: бабушка так настаивала в тот день, что в результате узнала правду. Узнала, что у нее больше нет дома. Что ее дом отнынедом престарелых.
Я попробовал было отговориться тем, что, мол, нет времени, но бабушка заметила:
На брассерию время есть, а поехать ко мненет?
Мне ужасно не хотелось врать. Не хотелось брать на себя эту роль. И я все ей рассказал. Долгое время бабушка молчала, потом сказала:
Пожалуйста, отвези меня обратно.
По дороге я попытался, хотя и не слишком убедительно, встать на защиту ее сыновей. Но в глубине души я думал, как она. Я считал, что они не правы, что нельзя было продавать квартиру без бабушкиного согласия.
Когда мы приехали, бабушка поблагодарила меня и поцеловала в лоб. Я предложил проводить ее до комнаты, но она сказала нет. Она сказала нет. Она сказала нет.
Это открытие причинило ей огромную боль. Ей не квартиру было жалко: она тосковала по мебели, по занавескам, по посуде, по столовым приборам. Все это кому-нибудь отдали или, хуже того, выкинули, и от этого она не находила себе места. Ее сыновьям и в голову не пришло, что это может иметь для нее какую-то ценность. Они рассудили, что все этостарый хлам, никому, даже их матери, уже не нужный. Они не понимали, что каждый предмет хранит память: что это не просто вилка, а очень памятная вилка; что одеяло, которое они выбросили на помойку, то самое одеяло, что согревало ее много зим подряд; они раз и навсегда погасили лампу, под которой она перед сном прочла столько книг. Уничтожить все это и не сказать бабушке ни слова значило подтолкнуть ее к могиле. И сколько бы они теперь ни извинялись, ни объясняли, что это была уникальная возможность удачно продать квартиру, ничего не помогало. Бабушка упорствовала в своей обиде и намерена была умереть, так и не помирившись со своими детьми.
Это тяжело подействовало на моего отца. Он был к матери ближе, чем его братья, и всегда старался исполнять свой долг. И вот теперь она с ним не разговаривала. Каждую ночь он дрожал от мысли, что она умрет. Умрет, не простив. И пожаловаться было некому. Моя мама постоянно была в разъездах. Она беспрестанно шарила по интернету, ища горящие туры, но, к удивлению отца, всегда уезжала одна, с собой не звала. Странная история. Когда она возвращалась, то не знала, куда себя деть, и старалась улизнуть при первой возможности. Мы еще не поняли, что в этом непрерывном бегстве было много настораживающего. Мы думали, она наслаждается свободой и новой жизнью, не понимая, что от этой новой жизни она как раз и бежит. Отец был подавлен и впервые не скрывал этого. Именно его удрученность и заставила бабушку сменить гнев на милость. В один прекрасный день она раскрыла ему объятия, пожурив:
Смотри больше так никогда не делай.
Что ты, мама, конечно Обещаю Прости, пожалуйста..
Они оба были удивлены этой сценой. Шаг в прошлое. Будто маленький мальчик просил у мамы прощения за серьезную провинность. Когда отец был прощен (это было как возврат к жизни), бабушка сказала, что ей нужны деньги:
Я хочу сходить к парикмахеру.
Отец был на седьмом небе от счастья, что он снова стал нужен.
20
Воспоминание соседа, владельца бывшей бабушкиной квартиры
Тринадцатилетним подростком он оказался во власти эротических фантазий, предметом коих была соседка, тридцатилетняя замужняя дама, чувственная и красивая, с пышным бюстом в придачу. Каждую ночь он воображал себя Робинзоном Крузо, выброшенным волнойно не на остров, а на грудь соседки. Он мечтал провести там всю жизнь, убежденный, что лучшего места на земле нет. И вот ему в голову пришла мысль проделать в стене отверстие. По его догадкам, именно за этой стеной находилась соседская спальня. «В спальне ведь не только спят», хихикал подросток, строя коварные планы. Воспользовавшись отлучкой отца (тот служил машинистом на железной дороге и подолгу отсутствовал), он начал трудиться. Понятное дело, добром это не кончилось. Соседи обнаружили в стене дыру и пожаловались куда следует. Отец парня уладил дело без скандала, возместив соседям ущерб, а сыну влепил затрещину с криком: «Ты что, совсем больной, с мозгами не все в порядке?» Так вот печально и завершились его попытки сексуального самообразования.
21
Ведя ночной образ жизни, я, как-то незаметно для себя, отдалился от друзей. Дежурство мое начиналось в восемь вечера, и я не мог ходить ни на вечеринки, ни в кино, ни вообще развлекаться по ночам. Чтобы писать, затворничество было весьма полезно, но вскоре я понял, что это тупик. Как сочинять романы, если сам фактически не живешь? Что я мог написать о любви, сидя здесь, взаперти, в моем ночном одиночестве? Единственный человек, которого я регулярно видел, был мой шеф. Он заходил все чаще. Однажды вечером он не нашел в себе сил вернуться домой и снял номер в собственном отеле. Я подумал: раз он так активно присутствует в моей жизни, сделаю-ка я его героем романа. Конечно, надо будет придумать ему имя, потому что настоящее его имя для книги не годится.
Вдохновение я пытался черпать где придется, поскольку выдумать ничего не мог. Мое воображение топталось на месте, питаясь тем немногим, что имелось у меня перед глазами. Я начинал всерьез нервничать. Мне недоставало реальных переживаний. Вот бы выскочить из поезда где-нибудь посреди Европы, наугад, совершить этакое запланированное безумство. Можно было, конечно, записывать, что происходит с бабушкой, рассказывать о доме престарелыхно я боялся отпугнуть читателей. Главным образом, я боялся отпугнуть самого себя, боялся, что не выдержу ежедневных записей об этом. Я полагал, что реальность надо отжать, вывернуть наизнанку, а не идти у нее на поводу. Например, рассказывать истории про двух поляков, поражая читателя стилистическими приемами. Но в глубине души я все же ждал, когда со мной произойдет что-нибудь значительное.
Больше всего меня удивляло, что мы стали часто видеться с отцом. Встречались мы в доме престарелых, и регулярность этих встреч была для нас чем-то новым. У нас появилась даже тема разговора, и это тоже было ново для меня, чье детство и отрочество прошли в атмосфере молчания, чтобы не сказать полного непонимания. Разумеется, он меня никогда не расспрашивал о моей жизни. Работаю я ночью в отеле или днем в мясной лавке, было ему совершенно неинтересно. Наверно, если я когда-нибудь соберусь купить квартиру, то нам будет о чем поговорить, потому что кредит на недвижимостьего конек. Но до этого далеко, чувство собственности у меня не развито; я не понимаю удовольствия брать ссуду, чтобы потом двадцать, а то и тридцать лет ее выплачивать. Мне бы знать, что я буду делать завтра, уже бы хорошо. В стремлении отца дать мне почувствовать, что он по-прежнему в курсе современного экономического положения, было что-то жалкое. Он не замечал, до какой степени себя выдает и как ясно читается на его лице, что его вышвырнули из сферы конкуренции. Впервые в жизни он вызывал у меня сочувствие, и оно постепенно стало вытеснять безразличие.
Приближался бабушкин день рождения, и отец несколько раз спрашивал, нет ли у меня идей, что ей подарить. Я сказал, что есть, что я кое-что придумал и это наверняка будет для нее сюрпризом. Я был страшно доволен своим планом. Но это будет подарок только мой, так что ему придется дарить что-то другое. Тогда отец решил, что купит ей халат, совершенно забыв, что уже дарил ей халат на предыдущий день рождения.
Как же трудно со стариками! Им ничего не надо. А не сделаешь подарканадуются, посетовал отец, признавая, что фантазия его исчерпана.
Отец был прав. Бабушка действительно не любила подарки. Ну и что за беда? Я посоветовал сводить ее в ресторан, накормить устрицами и мидиями, и тогда отец, разумеется, заявил, что именно это он и собирался сделать с самого начала. Он надеялся, что его братья тоже смогут прийти.
Не знаю почему, но картина встречи бабушки с сыновьями в брассерии рисовалась мне в унылых тонах. Атмосфера в семье стала гнетущей. Как же так получилось, что связи распались? Отец не очень-то ладил с братьями, и у меня с дядьями тоже никакой близости не было. Радужные воспоминания детства оказались стерты невеселой действительностью. Я и сам уже не знал, моя ли детская память приукрасила прошлое или настоящее и вправду становилось все тусклее. Я стал думать, что дед, вероятно, играл в семье роль доброго, любящего и всеми любимого патриарха, и теперь, когда его не стало, вся любовь пошла прахом. И дальше будет только хуже. Дядья, вероятно, приедут на день рождения матери, и праздничный обед состоится, но это будет полный мрак. Апофеозом мрака станет торжественный внос именинного торта: его притащат малооплачиваемые официанты, изображающие по дешевке слащавые улыбки.
Возможно, на самом деле все прошло куда лучше. В конце концов, меня там не было. Но я ничего не придумываю. Там наверняка царила такая же летаргия, как и при обсуждении, что дарить бабушке. Казалось, бабушкина старость заразила всех; словно чувство вины оттого, что они сдали ее в дом престарелых, навсегда отрезало путь назад, во времена легкости. Мы словно двигались по узкой улице, становившейся с каждым шагом все теснее, и выйти из нее уже не представлялось возможным. Я задыхался. Когда мне становилось совсем невмоготу, когда опускались руки, я мечтал о ком-нибудь, на кого можно было бы опереться. Я мечтал о женщине, которая стала бы для меня прибежищем или даже просто союзницей. Мое сердце было как велосипед с соскочившей цепью, когда крутишь педали, крутишьи все впустую. А мне хотелось, чтобы оно билось не бессмысленно. Я тосковал по любви.
На следующий день я заехал за бабушкой в половине второго. Время стояло послеобеденное, весь дом престарелых спал, и мы ускользнули, точно воришки. Нелегко устроить сюрприз женщине в таком возрасте. Бабушка ни за что не соглашалась ехать, пока не узнает куда.
Да тут, неподалеку. Доверься мне.
Ну ладно
Если тебе не понравится, я привезу тебя обратно. Можешь не беспокоиться.
Хоть бабушка и изображала недовольство, но все-таки надела свое любимое платье, то же, что и на похороны Сони Сенерсон. Она надевала его только по особо торжественным случаям. Это напоминало нашу поездку на кладбище и усиливало напряженность.
А ты вроде собиралась в парикмахерскую.
Я и была
Правда? Как-то незаметно.
Не очень-то ты наблюдательный. Что ж ты?
Я предпочел прекратить дискуссию, дабы избежать замечаний бабушки относительно моей неспособности подмечать метаморфозы женственности. Однако, сидя за рулем, продолжал ворчать про себя. Как же утомительны женщины, требующие, чтобы мы замечали в них ту или иную перемену. Это же настоящая тирания внешности, а мы рабы их капризов. Можно быть без ума от женщины, любить ее глубокои, соответственно, слепои не замечать, что у нее на лице другого оттенка тональный крем. А уж когда речь идет о мелочах и вовсе невидимых невооруженным глазом Женщины обижаются, если мы сию же секунду не замечаем микроскопические изменения, которые они внесли в свой облик: им кажется, будто это бросается в глаза. Нельзя сказать, чтобы в то время у меня был богатый опыт общения с женщинами. Но я уже успел обнаружить эту нарциссическую обеспокоенность, непременно сопутствующую любви. Когда женщина чувствует себя любимой, это не столько придает ей уверенности, сколько создает новые точки уязвимости. Я встречал женщин, которые казались сильными и независимыми, не нуждающимися в постоянном восхищении, но и они начинали требовать влюбленного внимания, едва успев убедиться в том, что их чувство взаимно. Таков один из (бесчисленных, впрочем) парадоксов женской природы. Вот на эту отвлеченную тему я и размышлял в машине.
В последние месяцы бабушка вдруг полюбила ходить в парикмахерскую. Где и что ей там подстригали или завивали, было непонятно, но все равно это явно шло ей на пользу: она чувствовала, что жизнь продолжается. Отец давал ей деньги и уговаривал сделать еще маникюр и массаж лица. Пусть делает все, что доставляет ей удовольствие. А меня восхищало, что бабушке не безразлично, как она выглядит.
Она старательно подготовилась к нашему выходу, но не скрывала тревоги и то и дело спрашивала, куда мы едем. Я припарковался около небольшого здания в XX округе. Метро поблизости не существовало, поэтому цены на жилье, судя по всему, не зашкаливали. Был четверг, но квартал выглядел по-воскресному пусто. Казалось, мы вы рвались из распорядка дней недели, из деятельной жизни и попали в какую-то другую, вневременную реальность.
Мы вошли в подъезд. Дверь оказалась открыта, и мне не пришлось звонить в домофон, а это значило, что я не раскрою секрет раньше времени. По списку жильцов я сообразил, на какой этаж нам надо. В лифте бабушка еще раз спросила:
Ну что, ты так и не хочешь сказать, куда мы идем?
Узнаешь через две минуты.
Запах здесь не очень приятный.
Даже не через две минуты, а меньше. Мы приехали.
Двери квартир выходили в длинный коридор, как в гостинице. Кроме этого, с гостиницей не было ничего общего. Я попросил бабушку подождать около лифта и пошел искать нужную дверь. Этот человек жил в самом конце коридора. Мне вдруг сделалось страшно: а вдруг задуманная мною встреча не состоится, или окажется нелепой, или то и другое вместе. Пока мы шли до двери, страх мой нарастал: и зачем только я все это затеял? Прежде чем позвонить, я шепнул бабушке:
Все в порядке? Ты готова?
Совершенно неожиданно она ответила:
Ты мне напоминаешь деда.
Я замер, остолбенев от внезапного открытия. Бабушка была права. Несомненно, именно от деда я унаследовал вкус ко всякого рода тайнам и сюрпризам.
Я нажал кнопку звонка. В течение нескольких секунд стояла тишина. Может, звонок не работает? Я постучал. Опять ни звука. Не хотелось верить, что все мои старания напрасны. И вот в квартире раздался какой-то шорох. Чтобы его уловить, надо было напрячь слух. Вскоре стало понятно почему: на ногах у хозяина были войлочные тапки. Это был педант, ненавидевший башмаки. Он ненавидел не только башмаки, но и всякий шум вообще, поэтому звонок молчал. Мужчина спросил немного в нос:
Что вы хотите?
Я ответил фразой, которая повергла бабушку в еще большее изумление:
Мы ваши преданные поклонники.
Заинтригованный таким началом, человек открыл дверь, но его удивление не рассеяло тревоги и настороженности. Это был мужчина неопределенного возраста (скажем так, от сорока двух до шестидесяти пяти), очень высокийнаверное, такого роста был генерал де Голль. Этим, правда, сходство исчерпывалось. У него были круглые глаза и лысина, которую он прикрывал, нескладно зачесывая волосы на широкий лоб. Под обличьем лысого великана скрывался робкий человек: можно было подумать, что это он пришел к нам в гости.
Он откашлялсяэто значило, что разговор должен начать я.
Спасибо, месье, что открыли нам. Как я уже сказал, моя бабушка и я большие почитатели вашего таланта. Мы, правда, не знаем вашего творчества в целом
Мы знаем главным образом картину с коровой Возможно, вам это покажется неправдоподобным Но, должен признаться, у нас вокруг вашей коровы сложился своего рода культ
Дело в том, что она висит недалеко от того места, где живет моя бабушка, и
Входите, пожалуйста, сказал художник.
Мы последовали за ним в гостиную, обставленную в минималистском духе. В четырех стенах стоял один только диван, одинокий, как брошенный ребенок. Художник сказал, что ему надо кое-что взять в спальне, и вышел. А мы посмотрели друг на друга и прыснули. Странно, что я употребил глагол «прыснуть», но мы действительно были похожи на двух школьников.
Ты с ума сошел!
Как! Ты не рада увидеть своего кумира?
Хозяин квартиры вернулся со стулом, бутылкой и тремя бокалами. Наполнил их. Ему было заметно не по себе, оттого что он вдруг оказался в центре внимания. Он предложил чокнуться. Я сам не понимал, трогает меня этот человек или пугает. Я не знал, кто перед нами: одаренный художник, одержимый идеей, или законченный психопат.