После паузы он пробормотал:
Мне так давно никто ничего не говорил о моих картинах Вы серьезно или смеетесь надо мной?
Да нет, мы вами действительно восхищаемся
В беседе возникло белое пятно, и я, как ни старался, не мог добавить в него красок. Я боялся, что художник почувствует иронию, но он вроде не проявлял чрезмерного недоверия. Он так долго жил всеми забытый и покинутый, что утратил способность смотреть на вещи трезво.
Я давно перестал писать картины
Мы любим вашу картину с коровой. Постоянно ходим на нее смотреть.
Когда вы ее написали? неожиданно спросила бабушка.
Не знаю Я ее совсем не помню. Когда-то я много писал. Иногда даже по несколько картин в день.
Я был как одержимый. А потом вдруг Все кончилось в один день Я решил, что все это никому не нужно Что я ничего не стою
Он говорил очень тихо и, казалось, сам удивлялся своим словам. Он говорил о живописи так, как, проснувшись, силятся вспомнить сон. Мы сидели и слушали его. Изображали почитателей. В конце концов, молодец, что бросил писать. Оказался проницательным. А та картина с коровой, несмотря на наши комплименты и симпатию к автору, все равно устрашающая мазня. И останется в истории как эталон дурного вкуса. Бабушка, явно пожалев его, проговорила:
Жаль, что вы бросили. Надо было продолжать писать
Правда? Вы так считаете?
Конечно. У вас есть стиль. Никто не пишет коров так, как вы.
Это точно, никто не пишет коров так, как он, подумал я. Но художник казался глубоко взволнованным. Я понял, что мой сюрприз бабушке превращается в нечто совсем иное. Мы пришли шутки ради, в общем, чтобы немножко над ним посмеяться, и вот теперь пытаемся вернуть к работе отчаявшегося художника. Его лицо порозовело, пробелы между словами исчезли. Он вдруг разговорился:
Да-да, припоминаю У меня был период, когда я писал животных. Сделал целую серию кошек. В них есть что-то загадочное. Они достигли величайшего мастерства в ничегонеделании, и это сродни счастью. Люди так не умеют. Им надо совершать какие-то телодвижения, разговаривать, что-то устраивать.
Да, действительно, я теперь тоже начинаю это понимать согласилась бабушка.
Простите за нескромный вопрос, отважился я, а сейчас вы чем занимаетесь?
Ничем. Вот уже десять лет я не делаю ничего. Получил наследство. Не бог весть что, но жить можно. Работу бросил. Я преподавал изобразительное искусство. В основном в шестых классах. С малышней уже не мог. Из-за них я возненавидел гуашь.
А знаете, что было ужасней всего? продолжал он.
Что же?
Что я работал в коллеже Пабло Пикассо. Это было круто. Каждое утро я читал над входом имя Пикассо. Я бросил живопись, и Пикассо был ежедневным свидетелем моей никчемности. Впрочем, я вам, наверно, надоел своими историями
Да что вы, нисколько не надоели, отозвались мы в один голос, но наш тон был не слишком убедителен. Художник этого не заметил и продолжал говорить. Впервые за долгие годы он рассказывал кому-то свою жизнь, делился воспоминаниями. Это было настоящее событие. Мы на миг вырвали его из глубочайшего одиночества.
Потом он принялся расспрашивать нас. Поинтересовался, где я работаю, сказал, что я сделал правильный выбор, что лучшие идеи приходят ночью. Вернее, он сказал так: «Добрые мысли приходят среди ночи, пока дурные спят». Может быть, цитата не вполне точна, но смысл такой. Первое впечатление, несколько шокирующее, сгладилось: этот человек нравился мне все больше. У него были мечтыправда, он не сумел их воплотить, и теперь жил в этой голой квартире, проедая скромное наследство, таявшее как шагреневая кожа. С тех пор всякий раз, как меня охватывал страх, что я так и не напишу свой роман, передо мной вставал образ его пустой комнаты.
Бабушка тоже расчувствовалась. Уходя, она взяла художника за руку и долго так держалав благодарность за прием. Он коснулся губами ее руки, можно сказать, сложился вдвое; я запомнил этот неуклюже-прекрасный жест. После нашего ухода бывший художник еще целый час бездвижно сидел на диване. Потом вскочил, побежал за своим ежедневником и записал: «Купить полотно, кисти, гуашь». Так он вернулся к былой страсти. И начал новую серию картин, озаглавленную «Коровы».
Выйдя на улицу, мы некоторое время молчали. Квартал был по-прежнему погружен в свое надмирное воскресенье. В машине тоже разговаривать не хотелось. Приехав в дом престарелых, я проводил бабушку до комнаты. Она поблагодарила меня: «Спасибо за чудный день рождения». Я поцеловал ее и поехал в свой отель, чувствуя себя одновременно счастливым и грустным. День накануне драмы никогда ничего дурного не предвещает, и я не мог даже предположить, что всех нас ждет.
22
Воспоминание художника, написавшего корову
В то время он называл себя Ван Коон. Эдгар Ван Коон. Ему казалось, что это очень стильноиметь голландское имя, коль скоро ты живописец. Жил он в крошечной квартирке, что не противоречило его непомерным амбициям; вернее, не столько амбициям, сколько надежде стать великим художником. Ему было двадцать, он любил писать животных. Свои работы он держал дома, в единственной комнате, где уже не оставалось места ни для чего, кроме дивана, на котором он спал. Он ходил по галереям, предлагал свои картины. Безрезультатно. Они никому не нравились. Денег, чтобы, платить за жилье, не было. Квартирная хозяйка несколько раз звонила в дверь, но он затаивался и не открывал. Тогда у него и появилась привычка ходить по дому в войлочных тапках, чтобы не шуметь. Потом хозяйка пригрозила вызвать полицию, и он открыл. Увидев, что все заставлено картинами, хозяйка прониклась сочувствием. Но платить-то за жилье надо. Он признался, что у него финансовые трудности, и предложил частично возместить долг картинами. Он сказал: возьмите какую хотите в залог, а я заплачу, когда смогу. Хозяйка посмотрела на картины и поняла, что ей ничего не нравится. Чтобы не длить пытку, она взяла первое, что попалось под руку. Это оказалась та жуткая картина с коровой. Оттого, что хозяйка согласилась взять картину, художнику легче не сталонаоборот. Он прочел жалость в ее взгляде. Вскоре он вообще бросил писатьименно из-за того взгляда.
Прошло тридцать лет, и хозяйку поместили в дом престарелых. Перевозили ее туда собственные дети и племянники. Они все время повторяли: «Не бери с собой слишком много, возьми только самое необходимое». Тогда, в знак протеста, им назло, она отыскала в чулане картину, которая пылилась там все эти годы, и заявила, что непременно хочет взять ее с собой. Так корова попала в дом престарелых, где старушка сунула ее за шкаф. Прошло еще семь лет, и старушки не стало. Вынося мебель из ее бывшей комнаты, племянник обнаружил картину и оставил в подарок заведению. Вместо того чтобы ее выбросить, кто-то из персонала решил повесить ее в коридоре.
23
В то время моя личная жизнь заключалась в регулярных поездках на кладбище (символический смысл опускаю). Сначала меня вела упрямая надежда. Но прошло несколько недель, и я почувствовал весь комизм ситуации. Стало ясно, что та девушка не придет никогда. На могилу Сони Сенерсон вообще никто не приходил. Да и сам я бывал там вовсе не для того, чтобы проведать покойную. Я думал не о ней, а о том, как разыскать прекрасную незнакомку. Я уже начинал терять надежду.
Девушка не появлялась. Черты ее лица почти стерлись из моей памяти. Я не помнил в точности цвета ее волос. Мои поездки оборачивались грандиозной потерей времени. Однажды на кладбище наметилось оживление. В нескольких метрах от того места, где я дежурил, собрались люди. Ожидались похороны. Я решил присоединиться к собравшимся. Коль скоро моя незнакомка не приходит, возможно, при тех же обстоятельствах я встречу другую? Я был не далек от истины: появилось несколько молодых женщин. Как знать, может, им понадобится утешение? Я, конечно, с самого начала понимал, насколько это глупо. Глупо и стыдно. Я стоял и разглядывал девушек, точно на вернисаже или на коктейле, и дела мне не было до чужой боли. Женщины плакали, и их слезы меня волновали. Судя по всему, оплакивали какого-то хорошего человека. От этого мне сделалось еще стыдней. Нет, с кладбищами надо завязывать.
Была у меня одна лицейская приятельница, с которой мы время от времени встречались, но она собралась замуж и стала жить со своим женихом. Для других жизнь шла вперед, я же оставался на обочине, застрял на какой-то мертвой точке. Моя сексуальная жизнь была похожа на шведский фильм. Порой даже без субтитров. Я мечтал о бурных мимолетных приключениях, и время от времени мне казалось, что это возможно. В отеле бывала одна постоялица, русская, отличавшаяся магической притягательностью русских женщин, с выразительным взглядом, тянувшим на трагический роман в восемьсот страниц. Всякий раз, приезжая в Париж, она останавливалась в нашей гостинице. Чем она занималась, не знаю, хотя, впрочем, меня это не слишком интересовало, я лишь замирал при ее появлении, очарованный ее красотой. Будь она серийной убийцей или московским вариантом журналистки из «Лез Энрокюптибль»я бы все равно смотрел на нее с той же глупой завороженностью. Я видел, как она садится в лифт, и мечтал подняться вместе с ней. Однажды вечером она позвонила на рецепциютак, безо всякого дела. Сказала только: «Я хотела проверить, вы ли ответите, если набрать этот номер. Спокойной ночи». Ночь я не спал, меня прошибал пот, как только я вспоминал эту фразу. Что значили ее слова? Что я должен делать? Подняться к ней? Я поднялся. Постоял несколько минут перед дверью, стал ходить туда-сюда, стараясь производить как можно больше шума, чтобы она услышала. Не стучать же в дверь. Я надеялся, что она сама откроет, надеялся, что откроет Годы прошли с тех пор, а я все еще, бывает, надеюсь, что она откроет.
В конце концов я спустился вниз. Я не имел права надолго покидать рабочее место. На следующее утро, уезжая, она едва взглянула в мою сторону. Я понял, что напрасно вечером шумел у нее под дверью. Точно так же, как напрасно ездил на кладбище. Мои попытки проникнуть в чувственную сферу даже не заканчивались позорным крахом, они попросту тонули в безысходности. Позже я пойму, что любовь находишь, когда не ищешь; это дурацкое расхожее утверждение, как ни странно, верно. А еще я пойму со временемудивительное открытие, что это касается и написания книги. Не нужно специально выискивать идеи и изводить тонны бумаги на черновики: книга должна прийти сама, первый шагза ней. Просто нужно быть готовым ее впустить, когда она постучится в дверь воображения. И тогда слова польются сами, легко и непринужденно.
Я устроил бабушке на день рождения сюрприз, вел себя как примерный внуки все же постепенно стал навещать ее реже. Сначала я оправдывался депрессией: как же ехать к бабушке, если психологически я не в форме? На самом деле, конечно, причина была в другом. Как бы то ни было, а стариков мы рано или поздно бросаем. И это касалось нас всех: отец тоже стал ездить не так часто. Первое время я навещал бабушку два-три раза в неделю. Потом стал ездить один раз, а потом и вовсе раз в две недели. Ужасней всего, что дело было не в отсутствии свободного времени. Я вполне мог бы уделять бабушке больше внимания. Но морально мне все тяжелее было это делать. Как-то так получалось, что у нас все меньше находилось тем для разговора, и я воспринимал это мучительно. Временами бабушка вела себя оживленно, весело, могла шутитьно я чувствовал, что она старается ради меня, делает над собой усилие; потом наступала пауза, и мы замыкались каждый в своем одиночестве. Я уже не придумывал с ходу разные истории, как раньше, а заготавливал их заранее. Целый арсенал для заполнения пустоты. Но разве так уж важно, какие слова мы произносим? Иногда достаточно просто быть рядом. Дед, умирая, сказал мне: «Посиди еще немножко». Он был уже совсем плох, и говорить было не о чем, но мое присутствие было ему необходимо. Почему же я так редко стал ездить к бабушке? С течением времени этот вопрос все больше мучил меня. Проблема глубокой старости. Чего хотят старики? Они медленно уходят от нас по дороге, где гаснут звуки и краски. Темы общения иссякают. И мы присутствуем при этом как печальные и беспомощные свидетели.
24
Воспоминание русской женщины, имени которой я не знаю
Почти все детство она провела в Петербурге и жила по большей части вдвоем с матерью. Отец ее был промышленник, много ездил, бывал в Париже. И всякий раз привозил ей подарки: то туалетную воду фирмы «Герлен», то миниатюрную Эйфелеву башенку, то роман Бальзака или миндальные пирожные «макарон» из кондитерской «Ладюре». Ей представлялось, что Францияэто страна ее отца, волшебная страна. Зачастую ребенок больше привязан к тому из родителей, которого реже видит. И вот однажды командировка отца слишком затянулась. Ей не решались сказать, что отец погиб в автокатастрофе несколько месяцев назад, а она и вообразить такое не могла. Взрослые не понимали, что, скрывая правду, они делают мир, в котором она живет, зыбким, ненадежным и что этот мир рухнет, когда правда откроется. Все свое отрочество она не могла простить окружающим эту ложь, и ее главной мечтой было поехать в Париж. Став взрослой, она эту мечту осуществила. Париж был для нее полон воспоминаний об отце. Она регулярно приезжала сюда как на его могилу. Елисейские Поля, улица Оберкампф, авеню Клебер были для нее аллеями гигантского кладбища. Ей представлялось, что где-то там витает душа отца. Временами, когда почва уходила у нее из-под ног, ей нужно было зацепиться за реальность, и тогда она могла позвонить среди ночи все равно кому, лишь бы услышать человеческий голос на другом конце провода.
25
Утром мне позвонил отец: «Бабушка исчезла». Я бросился к метро: скорее в дом престарелых. Всю дорогу из головы не шли его слова. Зная отца и его неумение сформулировать мысль, я считал, что он вполне способен таким образом сообщить мне о бабушкиной смерти. Он мог сказать «она ушла», или «она нас покинула», или, как теперь, «исчезла». Возможно даже, он мог бы сказать просто «все кончено». Трудно было предположить, чтобы он сказал «бабушка умерла». Этот утренний звонок мгновенно выбил нас из привычной колеи. Наши отношения с отцом представляли собой череду устоявшихся жестов и поступков, в которых не было ничего неожиданногосвоеобразные эмоциональные рельсы. Я не ошибся, когда мгновенно почувствовал: случилось что-то исключительное. «Бабушка исчезла». Я до сих пор помню эту фразу. Мне сначала даже в голову не пришло, что ее надо понимать буквально, а не расценивать как осторожную форму печального известия. И только выждав секунду и дав мне переварить информацию, отец добавил: «Она действительно исчезла. Не ночевала у себя в комнате, и никто не знает, где она». Выходит, отец мог иногда называть вещи своими именами.
Поезд скользил по рельсам, послушный неизменному закону расписания метро, и у меня было чувство, что я плывунаверное потому, что сутки не спал. Я читал названия станцийвпервые в жизни я по-настоящему читал надписи. Бывают моменты, когда то, что мы видим ежедневно, предстает перед нами в новом свете, и вот теперь утреннее потрясение придавало самым будничным и незначительным вещам непомерную значимость. Мой взгляд выхватывал из серой толпы лица пассажиров, и эти люди превращались в участников драмы. Как бы ни захлестывали эмоции, такие моменты легче всего описать, потому что память при этом сохраняет всё. Она заполнена массой ненужных деталей, и надо лишь наклониться и подобрать какую-нибудь мелочь, из которой потом выстроится сцена.
Сцена меж тем вскоре нашла свое продолжение в доме престарелых, где я увидел отца с выражением паники на лице. Помню, как я был изумлен, обнаружив его в таком состоянии, потерянного, не знающего, что делать: то ли устроить грандиозный скандал, то ли поддаться пассивному отчаянию. Заметив меня, он бросился навстречу и начал сбивчиво рассказывать, что случилось. Его фразы толкались, в нервной спешке мешая друг другу, и я старался мысленно расставить их по местам, как человек, пытающийся разнять дерущихся.
Через несколько минут мы уже сидели перед директрисой заведения. Она обстоятельно рассказала мне все, что до этого рассказывала отцу. Добавить ей было нечего, и мое присутствие лишь подчеркивало ее неспособность что-либо предпринять. Она была в таком смятении, что губы ее тряслись, она заикалась. Эта женщина, которая прежде царила в своем кабинете, самоуверенная, окруженная ореолом власти, сейчас рассыпалась на моих глазах. Видимо, страх ее объяснялся тем, что бабушкино исчезновение может повлечь за собой нелицеприятное расследование, которое нанесет ущерб репутации ее заведения. Даже недавнее самоубийство, невольным свидетелем которого я стал, не так ее взволновало, как бабушкино исчезновение, потому что за самоубийство она ответственности не несет. В конце концов, кто может помешать человеку убить себя? Но случай моей бабушки был, вероятно, не предусмотрен в этой системе. Особенно если учесть время, которое понадобилось, чтобы исчезновение заметили.