Но потом вышла бесстрашная и смелая бабушка и прогнала с церковных ступенек «этих красноармейских нехристей, встали тут, только что семечки не лузгают», замахнувшись на друзей метлой. Повернулась и ушла, и не увидела, что они все равно не ушли сразу. Еще постояли перед храмом, перекрестились на него. Серьезно и уверенно. Серьезно и сосредоточенно. И только тогда и пошли было прочь. Но остановились. Показался батюшка, и Володя толкнул друга, подожди, пойдем подойдем под благословение.
И почему-то вздохнул. Наверное, слишком сиял закатный свет по куполам и крестам. Когда-то было детство. Потом учеба. Выпуск. Зеленела листва, сияла солнце, и все было так просто и понятно: «За Веру, Царя и Отечество».
«За Веру, Царя и Отечество», не удержался и сказал Володя вслух. И было же когда-то наше время, Павлушка
А теперьничего, в тон ему отозвался Павел.
«И уны во мне дух мой» (Пс.142:4), заметил подошедший батюшка. Или забыли, орлы? «Царство Мое несть от мира сего» (Ин.18:36).
Благословил и напомнил:
«Не так легко свергнуть Царя Небесного, как царя земного».
III
Он будет сидеть с товарищами на сваленных досках. Будет летнее солнце и синее небо.
Они вышли из-за угла. Трое. Кто-то из простых ребят, второй, наверное, какой-нибудь высокий начальник и дядя Ваня. Дядя Ваня был тем пожилым красноармейцем из Военно-революционного комитета, зачитавшим ему когда-то приказ про революцию. Дядя Ваня был тем старшим и надежным другом, который почему-то упорно и непоколебимо закрывал всегда глаза на явную и непоколебимую контрреволюционность этого светлоголового красного командира. Но «волки рыщутдобычу ищут», вздохнул пожилой красноармеец. Отошел и встал в стороне.
Павел поднялся.
Вы арестованы. Защищаете контрреволюцию.
Да, спокойно сказал Павел. Защищаю. Декрет о свободе совести. Он слишком часто не исполняется на деле. Кто-то должен защищать. Если всем другим все равно. Как сказал наш Святейший Патриарх всея Руси: «Авторы декретов не замечают противоречия с провозглашаемой ими свободой совести. Пусть они веруют во что хотят, но пусть и другим дадут возможность веровать по-своему».
Его товарищи встали. Они были настоящие, лихие революционеры. Никто не власть, и никто не указ. Они не собирались отдавать Павла. Он был такой чужой и непонятный, и все-такисвой.
Не надо, тихо сказал Павел. Я ведь прежний офицер. Офицеры не прячутся за спины других.
Дядя Ваня вышел вперед. И сорвал красную повязку с его рукава. Повернулся к своему спутнику:
Не делайте из него героя. Пусть проваливает. Лучше просто выгнать. А то слишком много чести. Он никакой не контрреволюционер, он просто дурак.
Павлик и не знал, до чего же, оказывается, убедительно может говорить дядя Ваня. Даже и в такой безнадежной ситуации. Или это просто гордость? Гордость, которая не может принять всех этих обидных слов. Почему они и кажутся такими убедительными, что их ведь надо обязательно оспорить. Перед всеми. Ценой жизни. Но он спасен. Он правда спасен.
Мандат Оружиекоротко говорит тот, другой.
Треск рвущейся бумаги. Вместо выстрела. Вместо ареста. Потому что они уходят. Они ушли.
Поехали домой, Петра. Нет нам места в этой новой России.
Он придет домой, скинет куртку. Решение понятно. Все решено за него. Когда провал есть провал, и приказ есть приказ. Он бы сам, наверное, поехал сейчас на Дон. Все-таки Донон Дон. Все просто и понятно. Первое и понятное решение. Но не так. Он был теперь послан от пытающегося все-таки организоваться здесь подполья в Сибирь. Там поднялось восстание чехословаков против большевиков, и некоторые офицеры уезжали наоборот туда, а не на Дон. Там была противобольшевистская сила, и нельзя было терять такую ситуацию. Надо было тоже собрать своих офицеров.
Крысы бегут с корабля, коротко и ясно сказала Петра.
Он улыбнулся. Она истинная сестра своего брата.
Да, кивнул он. И все-таки я пошел, узнаю, когда будет поезд. И можно ли на него попасть. Ты должна уехать.
Почему? замечает она. Мы ведь вместе.
Уже не вместе. Надо разъезжаться. Потому что я больше не красный командир. И ты больше не сестра красного командира. Получилась не очень хорошая история. Теперь все другое.
Конечно, потому что ты ходишь в этой своей гимнастерке, порывисто подошла к окну Петра. Зимой она была у тебя под шинелью, а сейчас посмотри на себя сам. Хорош красный командир.
Нет. И это тоже, но это все равно сейчас неважно. Просто был один случай.
Зачем ты и сейчас пойдешь в ней?
Она смелая. Она ничего не боится. И все-такибоится, подумал Павел. За него. Его сестра.
Она улыбнулась. Она была Петра, но он былПавел.
Потому что крысы бегут с корабля, сказал он. А я ничего не сделал, чтобы прятаться.
Он все-таки снял эту гимнастерку. Без прежнего мандата его теперь и правда ведь сразу расстреляют. Петра отошла к окну. И ничего не сказала. «Так, конечно, лучше», подумала она. Но все равно, кто знает, тот пойметкадетский корпус и юнкерская школа
А Павел садится, серьезный и спокойный.
Ты поедешь домой, Петь, а я остаюсь. У меня задание ехать в Сибирь. Боевое задание. Ты сама все понимаешь.
Петра мгновение молчит. Что-то раздумывает. Она уедет. Павелнет. Но онПавел, а онаПетра.
Я поеду на Дон, говорит она. Я уже думала. Я хочу вступить в эту Добровольческую Армию, которая там. Потому что все равно надо что-то делать. А не сидеть и ждать, пока сделают другие. Каштаны из огняда чужими руками.
Нет, решительно сказал он. Нет, Петя! Не докатилась еще Россия, чтобы ты ехала.
Они молчат. Она сама все понимает: Павел прав. Что он еще может сказать. Онбрат. Онасестра. Хотя это он просто надеется и верит в лучшее. Россия как раз докатилась. Она тоже должна ехать. Вместе родились, вместе выросли, вместеи в гроб тогда. Но она молчит. Не спорить же и не доказывать. Не такой же ценой. Страшно в таких делах настоять своим своеволием. Если нет на это братнина согласия. Когда этовойна. Ладно. Она поедет домой. И все-таки Петра знает, что все равно не уедет. Она останется на Дону. Но Павел Но как все равно Павел?..
Но ты, Павлик?..
Ты думай всегда на хорошее, замечает он.
Я и думаю на хорошее, вздохнула та. Я просто вижу, как все вокруг. Ладно.
Она роется в своих книжках, тетрадках и достает фотографию, где они вдвоем. Его выпуск. Тот счастливый день. А потом они пошли и сделали памятное фото. Смотрит и прячет. Находит другую, наверное, это единственная фотография Павла, где он не в военной форме. Просто она и он. Никто не узнает, и никто не догадается, что офицер, если вдруг найдут. «Хорошо все-таки, что как-то так получилось, что есть простая, обычная карточка», думает Петра. Она пишет на оборотной стороне: «На многая лета. На вечную память». Что-то раздумывает и не решается. Но семь бедодин ответ. Она дописывает. На всякий случай: «Большая просьба вернуть. По адресу». Передает ему.
А потом они просто сидят. Он протягивает руку. Она кладет свою ладонь на раскрытую его. И Павлик накрывает это рукопожатие другой рукой еще и сверху.
Христос Воскресе, Петра, говорит он. Воистину Воскресе!
Петра уедет. Она должна уехать. Наверное, она все понимает. Но не поверить в плохое. Все хорошо. Все правда будет хорошо. Потому что надежда. Она ведь всегданадежда. Вера. Надежда. Любовь.
IV
У нее были хорошие, надежные документы. Сестра красного командира. Правда, уже опального красного командира, но кто там будет проверять на чужой стороне, наверное, понадеялись они. К тому же это был аргумент на крайний случай. Она была «своя» в этом городе. Как будто учительница-революционерка.
Это была первая серьезная разлука. Но у нее были хорошие, надежные документы. Может быть, поэтому они так легко и просто расстались, а может быть, просто они оба былиЛессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз.
Правда, Пелагея не видела потемневших глаз Павла, когда поезд тронулся, правда, она старалась и сама не думать, что она уезжает, а он остается. Без связи. Без весточки. Когда опасность. Когда всюду опасность. Павел Почему-то она думала только про брата. Про себя забыла. Про себя она была уверенау нее были хорошие, надежные документы.
Расстреляю, тихо сказал Павел. Если ей не дадут доехать. Расстреляю всех. И еще тысячу. И другую. Правых и виноватыхвсе равно.
А потом он снова стоит прежний. Павлик Лесс. Он сейчас забыл. Но есть они, брат и сестра, он и Петра. И нет никого остальных: «С нами Бог, разумейте языцы, и покаряйтеся: яко с нами Бог Страха же вашего не убоимся, ниже смутимся: яко с нами Бог». И есть его имяПавел. «8А язык укротить никто из людей не может: этонеудержимое зло; он исполнен смертоносного яда.
9 Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию.
10 Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть.
11 Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?
12 Не может, братия мои, смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду.
13 Мудр ли и разумен кто из вас, докажи это на самом деле добрым поведением с мудрою кротостью.
14Но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину.
15Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская» (Иак.3:815).
Пришедший вместе с ним его друг молча пожал ему руку.
Павел кивнул. И они пошли. Петра садилась не с платформы. Пока поезд стоял на запасных путях. Поезд ушел. И они пошли тоже.
А Петра забралась на верхнюю полку. Подальше от всех. Поезд будет полон, но он стоял пока на запасных путях. И у нее оказалась эта возможность. Состав наконец двинулся. Замелькали дома, деревья. Внизу ругали царя, царских офицеров. Торжествовали, что теперь офицеры узнают, почем фунт лиха. А то ходят чистенькие в своих мундирах и гребут деньги лопатой. «Святая простота», подумала Петра. Было не смешно, и все-таки она не удержалась и улыбнулась. Павлик не греб деньги лопатой. Получал свое скромное жалованье, носил свой мундир и почти сразу же после окончания им своего юнкерского училища уехал на фронт. Потому что началась война. Был ранен, легко, но все равно ведь ранен, выздоровел, приехал в отпуск и должен был поехать обратно в действующую армию, но что-то поменялось и его назначили уже в Петроградский гарнизон. Это как раз было новое Временное Правительство и новые дни, и, наверное, просто кто-то должен был числиться в этом Петроградском гарнизоне. Где убивали и изгоняли офицеров, и где их словно и не было. Вот такой хруст французской булки.
Он остался жив. Он не знал, как. Пришел, нашел кого-то из унтер-офицеров, сказал позвать роту. Когда какая-то часть роты наконец собралась, даже не построилась, посмотрел и махнул рукой. Все уже решил приказ1, лишивший офицеров власти, силы и чести. Армейские комитетытак пускай армейские комитеты. Было глупо лезть в это полымя.
Здравия желаю! зазвенел его голос. Штабс-капитан Павел Лесс прибыл. Если фронт подойдет к городу, зовите, я в канцелярии полка. А остальные вопросы решайте со своим армейским комитетом. Я за субординацию.
Повернулся и ушел. «Глупость какая-то», решил он. Зачем этому расхлябанному гарнизону какие-то офицеры. Он снова уедет на линию фронта. Почему начальство считает, что кто-то должен сидеть и караулить эту толпу. Негодную ни к чему, и как будто от чего-то способную защитить. «Службатак служба», понимал он. Но на такую он не давал присяги. Он был все-таки боевой офицер, а не пастух там какой-нибудь.
Он не уехал.
Уедешь, сказал полковник. Потом. У нас в Петрограде тоже должны быть надежные люди.
Понятно. Защищать Петроград от Петроградского гарнизона, понял Павка. Вздохнул. И больше уже ничего не сказал. «Вся судьба», подумал он. Погибатьтак погибать. Наверное, и правда, какая разница, как. Героем ли на фронте или ни за что и ни про что задаром.
Он не уехал тогда. Она тоже не уехала сейчас. Это была какая-то проверка документов на какой-то станции. У нее были хорошие, надежные документы. Но рядом был Дон. Оплот контрреволюции. Ни одна контрреволюционная мышь не должна была покинуть страну. Все контрреволюционные мыши должны были сидеть и ждать, пока не будут окончательно ликвидированы. У этой учительницы был партийный коммунистический билет. Но и взгляд, голос Какие-то неуловимые лоск и шик. В самом деле. «Революционеры долго распевали пошлые и гнусные куплеты, распевали, вдалбливали их в головы и поучали:
На воров, на собакна богатых,
Да на злого вампирацаря!
Бей, губи их злодеев проклятых!
Засветись лучшей жизни заря!
Засветилась! Ничего не скажешь! <> Кто этот проклятый злодей, которого надо прикончить, для того, чтобы засветилась заря лучшей жизни? Так как ответа на этот вопрос никто, конечно, дать не мог, ибо его в природе не существует, то ученики поступили просто, да оно было и легче и выгоднее: богатый это каждый, кто носит воротничек <>»
Или носил. Она сказала, что едет к родителям. Она и правда ехала к родителям, подумала Петра. Сначала надо было выехать отсюда, а потом уже решать, что дальше.
Он не пустил сесть обратно на поезд. Наверное, побоялся применять какие-то репрессии, все-таки этот партийный билет и эта смелость. Брат красный командир, как она сказала. Немедленно послать ему телеграмму. Сейчас и правда приедет еще вагон комиссаров. Но все равно не пустил.
Такие как вы, нужны в Петрограде. Обратный поезд идет вечером. Дальше хода нет.
И встал у дверей выгона.
Петра перешла на другую платформу. И пошла в город. Она устроится где-нибудь здесь, решила она. Ближе к Дону. Они двинут в наступление и освободят эту землю. Русские офицеры. Просто надо немного подождать. А потом она встала у какого-то забора. Встала и поняла. Она одна. В чужом и враждебном краю. Без Павлуши и без Дона. Она не уехала. И этого не понять и не принять. Только стынут эти так беспомощно вдруг похолодевшие губы. Отчаянно. Горько. Она не может, поняла Петра. Ничего не может. Но она должна. «Учись у ниху дуба, у березы», в такт и в тон нахлынувшей горести поняла она. Забытая страничка забытого гимназического учебника.
Учись у ниху дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
И ужеПисания святых Отцов.
«Просвещаемые словом Божиим мы исповедуем, что временные скорби суть великий дар Божий, который дается избранным рабам Божиим, предуготовленным к вечному блаженству, почему сами себя и возлюбленных наших о Господе, при случающихся скорбях приветствуем словами Апостола: «Всяку радость имейте, братия моя, егда во искушения впадаете различна» (Иак.1:2). Преподобный Марк Подвижник советует, при случающихся скорбях, искать не того, откуда и чрез кого пришла скорбь, но чтоб перенести ее с благодарением. Святой Иоанн Лествичник сказал: кто отвергся какого-либо запрещения, правильно ли оно или неправильно, тот от своего спасения отвергся. Также рассуждают святые Отцы, что верующий Божию управлению судьбами каждого человека примет всякое искушение как свое: ибо управление Божие не может быть ни ошибочным, ни неправосудным. Вникни хорошенько в себя, и увидишь, что тебя смущает? Смущают тебя оправдания человеческие, паче бесовские, стремящияся к тому, чтоб ты отреклась от креста. Скажи оправданию: «Иди за мною, сатана, не мыслиши бо яже суть Божеская, но яже суть человеческая». Иду за Христом на крест и клеветы, насмешки, словом, все неприятное и тяжкое, приемлю как свое, как дар Божий, посылаемый мне Его милостию. Аминь».
У Петры получится попасть на местную шерстомойку. Страна была расколота, но где-то и что-то жило и дышало. Например, этот заводик. Это был уже брошенный и ставший советским заводик, но все-таки он пока работал. Пока не докатилась разруха. Поселилась она у одной пожилой женщины. «Всех люби и от всех беги», решила она. «А с компаньонкой и поневоле должна будешь лишнее говорить». Когда ведь даже «благая глаголати, по святым Отцам, низже есть молчания». На шерстомойке эти работницы были хорошими девчонками. Легкий характер и легкое отношение к жизни. Но она все равно была такая чужая среди них. Сдержанность и молчаливость в речи. А еще она ходит в храм. Как сейчас. Как сегодня.