Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России - Ольга Роман 8 стр.

Но мужайтесь: Я победил мир. Я победил его, обессилил и вас сделаю победителями. Не бойтесь же его. Этоминутный огонь (Иоанн Кронштадтский).

 Эх, Василечек,  наконец собралась она с думами,  так ведь и сказано: «Земля и все дела на ней сгорят» (2Пет.3:10). Не то это место, Василек, чтобы рай тут был. Рай на небеси будет. Живи потихоньку, помогай кому чем можешь,  да ходил бы в храм. Все будет. Просто не здесь и не сейчас. А «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим.13:1).

 Ну уж нет, я до такой жизни еще не докатился,  гордо говорил Василек.  Я буду делать революцию.

 Смотри уже сам, внук,  замечала бабушка.  Хозяинбарин. Ты вот у меня молодой, бойкий, тебе виднее, как и что для тебя лучше. Не ложится на сердцену, и не надо тогда. Насильно мил не будешь.

«Великое приобретениебыть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим.6:68). «Не понимает,  вздыхала она про себя.  Ничего не понимает». Где-то упустила, недоглядела. Или этосвобода? Своя воля царя боле. Конечно, как ему понять. Когда он, как взрослым стал, так в храм ни ногой. Поверять алгебру гармонией, все эти разговоры. Когда гордостьона гордость. Смертный грех: «Уста имут, и не возглаголют, очи имут и не узрят, уши имут, и не услышат» (Пс.113:13)

Но споры, поняла она. Опять не заметила. «Пустые споры Удаляйся от таких» (1Тим. 6:5).

И накрывала на стол. Василек остывал и думал. Хорошая все-таки у него бабушка. Хотя и старорежимная, и богомольная. Но добрая. Она была такая старенькая. Но такая хорошая. Этим спокойствием. Мягкостью. Миром. Хотя старостьне радость, говорят в народе. Но это в народе. А она была его бабушка. Она все равно оставалась тихая и радостная. Она улыбалась. И молчала.

И все-таки бабушка не понимала жизни. Потому что революция пришла, и это было великое торжество. Красные флаги. Свобода. Кто был ничем, тот стал всем. Весь мир насилья был наконец разрушен и снесен. Теперь должно было быть все новое. Только надо было победить остатки царизма и буржуазии.

Но сейчас перед ним стоял светлоголовый Павлик-кадет. Тот кнопка-гимназист. И это тоже была революция.

V

 Пошли выйдем, Павел,  помолчав, сказал наконец Василек.  Иди вперед. Вперед,  добавил он.  А я пока подумаю, что с тобой делать.

 Отпустить,  впервые услышал он голос Павлика в эту встречу. Он молчал. Он всегда молчал, вспомнил Василек. И тогда. И сейчас. И сказал, и снова уже будет молчать.

Они вышли. Он казался таким ослепительным, этот солнечный свет, после полумрака депо.

 Кадетов не отпускают. Кадетов расстреливают,  все-таки решенным приговором прозвучит наконец ответ Василька.

Павел обернулся. Отступил в сторону. И вскинул голову.

 Тогда расстреливай,  сказал он.

Осенил себя крестным знамением. И замер. Словно это он не здесь. Словно на плацу на параде. Или на Херувимской на Литургии. Только чуть осекся этот зазвеневший голос. Василька взяла на него отчаянная злость. На него и на себя. Потому что чего он тут еще думает? За него все уже решено. Революцией. Это его революция. А не Павла.

 Ты еще и веришь в эти бабушкины сказки?  сказал Василек, насмешливо, жестоко, подло, но сейчас он просто должен был возненавидеть его. Любой ценой.  Про Бога, рай и какую-то лучшую жизнь?

Павел посмотрел на него:

 Не в сказки. Я верю, как в Символе веры.

Василек усмехнулся. Для него не было Символа веры.

 Ну и дурак,  заметил он.  Что нам с того, что там будет или нет. Нам бы здесь, на этой земле, пожить. Мы наш, мы новый мир построим.

Оказывается, он никогда не знал своего друга, понял Павлик. Любовь не ищет своего Он такой другой, Василек. Не знает этого: «Ныне или завтра умрем». А он почему-то всегда думал, что все знают. Оно ведь такое пронзительное, это синее небо, и такая зеленая всегда трава, и эта березовая роща. Когда так хочется ведь жить всегда. Тысячу лет. И еще другую тысячу. И новую. Которых у тебя нет и не будет. Это ведь так понятно: «Ныне или завтра умрем». Даже если ты и не стоишь перед расстрелом.

 Много ли здесь поживешь, Василек,  сказал он.  А если и поживешьтак все равно ведь мало. Мне все равно. Я за Веру, Царя и Отечество.

 Мы здесь не живем, а выживаем,  все тем же тоном продолжил Василек.  Тебе вот хорошо, жил себе и учился, всё за тебя, всё тебе. А остальным?

 Бог дал, Бог и взял,  просто сказал Павел.

И опустил голову. Больше не скажет. Ни слова, понял Василек. Не скажет и не попросит. Павлик всегда был молчалив. И правда. С его глазами любые слова лишние, кроме самых необходимых. Серо-голубая сталь. Дружба, улыбка, печаль, решимостьвсе понятно и ясно, ему только посмотреть. Или это просто он, Василек, так хорошо знает своего друга, что словно у них одно сердце и одна душа. Одно сердце и одна душа, а теперь онвраг? Василек перевел взгляд на сверкающие на солнце рельсы. Наверное, Манифест Коммунистической партии был написан все-таки из головы, невольно подумалось ему. Он не выдерживал испытания жизнью. Он не был правдой, как ему почему-то всегда казалось. Потому чтода пусть Павлик хоть сто раз кадет, Васильку не было ему жалко. Он был всегда только рад. Что Павлик такой баловень судьбы, счастливый, веселый и сытый. К тому же он был его другом, и Василий знал: это со стороны все просто. А на самом деле какой ценой они, эти кадетские, потом юнкерские погоны. И наконецофицерские. Какой ценой и на что. Так что он, Василек, лучше будет работать по 12 часов на заводе, и еще 12, но пусть у Павлика все остается в жизни, как было до революции. Если уж на то пошло.

Он не выстрелит, понял Василько. Потому что есть что-то выше всех и любых антогонизмов пролетариата и Манифеста Коммунистической партии. Есть свет серо-голубых глаз и детская дружба. Есть зеленая трава и синее небо, и цена крови твоего друга, которой не стоит ведь никакая революция.

 Павлик,  сказал он.

Тот поднял на него взгляд. Спокойный и смелый взгляд. С печалью, и дружбой, и с какой-то щемящей и покорной беззащитностью перед ним в этом спокойном сиянии стали. Такой знакомой серо-голубой стали.

 Пошли, Павлик,  говорит Василек и решительно прячет маузер. Павлик, наверное, еще не верит. Еще не понимает. Он где-то в другом мире. А потом выдыхает. И улыбается. «И словно ничего и не было»,  улыбается Василек тоже.

 Павка, Павлик, так вот ты какой стал,  сгребает он его в охапку. Еще настороженного, не верящего, но уже улыбающегося.  А я ведь тебя после училища и не видел. Так кто ты теперь? Поручик, прапорщик?

 Бери выше. Капитан,  весело смеется Павлик.  Штабс-капитан Павел Лесс

VI

Петра уедет одна. Они с Васильком останутся на платформе. Василек тоже пришел. Стоять рядом с Павлом.

 А ты?  говорит Василек.  Ты все-таки не на Дон? Но все ваши ведь туда уезжают.

 Петра домой,  говорит Павел.  А я в Сибирь. У меня такое заданиеехать в Сибирь.

 Контра недобитая,  не удерживается Василек.  Так и знал. Хорош же наш Петроград.  И отпинывает ногой в сторону камушек гравия, словно этодетство, и он пинает мяч.  Хорош же ты, Павлушка, да все равно не нашенский. «Эх, яблочко, / Да куда катишься?»

И напел, насмешливо и беззаботно с виду:

Эх, яблочко,

Да цвета зрелого.

Любила красного,

Любила белого

«Едет Ленин на коне,

Троцкий на собаке,

Коммунисты испугались,

Думаликазаки!»,

приглушенным тоном заметил ему Павка. Насмешничать было, конечно, не дело. Троцкий или этот Ульянова все равно образ Божий всякий человек и всякий враг. «Лишенные славы христианства не лишены другой славы, полученной при создании: ониобраз Божий.

Если образ Божий будет ввергнут в пламя страшное ада, и там я должен почитать его.

Что мне за дело до пламени, до ада! Туда ввергнут образ Божий по суду Божию: мое дело сохранить почтение к образу Божию и тем сохранить себя от ада.

И слепому, и прокаженному, и поврежденному рассудком, и грудному младенцу, и уголовному преступнику, и язычнику окажу почтение, как образу Божию. Что тебе до их немощей и недостатков! Наблюдай за собою, чтоб тебе не иметь недостатка в любви».

«Да и смешного касаться не полезно для души. Ибо вообще это показывает низость, падение духа, и служит знаком внутреннего нестроения и расслабления. Вместо того, чтобы смеяться, должно паче песнословить и прославлять Божество. Ибо имеющим уста, день и ночь отверстые на песнословие Божие, с готовностью отверзается сокровище небесных благ».

Но он забыл и не подумал сразу. Вспомнил и сказал. Улыбнулся. Получилось весело и здорово. И в точку. За Россию. Знай наших!

Василек беспечно подхватил его невольный вызов:

Эх, яблочко,

Да покатилося,

А власть буржуйская

Провалилася!

Павел махнул рукой. И стал уже серьезным. Не переспоришь. Не переспоришь этих упертых и горьких коммунистов. Это, наверное, просто слишком яркое солнце, что почти готовы вдруг навернуться на глаза слезы. Только он знаетне солнце. «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк.23:34). Они были вдвоем друзья. А теперьвраги. Больше, чем враги. Анафема. «Да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф.18:34). «Ты же, человече равнодушне, владыко мой и знаемый мой» (Пс.54: 13)только она, понимает Павел. Между ними вместо прежней дружбы. Эта печаль.

Только Василек уже стоит серьезный. Он как будто знает. Деникин подойдет к самой Москве. Юденич будет у Петрограда. Но Сибирь дальше. Павел не будет участвовать в этих боях. Он будет участвовать в каких-то своих. Василек будет знать, что он не здесь. Что он где-то в Сибири. И, наверное, там другая война. Не такая жестокая. Василько будет верить. А как на самом делеон никогда не узнает. Ведь его там тогда не было. Все так. Забытый стишок с ученических времен. «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!»

А потом Василек вспомнил, как его всегда благословляла и крестила бабушка на пороге перед выходом их дому. Он сдерживал яростное и презрительное дыхание и терпел. Потому что это была бабушка, и он уважал бабушку. А ее старорежимные взглядыэто было не его дело.

Он сосредоточенно и серьезно смотрит на Павла. Что-то прикидывает. Наверное, невозможно что-то прикинуть правильно, если ты чего-то никогда не делал. Но памятьона ведь всегда память. Как себя самого осенять крестным знамением он ведь знает. Когда еще не понимал, что всё это сказки. А сейчас у него за плечами было высшее техническое училище. Голова работала и пространственное мышление тоже имелось. Инженер все-таки.

Василек налагает на товарища крестное знамение.

 Я не верю,  говорит он.  Но ты ведь веришь. Может, тебе поможет.

Крест. Крест свой и Крест Христов, знает Павел. «Отвергнись себя» (Мк.8:34) «Когда Иисус возлюбил юношу: то предложил ему последование Себе и ношение креста (См.: Мк.10:21). Не отвергнем призвания! Приемлется призвание, когда, при пришествии скорби, христианин признает себя достойным скорби; последует с крестом своим христианин Господу, когда благодарит, славословит Господа за посланные скорби, когда не имать душу свою честну себе (Деян.20:24), когда всецело предает себя воле Божией, когда еще с большею ревностию устремляется к исполнению евангельских заповедей, особенно заповеди о любви к врагам». «Все христианское житие на земле есть не что иное, как покаяние, выражаемое деятельностию, свойственною покаянию. Христос пришел призвать нас на покаяние. Обрати особенное внимание на слова Его: Приидох призвати на покаяние (Ср.: Мф.9:13). Не веселие, не трапезы, не гуляния, не пирования, не лики, но покаяние, но плач, но слезы, но рыдание и крест».

И Павел только кивает. Потому что слов нет. Оннастоящий друг, Василек. Так за него переживает, оказывается. «Эх, яблочко, / Да куда катишься?» Печаль. Горькое, отчаянное горе. Пропадет ведь задаром со своим коммунизмом. «Ни в сем веке, ни в будущем» (Мф.12:32). И по вере вашей да будет вам, вспоминает он на себя. «О, го́ре мне гре́шному! Па́че всех челове́к окая́нен есмь, покая́ния несть во мне; даждь ми, Го́споди, сле́зы, да пла́чуся дел моих го́рько»

VII

И рухнуло! За кровь в подвале,

За детскую, за всю семью

Мы долго, долго проливали

Безостановочно, свою.

Мы долго, долго истекали

Безостановочно, своей.

Об этом ведали едва ли

В стране теней, в стране теней

Наверное, он узнал его первым. Или, наоборот,  тот его.

 Как поживаешь, красный командир?

 Павел Лесс,  спокойно поправляет Павлик.

Павел не удивился неожиданной встрече. Половина нового пополнения была этих прежних красноармейцев. Попавших в плен и направленных в строй. Не было людей, не было новых сил. Скоро все рухнет и закончится. Такова окажется жизнь. «Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней» Но пока еще краха не было. Пока еще было ничего неизвестно.

Павел не понял, когда вызвал полковник. Он забыл, что местьстрашное чувство.

 Вы были красным командиром в Петрограде. Сразу после революции.

Он забыл. Он совсем забыл эту страницу своей жизни. Не придал значения и вчера. Все было не так и не то. Он все равно оставался прежним офицером. Это была его контрреволюция. Павел не сказал. Ничего не сказал. Просто знал: все слова прозвучат сейчас жалким и ненужным оправданием. Неубедительным и бездоказательным. Когда-нибудь потом. Когда будет новое небо и новая земля. Когда откроются дела и помышления всех сердец. Все станет известно. Все станет понятно. И не надо будет слов. Но сейчас все равно никто не поверит, как все было.

 Виноват, господин полковник,  тихо сказал Павка.  Больше не повторится.

 Не просто краскомом,  заметил тот.  Ярый коммунист.

Павел не понял. Это обвинение или вопрос? И что он должен? Коммунистам и комиссарамвоенно-полевой суд и расстрел без суда. Но это глупое обвинение. Господин полковник и сам должен понимать.

 Коммунистов за Веру, Царя и Отечество не бывает,  сказал он и осенил себя крестным знамением.

 Все равно,  прозвучал непреклонный ответ.  Оружие.

Павел стоял. И молчал. Но это глупость. И какая-то ошибка. Наверное, он не верил. Все равно не верил. И наконец подошел к столу. Положил оружие. Вытянулся. Вскинул голову. И лихо, браво, по-юнкерски отдал честь. Потому чтослава Богу за все. Все равно. Он все равно прежний офицер. Даже если уже и будут сорваны погоны. Даже если на расстрел. Стоять. И молчать.

Наверное, полковник не собирался задумываться, кто прав и кто виноват. Все правы и все виноваты. Не его дело. Только предательски все-таки дрогнуло сердце на эту бравую, юнкерскую лихость. Которой все нипочем. Когда так знакомо вскинута голова. Как когда-то всех их учили ведь в училищах: «Всегда ходи и держись, даже вне строя, так, как подобает воину <> Никогда не горбиться. Для этого научись держать высоко голову, однако не выставляя вперед подбородок и, наоборот, втягивая его в себя» Русский офицерон такой. Никогда не бывает и не может быть с ним, что он «смотрит на землю, как разочарованная свинья, или свесит голову набок, подобно этакому увядающему цветку» Эх, Павлушка этот. Спокойный и уверенный. Лучистый и спокойный взгляд.

Полковник уже не улыбался на своего невольного любимца-офицера. Он никогда не выделял никого из подчиненных. Но сейчас был особый случай. Сейчас над этой светлой головой сгущались темные тучи. И сейчас на мгновение полковнику показалось, словно этот капитан у него один во всем полку. Он не допустит. Он его командир. Должен быть ему за отца. Должен быть всему своему полку за отца. Илидружба дружбой, а служба службой?

 Тебя требуют в контрразведку. Арестовать и передать.

Он стоял у окна. Только посмотрел потемневшим взглядом. Спокойный, тихий, прежний. Но это было как гром среди ясного неба. Этоуже даже не расстрел. Его жизнь будет вымучена по капле. По кусочкам и содранной кожей. Лоскутами ран. Кровью на кровь, и кровью через кровь. На сколько ее хватит, этой крови. Это было не лето там, за окном. И этоне зеленый березовый свет. Это был последний день этого мира. Он знал. Они оба знали. Там, за линией фронта была Красная Россия. Но здесь была Белая Сибирь. Все то же самое. Те же самые убийства под пытками. Верховный Правитель не воевал такими методами. Были приняты указы, что никто не смеет вершить никакой самосуд, и что за истязания и убийства любого будут постигать кара и возмездие. Это должна была быть блистательная, непорочная и рыцарская армия. Но было всё. И эта жестокая изощренность нравов. Страшный беспредел этой войны. Любой войны. Лягут тенью на фигуру и память Адмирала. Он, спокойный и непокоренный, скажет потом, уже в руках своих врагов: «Знаете ли вы?..»