Да пусть его, пускай и ему кусочек какой перепадет, говорит Навицкас, все равно Ясон не придет И Рута уже не вернется.
А я обожду, покуда она в Укмерге ума-разума наберется. А тогда и приедет. Ничего, переживет она Ясона, как какой-нибудь кошмарный сон. Сегодня я звонил в Укмерге. Да, Навицкас, Рута уже приходит в себя, вся ее родня, к твоему сведению, стоит за меня, любит, уважает меня!
Двоюродный брат Навицкас приседает перед костром на корточки и бросает собаке жирный кусок свинины.
Не хочу я больше с тобой жить. Навицкас встает и, видимо, нарочно долго вытирает руки о скатерть. А ты знаешь, что мне Рута сказала, уезжая отсюда? Поцеловала меня в лоб и говорит: «Спасибо, говорит, тебе за все за все», а потом еще снова вернулась с автобуса и попросила передать, если я соглашусь нет, не тебе, не подумай, а Ясону
Так что же она тебе сказала?
Навицкас снова взял вертел и швырнул собаке еще кусок мяса.
Так она хорошо сказала, такие хорошие слова, что на твоем месте я бы накрылся гробовой крышкой Не скажу я тебе, и не спрашивай, а если не встречу больше Ясона, то при мне эти слова пусть и останутся Не буду больше с тобой жить, но только тебе придется сначала со мной расквитаться. Так что не думай, я все подсчитал, когда Рута уехала, сел и подсчитал на бумаге.
Да ты что, спятил никак, Навицкас? Жаренас густо покраснел, он скомкал счет, предъявленный ему двоюродным братом, и бросил в огонь. Четыре тысячи!.. Подумать только! А почему еще не присчитал, что сказки детям почитывал или что Руте подметки к туфлям подбивал?.. И это подсчитай!
Что я для Руты делал и для ее детей, не бойся, не посчитаю. Я и дом-то тебе строил ради Руты, и давал себя эксплуатировать тоже ради нее. Думаешь, Навицкас такой уж придурок, инвалид, мол, так ничего и не понимает?
Да как ты смеешь! орет, весь трясясь от злости, Жаренас. Кто ты такой, чтобы Посмотри на себя
Не тебе меня учить, молод еще, обрывает его Навицкас. Сам знаю, кто я такой Я марксист!
Собака перестала чавкать и подняла свою сальную морду. Жаренас, поперхнувшись, закашлялся и кашлял долго, до слез.
Вот видишь, подавился. Навицкас вызывающе и презрительно усмехнулся и показал протянутой рукой на битый кирпич. Когда я там, на мыловаренном заводе, потерял ногу, Жадейкис с Гляуберзонасом подарили мне жесть ящиков юбилейного мыла «Кипрас Петраускас» и уволили меня с работы стало быть, хватит тебе мыла до конца твоих дней. И что бы ты думал, ответил им Навицкас: спасибо и на том, говорю, буду мыться, господа Гляуберзонас и Жадейкис, а вы, говорю, свою черную совесть никакими, даже самыми наилучшими сортами мыла не отмоете А они мне в ответ: вы, господин Навицкас, марксист, закоренелый марксист.
Ах, так и тебе нужна Рута! Жаренас стучит кулаком по баку. Все вы с ума посходили, значит, мне одному только не нужна Рута! Так вот почему ты готов был подбивать ей подметки! Старый, колченогий, безграмотный сластолюбец!
Навицкас согнул вертел и бросил его в костер, он смотрит на пустынное шоссе и с горечью произносит:
Я не буду сидеть с тобой за одним столом, не стану пить из твоего бокала и есть из твоей тарелки, потому что язык твой поганый и во рту твоем одна только нечисть!
Уже теплятся голубые огоньки ночников, уже все детдомовские ребята спят глубоким сном, уже сомкнули веки, наверное, все бывшие директора детдома, ибо и нынешняя заперла канцелярию, разбудила дремлющую дежурную воспитательницу и сама собралась домой спать, когда вдруг появился Ясон.
Доброй ночи, пожелала ему директорша. Во дворе темень, лишь перед хлевом и складом горит единственная лампочка.
Примите меня на работу, выпалил Ясон вдогонку удаляющейся директорше и пошел за ней следом.
Что это вдруг ночью, удивилась директорша, да и диплом тоже нужен, товарищ Ясон, если хотите воспитать мальчиков боксерами или поэтами. А эти боксеры мне сегодня вдребезги разбили окно в умывалке, а ваши поэты облили чернилами классный журнал и классную воспитательницу!
Какими чернилами? спросил Ясон. Может, химическими?.. Ладно, я могу и завхозом, могу и любую работу хоть коров доить, свиней кормить Трактор, видел, у вас испортился, могу и трактор отремонтировать, если нельзя без диплома.
Разумеется, нам требуется несколько рабочих, сказала директорша, но я не могу ведь так вдруг посреди ночи принять человека на работу. Хорошо было бы еще характеристику приложить, заявление подать, поймите же, про вас все, кому не лень, всякое говорят, и все по-разному. Ну ладно, приходите завтра, осмотрите трактор и скажете, можно ли будет еще завести его. Каких-то частей, говорили мне, не хватает.
Спасибо вам, товарищ директор, обрадовался Ясон, я постараюсь завести ваш трактор и без этих частей. Спасибо, что не даете выкурить меня из Ясонеляй.
Спокойной ночи, Ясон, снова пожелала ему директорша, и не ходите вы без пальто, закаляться нужно разумно.
Кивнув головой, Ясон пошел на хозяйственный двор и тотчас же взялся за трактор, открыл капот мотора и начал копаться в нем, поднял сиденье, затем принялся стучать молотком, и этот стук отзывался в сердце директорши.
Когда она тихо подошла к Ясону, он сидел с закрытыми глазами на гусеницах трактора, обливаясь холодным потом и весь горя в жару. Директорша приложила руку к его лбу, взяла из его рук молоток и стала вслух размышлять:
Где же мне вас уложить?
И она уводит Ясона в детдом, на второй этаж и укладывает в пустую кровать в спальне. Дежурная воспитательница приносит три одеяла и термометр. Дети спят с раскрытыми ртами, и у мальчика, лежащего рядом с Ясоном, стриженая голова, местами вымазанная зеленкой, похожа в ночном освещении на глобус с континентами и множеством мелких островов.
Директорша о чем-то шепчется с воспитательницей, шепчется долго, и Ясону кажется, что они что-то напевают и танцуют, витая вокруг его койки, и он погружается в глубокий сон.
На дворе выпал снег, он падает густыми хлопьями, и на этот раз, как видно, всерьез за несколько минут он покрывает белой пеленой весь хозяйственный двор детдома, трактор, крыши домов в местечке и окончательно гасит костер за картофельным полем, возле сровненных с землей развалин бывшего мыловаренного завода. И Пранас Жаренас подался домой без шляпы, с заснеженной головой и побелевшими бровями, аккордеон без футляра висит на ремне, перекинутом через плечо, и чуть не волочится за ним по земле. На большом расстоянии за Жаренасом плетется Навицкас, громко зовя собаку, и, приблизившись уже к окраине Ясонеляй, они слышат знакомую музыку Матулёниса и не могут взять в толк, сами ли они или Матулёнис спутал день с ночью.
Но что за разница? Нужно остановиться и хоть раз вслушаться в эту музыку и в слова, произносимые мужскими и женскими голосами, чтобы понять наконец, о чем тут поется. Несомненно, это о сотворении и начале всего сущего И самого Ясона
ГЕНРИХ МОНТЕ
«Et egressus ibat secundum consuetudinem in Montem Olivarum. Secuti sunt autem ilium et discipuli. Positis genibus orabat, dicens: «Pater, si vis, transfer calicem istum a me; sed Tua fiat». Apparauit autem illi angelus de coelo, confortans eum. Et factus in agonia, prolixius orabat. Et factus est sudor eius sicut guttae sanguinis decurrentis in terram».
Занималось хмурое, ненастное утро. Магистр Ордена крестоносцев Хартмунд фон Грумбах закрыл Евангелие. Слуга Иоганн поднес ему чашу.
Да будет не моя, а твоя воля пробормотал Хартмунд, опуская руки в чашу, и, зачерпнув воды, ополоснул свое высохшее бородатое лицо.
Что делают пруссы? спросил он.
То же, что и вчера. Сидят и пьют.
Иоганн смотрел на спину магистра с кровавыми следами врезавшейся в тело кольчуги и покусывал губу.
Магистр, начал он. Этой ночью мне снова приснился все тот же сон: я видел благословенных Бернарда, Доминика, Франциска и Августина; они шли со своими братьями и с вами, магистр.
Доспехи! приказал Хартмунд. Иоганн, я уже слышал про этот сон. Тебе всегда начинают сниться сны, когда ты хочешь утаить свои греховные делишки.
Но этой ночью, светлейший магистр, передо мной явилась пресвятая дева Мария; приподняв вашу накидку, она показала на раны и сказала: «Божьей милостью избранный мною светлейший магистр во спасение души донашивает уже третью железную кольчугу».
Лжешь, угрюмо и со злорадством в голосе прервал его Хартмунд. Ты слишком глуп, чтобы видеть такие сны. Я все равно повешу тебя за обжорство и лень. Мне сообщили, что ты вчера вылакал все мое освященное вино А теперь прикажи братьям, чтобы начинали.
Пруссы вместе с орденскими братьями уже второй день сидели за длинными столами и, переевши, не могли даже подумать ни о дичи, ни о вине. И когда прислуживающие братья внесли на деревянных блюдах капусту, крестоносцы радостно оживились, а пруссы, притихнув, с удивлением смотрели, как орденские братья с хрустом поедают это невиданное пруссами кушанье.
Хмельной прусс, размахивая грамотой, выданной ему орденом за восковыми печатями, нашептывал своему соседу:
Вот видишь, они такие же люди, как и мы, только что оружия у них больше Мы никогда их не победим, потому что они способны есть траву Им и в пустыне не страшно будет
Тем временем крестоносцы с наслаждением поедали капусту, и тот же прусс, следящий за ними исподлобья, внезапно хлопнул грамотой по столу и громко, чтобы услышали все присутствующие пруссы, воскликнул:
Ничего, и мы научимся!
И он с отвращением принялся жевать капустный лист. Несколько пруссов последовали его примеру. А крестоносцы снисходительно улыбались.
Хартмунд фон Грумбах стоял, укрывшись в тени галереи, и, наморщив лоб, смотрел на прусса, упорно жующего и проглатывающего целые листы капусты, пока его челюсти вдруг не перестали двигаться и он не поднял глаза к галерее.
Хвала нашему господу Иисусу Христу, прусские вожди! Как я вижу, ваши души пребывают в мире и покое, промолвил магистр, выходя на свет. Удовлетворены ли вы нашим братским соглашением?
Да, ответили пруссы.
Отправились ли посланцы с этой доброй вестью в ваши земли?
Да, ответили пруссы.
В псалмах говорится: да воцарятся мир и благодать, сказал магистр и поднял руку. Так выпейте же.
За фон Грумбаха! подняли кубки пруссы.
Магистр опустил руку и вдруг негромко спросил:
Дорогие мои гости! Чего заслужил человек, который, пользуясь гостеприимством, угощаясь яствами и напитками, вонзает в спину хозяина нож?
Огня, по прусским обычаям ответил пожилой прусс в собольей шапке.
Вчера, когда погасли факелы, кто-то из вас напал на меня, но, хвала богу, я был в кольчуге, с металлом в голосе произнес магистр.
Крестоносцы, как по команде, поднялись и покинули парадный зал. Пруссы поставили свои кубки и переглянулись. Когда же щелкнули дверные засовы, они вскочили с мест и тогда только обнаружили, что их оружие исчезло.
Это ложь! вскричал кто-то из пруссов. Чистейшая ложь!
Хватит гневить бога! крикнул Хартмунд и поднял правую руку.
И крестоносцы начали бросать в пруссов горящие связки поленьев и лить смолу. Пламя ширилось, превратив зал в море огня. Наверху, на галерее, стало невыносимо жарко.
Хартмунд вернулся в свою келью. Даже сюда доносились приглушенные крики сжигаемых. Он приложился к распятию и снял его со стены со словами:
Иисусе Христе, ты всегда указывал Ордену путь, ты пересадил и привил его корни на ливонской и прусской землях, так помоги же, господи, согнуть их упрямые шеи и подавить мятеж в самом его зачатии. И когда пруссы останутся без вождей, я обращу свой меч на восток против закоренелых язычников литовцев, ятвингов и проживающих по соседству с ними русских. Аминь.
Потом прибежал Иоганн и сообщил, что огонь переметнулся в другие помещения и что пожар уже невозможно потушить.
Пускай горит. Выведи только коней, мы вернемся в Кенигсберг, сказал Хартмунд. На месте этого замка пруссы построят своими руками десяток таких же замков Теперь-то они будут покорны, как овечки! Ну, живей же, Иоганн, поворачивайся!
Пробегая по галерее и укрываясь плащом от адского жара, магистр на мгновение увидел объятого пламенем прусса быть может, того же, что хотел научиться есть зелень. Он пел предсмертный гимн своему языческому богу, и в огне, словно живой, извивался пергамент с тающими восковыми печатями
Отряд крестоносцев без оглядки скакал по прусской долине, мимо затаивших дыхание деревень, через леса и вдоль берега реки Преголи. Шел дождь. По лицу Хартмунда струилась вода и стекала с его бороды. К вечеру дождь перестал, и наступила какая-то странная тишина, словно покой навечно опустился на прусскую землю.
Таща за собой ужасающий, протянувшийся на запад хвост, вздымаясь на востоке до середины небосвода, летела комета, отбрасывая на крыши Магдебурга, на башни собора, на темные, как колодцы, дворы и проулки какой-то странный мертвенный свет. И протяжный непрерывный вой собак лишь усиливал безотчетное чувство страха и обреченности, как перед неминуемой гибелью.
Пустынными, словно вымершими, улочками шли четверо мужчин, прикрывая плащами дрожащее пламя свечей, а откуда-то из-за угла доносились пьяные песни и крики и грохот пустых бочек, выкинутых из корчмы и катящихся по булыжной мостовой.
В соборе утихло песнопение, когда на амвон бегом взбежал монах-проповедник, воздел руки и застыл в этой позе, глядя через настежь открытые двери собора поверх голов прихожан на пустынную площадь, залитую неестественным светом кометы.
Перст божий в небесах! воскликнул монах. Господь бог шлет новое испытание своему народу!.. Поднимайтесь в крестовый поход, христиане! Еще не успели оплакать мы лучших братьев Тевтонского ордена пресвятой девы Марии, которых закоренелые язычники литовцы вырезали на поле Дурбе, как прусские выкресты, подстрекаемые Генрихом Монте, этим дьявольским выродком рода человеческого, снова впали в неверие и зверски истребили множество наших добрых христиан
Монах на мгновение умолк, услышав женский крик в боковом нефе. Тощий, угрюмый человек с ребенком на руках отталкивал от себя неистовствующую женщину. Она упала и, извиваясь всем телом на полу, кричала сквозь слезы:
Мое чрево иссохло! Верните из Пруссии моего мужа!..
Монах вобрал воздух и, ткнув перстом в сторону женщины, громогласно воскликнул:
В крестовый поход!.. Если бы отец твой встал на пороге, и твой брат повис у тебя на шее, и твоя мать напомнила бы тебе о груди, которой вскормила тебя, уйди, растоптав ногами отца своего, уйди, растоптав и мать свою, и встань под знамя креста
Угрюмый человек с аскетическим, словно из камня высеченным лицом молча вышел из собора, неся на руках ребенка.
Четверо монахов со свечами шли по пустынным улицам, освещенным кометой.
Так ты здесь, ученый Гирхалс? спросили они мужчину.
Гирхалс поклонился, и все они долго и молча смотрели на ребенка.
Я направляюсь в Пруссию. Благословите меня! внезапно горячо воскликнул Гирхалс, склоняя голову. Мне привиделась пресвятая дева Мария и молвила: «Гирхалс, дитя смерти, скоро ты будешь на пиру сына моего». Благословите меня, святые отцы!
Да хранит тебя бог, вздохнул самый старый монах, подняв взгляд на залитое жутким светом небо; он осенил себя крестным знамением и, отойдя немного с другими монахами, остановился. О чем мы должны просить божью матерь в своих молитвах?
В кафедральном соборе зазвонили колокола, сначала ударил большой колокол, а за ним раздался тревожный и жалобный перезвон маленьких колоколов.
Гирхалс закрыл глаза, весь выпрямился и, горестно усмехнувшись, ответил:
О том, чтобы матерь божья позволила мне явиться на пир ее сына, но только не с пустыми руками, а с головой Генриха Монте на блюде.
Бурное соленое море несло суда крестоносцев с порванными парусами. На флагманском корабле графа Барби горел фонарь, и пятнадцать разбросанных по морю кораблей старались не потерять из виду красный, словно догорающая головешка, огонек. Граф Барби, пошатываясь из стороны в сторону, ходил по палубе; Гирхалс, бывший учитель Генриха Монте в Магдебурге, и трое других таких же старых вояк сидели подле мачты. Принц Уэльский и рыцарь из Бургундии перегнулись через борт: их нещадно рвало. На корме стояли лошади на привязи когда корабль накренялся, они теряли равновесие и повисали на веревках.
Какой дьявол придумал везти нас по морю! чертыхались рыцари. Все кишки нам повырвет!
А если б мы ехали сушей, Генрих Монте повыпустил бы нам кишки еще раньше, чем мы успели бы прийти на выручку ордену, перекрикивая шум моря, возразил граф Барби.