Полил дождь, и совсем стемнело. Ветер унялся. Босой, оборванный матрос взобрался по вантам на мачту.
Где земля? крикнул ему Барби.
А бог ее знает. Когда рассветет, увидим, раскачиваясь вместе с мачтой, отозвался матрос.
Бургундский рыцарь выбил днище из бочки и, накренив ее, принялся лакать вино.
После пасхи, когда появилась комета, сказал он, отдуваясь, в тот самый день околел мой лучший арабский скакун.
А правда ли, спросил принц Уэльский своим тоненьким, почти детским голоском, мне говорили, что души убиенных в Пруссии христиан, минуя чистилище, летят прямиком в небо?
Святая правда, принц, вздохнул бургундский рыцарь. Недаром наместник божий на земле папа Александр приравнял наш поход к походу на Иерусалим во спасение гроба господня и даровал нашим душам отпущение грехов. Так выпей же, принц, за спасение своей души!
А правда ли, снова заговорил принц Уэльский, его тошнило от вина и от качки, мне говорили, что Монте воровал в Германии лошадей и продавал их пруссам?
Монте старый конокрад и подлец, бросил в ответ бургундский рыцарь, давно уже надо было его повесить.
Монте не украл ни одной лошади! строго возразил Гирхалс, встал и пошатываясь направился на корму корабля.
Граф Барби расхохотался.
Он не находит себе места, жаждет снова узреть любимое лицо Монте.
А что, рыцарь разве видел самого злодея Монте? удивился принц Уэльский. Как же он выглядит?
Увы, он без хвоста и копыт, принц. Гирхалс обернулся и раздраженно заметил: Я не только видел его, сын мой, но и вырастил, обучил и даже сестру свою выдал за него. А сейчас
Гирхалс пролез за перегородку к лошадям и стал гладить их гривы, мокрые, обнесенные морской солью. Он услышал, как рыцари снова заржали, и сердито сплюнул в море.
Палуба опустела, все залезли в трюм, прячась от дождя, один только принц Уэльский, бледный, лежал возле мачты, ухватившись за канат. Корабль бросало с волны на волну, он то поднимался на гребень, то погружался вниз, и Гирхалс слушал, как трещат мачты и все суставы корабля.
Мокрая крыса показалась на палубе, она скользила, цепляясь когтями за доски, пока нахлынувшая волна не смыла ее в море. Гирхалс перекрестился, он уставился расширенными глазами в темень, но больше крыс на палубе не обнаружил. Из трюма доносились песни и пьяный галдеж; вдруг послышался треск, и с проклятьями на устах на палубу вывалились братья крестоносцы. Бургундский рыцарь размахивал знаменем святого Георгия и орал:
Прочь все! Я понесу знамя святого Георгия, и Монте, как собаку
Граф Барби ухватился за древко и прошипел:
Святой Георгий только наш патрон, немецких рыцарей!
Бургундский рыцарь ударил кулаком по голове Барби, и знамя упало на палубу. Барби тут же выхватил меч. Бургундский рыцарь нащупал за поясом только лишь нож, одурев от нанесенной ему обиды и злости, он бросился вперед, и его размозженная голова покатилась по палубе. Чужестранные рыцари вместе со своими оруженосцами сгрудились у мачты и стали прижимать немцев к борту, стремясь столкнуть их в море. Гирхалс видел лишь кучу темных переплетенных, как черви, тел, кряхтящих, падающих под ударами и снова наскакивающих. Он приблизился к ним сзади, нагнулся и силой вытащил из-под чьих-то ног знамя.
Опомнитесь, головорезы! крикнул он своим могучим голосом, и все на мгновение застыли на месте, опустив оружие.
Воины-крестоносцы, ничего еще не соображая, едва переводя дыхание, смотрели, как Гирхалс, стиснув губы, размахнулся над головой и с силой швырнул знамя святого Георгия в море.
Под утро дождь перестал, небо побелело, ветер совсем утих.
Земля! трескучим голосом крикнул с мачты матрос, проторчавший там всю ночь.
Флагманское судно, истерзанное бурей и опасно осевшее в воде, вошло в глубокий и тихий залив и стало в ожидании, пока подойдут другие корабли и бросят якоря. По перекинутым с кораблей на берег доскам вывели беспокойных лошадей.
Берег был пуст. За дюнами стояла покосившаяся рыбацкая лачуга, продуваемая всеми ветрами. Босоногий монах из Магдебургского собора, сопровождающий теперь воинов-крестоносцев, сунул головешку в тростниковую крышу, и она занялась пламенем.
Оруженосцы расставили палатки, и весь лагерь отслужил мессу. Но вдруг послышался топот копыт, и, подобно привидению, по берегу пронесся отряд всадников и скрылся в лесу. Один за другим вспыхнули кострами просмоленные корабли.
Мы отрезаны! воскликнул граф Барби.
Рыцари схватились за оружие, но пруссы больше не показывались.
Чем глубже в прусскую землю заходили рыцари-крестоносцы, тем тревожнее становилось у них на душе: казалось, эти пруссы, точно привидения, недосягаемы для их мечей, они вроде бы рассыпаются и тем не менее все время, незримые, преследуют рыцарей и сопровождают каждый их шаг.
В деревне Покарве, в которую крестоносцы вступили ранним утром, царила гробовая тишина. Босоногий монах, замыкающий колонну, носился с пылающим факелом от дома к дому.
А когда рыцари ехали по широкой долине, поросшей травой и кустарником и лишь окаймленной лесом, деревня утопала уже в море огня. Монах, выбежав из деревни, остановился и, утирая пот с лица черной от сажи рукой, пробормотал:
Пресвятая дева Мария, это за четвертую рану твоего сына!
Граф Барби остановил коня. Он глубоко дышал, озираясь по сторонам, затем надел шлем.
Мы в мешке. Там пруссы Назад! скомандовал он.
Где вы видите пруссов? спросил принц Уэльский.
Назад, все вы слепцы!.. Этот туман над холмом не просто туман. Там дымятся взмыленные прусские кони!
И в то же время послышалось протяжное конское ржание, и словно из-под земли вырос перед рыцарями всадник. Его огромная голова была черна, а на лице выделялись красные пятна рта и глаз; в каждой из его непропорционально коротких и толстых, словно из живота выраставших рук торчало по копью, а за спиной его, подобно прядям волос, развевалось пламя. Однако рыцарь казался окаменевшим. Его конь скакал, ничего не видя, обезумевший от боли и страха. Несколько мгновений рыцари стояли, объятые ужасом, потом, придя в себя, лучники поспешно натянули тетивы. Одна стрела дрожа впилась в шею всадника, другая в грудь коня. Конь бросился от боли в сторону, смяв несколько пехотинцев.
Так вот каков Монте! вырвалось у принца Уэльского.
Он не успел прикрыться щитом, как копье, неподвижно укрепленное в левой руке всадника, скользнув по броне, пронзило детскую шею принца и сбросило его с седла. Лошадь с неподвижным всадником и с принцем Уэльским на его копье упала на колени и перевернулась через голову. И теперь только рыцари увидели, что всадник всего-навсего выкрашенное чучело, привязанное к лошади, и они еще долго рубили мечами деревянного всадника, как живого
А из-за холма с криком и гиканьем вылетела прусская конница и врезалась в самую гущу крестоносцев. Смешались лошади и люди, пруссы бились недолго, но жестоко, потом повернули коней и отступили. Рыцари и их оруженосцы затянули победную песню «Christ ist erstanden» и начали преследовать бегущих пруссов. Граф Барби чертыхался и грозил кулаками:
Бараньи головы! Это языческое коварство!.. Свиньи
Но крестоносцы в пылу боя его не слушали.
За холмом, выстроившись в три ряда, под укрытием подпертых шестами щитов стояли прусские пехотинцы. Они расступились, пропуская своих всадников, а затем снова сомкнулись. Рыцари не могли остановить разбежавшихся лошадей, и в них полетели сотни стрел. Гирхалс, хватая ртом воздух, почувствовал, что он падает из седла, и лошадь с распоротым заостренными кольями животом придавила его. Он лежал почти без сознания и словно сквозь туман видел приближающегося всадника, похожего на Монте, но лица его не мог разглядеть
И я узрел: вот палевый конь, и имя сидящего на нем всадника было Смерть, и ад следовал за ним
Из леса, окружающего поле, показалась другая часть прусских всадников и пеших, отрезая путь к отступлению.
И горстка вырвавшихся крестоносцев, словно преследуемая самим дьяволом, убегала по лесу все глубже в трясину. Они спотыкались о сгнившие стволы деревьев и падали, задыхаясь, снова поднимались и очертя голову снопа бежали не разбирая дороги, проваливаясь в болотные окна.
Монах, сжегший деревню Покарве, и два оруженосца, единственные добравшиеся до суши, упали наземь, но снова поднялись и, толкаясь, стали залезать на дуб. Они уселись на ветвях, затаив дыхание, и монах затянул своим тоненьким, дрожащим от холода и пережитых страхов голоском псалом пресвятой девы Марии.
Через некоторое время из кустов вылез прусс, глянул на ветви дуба и преспокойно уселся в траве. Следом за ним появилось еще несколько пруссов: они хладнокровно, как бы совсем не обращая внимания на немцев, устроились рядом с первым.
Медведь ревел в реке на отмели, разбрызгивая лапами воду. Он был цепью прикован к пню.
В лагере пруссов пылали костры, на вертелах шипели туши. Генрих Монте пил с пруссами, празднуя победу, и молча следил за медведем. Несколько воинов толкали откормленного монаха, подгоняя его копьями в объятия зверя, и гоготали во все горло:
Ха-ха, толстопузый разбойник, нас-то ты окрестил, окрести теперь нашего предка, ха-ха!
Монах упирался, затем, пятясь назад, испуганно пробормотал:
Дитя мое, я крещу тебя во имя отца и сына и святого духа
Он плакал от сознания своего бессилия.
Всадник на вороном коне величаво и неторопливо ехал через лагерь.
Монте, обратился он к вождю, не слезая с коня, тебя зовет к себе жрец Алепсис.
Почему я должен явиться к нему, а не он ко мне? пожал плечами Монте.
Не спорь, Монте, предостерег его Кольтис, одноглазый старый прусс. Хоть ты и избран великим вождем пруссов, Алепсис все же могущественнее тебя: он разговаривает с богами
Скажи, что я прибуду завтра.
Сейчас! настаивал всадник.
Монте поднялся. Ауктума подвел коня. Катрина, не спуская глаз с Монте, вышла из палатки:
Генрих, куда ты? Я тоже с тобой Не оставляй меня одну.
Подай коня и моей жене, Ауктума
Они ехали лесом, провожаемые глазами невидимых стражей Алепсиса, которые, однако, то и дело мелькали между деревьев. На опушке священной дубовой рощи всадник остановил их:
Обождите здесь.
Монте и Катрина спешились и передали поводья Ауктуме.
Катрина, не молись здесь, сказал Монте, здесь нельзя молиться по-христиански. Здесь священный лес.
Хорошо, Генрих, я постараюсь не молиться.
Из дубовой рощи вернулся всадник и сказал:
Монте, следуй за мной Если эта женщина действительно немка, пускай она останется.
Нет, она пойдет со мной. Она моя жена.
На ветвях тысячелетнего дуба развевались ленты пестрой ткани и куски шкур, свисало мясо дичи, присохшее к костям. Жрец Алепсис вышел из сложенного пирамидой бревенчатого домика. Осенний ветер трепал его белое одеяние и седые пышные волосы. Монте приложил ладонь к горлу, выражая этим свою верность, и склонил голову.
Великий прусский вождь Монте, я заставил тебя ждать, сказал Алепсис, кончиками пальцев смахивая набегающую на глаза слезу. Я говорил с богами, и они сказали: тевтоны будут наказаны, и более чем достаточно. Разумеется, лишь тогда, когда мы будем почитать только своих богов и будем слушаться тех, кому дано говорить с богами Монте, почему ты попрал обычаи отцов и не прислал сюда третью долю своей добычи?
Ах вон оно что!.. Кони и оружие необходимы для того, чтобы бить тевтонов, а золота, Алепсис, ты тоже не требуй, ибо лишь за золото купцы соглашаются продавать оружие!
Не гневи богов, Монте!.. Спокон веков мы третью долю добычи отдаем богам. И еще. Жена прусского вождя не может быть немкой. Твой отец прочил тебе в жены пруссачку. А ты из Магдебурга вернулся с немкой.
Великий жрец Алепсис, сдерживая себя, сказал Монте, боги простят меня, потому что я люблю эту немку.
Нет! вскричал Алепсис. Ты говоришь как христианин. Ты лучший воин и вождь, за тобой идут все; но что будет, если все начнут брать в жены немок? Дети уже станут говорить по-немецки Лучше всего будет, если ты ее пожертвуешь богам.
Когда я начал готовить восстание, ты не спрашивал меня о том, кто моя жена. Монте сжал рукоятку меча. Лучше приноси в жертву быков, Алепсис.
Алепсис опустил голову и вернулся в свой пирамидальный домик. Ветер трепал огонь меж камней, поддерживаемый денно и нощно.
Что он от тебя хочет? спросила Катрина.
Ничего. Он хочет принести в жертву быка.
Монте! воскликнул снова появившийся в дверях Алепсис. Мы избрали тебя, мы же можем тебя отстранить. Но будем жить в мире. Я пожертвую только быка да, только быка, если ты дашь обещание не принижать наших богов и всегда воздавать им то, что положено.
Хорошо, я согласен, побледнев, ответил Монте.
Бык с разукрашенными резьбой рогами стоял под дубом. Катрина испуганно следила глазами за каждым движением Алепсиса: он занес нож и всадил его в шею быка. Брызнула кровь, обагрив белые одежды жреца. Он подошел к Монте и помазал его шею кровью из чаши. Затем приблизился к Катрине и раздраженно плеснул ей кровью в лицо.
Воли богов не изменить, пробормотал Алепсис. Она все равно останется христианской змеей, которую ты согреваешь на своем ложе.
Ничего не бойся, сказал Монте Катрине. Мы уже уходим отсюда.
На лице Катрины высыхала, свертываясь, кровь.
Некоторое время было тихо, и казалось, что в этой дубовой роще живет один только Алепсис с вечным священным огнем. Но потом откуда-то появилось множество людей, одетых в белое, они окружили быка и спокойными привычными движениями принялись разделывать его тушу.
Монте и Катрина возвращались лесом обратно в лагерь.
Генрих, что он хотел от тебя? Катрина взяла Монте за руку, их лошади шли рядом, касаясь друг друга боками.
Он требовал, чтобы я тебя сжег.
За что, Генрих?
Для пруссов ты только немка. Но ради меня ты отказалась от своей родины, от своего дома, и теперь я буду для тебя домом и родиной, я защищу тебя и от пруссов и от немцев. Будь спокойна, Катрина.
Катрина внезапно придержала коня. Где-то совсем близко, словно из облаков, лилась печальная, горестная мелодия. Проехав немного вперед, они увидели в тени дуба сидящих пруссов. Горел костер, над ним шипела поджариваемая дичь. Песня, доносившаяся с ветвей дуба, внезапно оборвалась, и на дереве началась схватка, послышался треск, и на землю с суком в руках свалился весь грязный оруженосец. Он лежал перед Монте оглушенный ударом и глупо улыбался ему, пока один из пруссов не подошел и не надел ему на голову мешок.
Поспел, сказал Монте и повернул коня.
Из кроны дуба снова поплыла песнь.
Конь Монте вошел в речку и пил воду. Катрина соскочила с лошади и умывала лицо. Монте с горечью смотрел на такие знакомые и хрупкие плечи жены. Блики солнца падали сквозь раскачивающиеся на ветру ветви деревьев на воду, на лошадей, на лицо Катрины, по которому, казалось, пробегали тени тревожных мыслей. Внезапно Монте заметил корзинку, привязанную к ее седлу, и раскрыл ее. С удивлением он обнаружил там белую детскую вышитую рубашонку и шапочку в его руках они были легче паутинки. Обернувшись, Катрина, как кошка, подскочила к нему и ухватилась за корзинку.
Отдай! крикнула она резко.
Монте лишь обхватил ее за талию и поднял в седло.
Лошади шли лесом.
Я не должна была его оставлять, опустив голову, сказала Катрина, и ей казалось, что снова и снова она въезжает на ратушную площадь Магдебурга У позорного столба стоит наказанный за побег от своего господина слуга. Он выглядит очень смешным с пригвожденным к столбу ухом и с ножом в руке, Катрина невольно усмехнулась Затем Монте берет у нее из рук ребенка. Гирхалс помогает ей спешиться, Монте протягивает ребенка Гирхалсу, но сначала целует его и говорит Катрине:
И ты поцелуй.
Она удивленно смотрит на Монте и целует сына. Тогда Монте тревожно озирается и в смущении говорит:
Поднимемся, Катрина, на колокольню. Я хочу в последний раз взглянуть на город.
Катрина радостно, как ребенок, бежит к собору, и тогда уже Монте со всей осторожностью передает Гирхалсу сына.
Не беспокойся, Генрих, говорит Гирхалс, глядя Монте в глаза.
Всю колокольню облепили голуби, их белые перышки, застрявшие в железных переплетах оконных проемов, треплет ветер.
Мне как-то не по себе, Генрих, перед дорогой Говорят, пруссы очень жестоки. Быть может, это потому, что они живут в лесах среди животных?