Аугустас Спельскис заведующий клубом-читальней, у него хромовые сапоги, полученные через Пернаравичюса, а штаны галифе достались ему после отъезда Иванова. Что за удовольствие стоять вот так на крыльце читальни с погасшей папироской в зубах и глядеть на мир прищуренными и сверлящими глазами!
Он ставит на подоконник патефон и запускает его.
Остается лишь сдвинуть в зале стулья, накрыть на сцене стол красным сатином и расставить на нем весь реквизит для этого вечера: бутылки с водой, которая то его мановению должна будет превратиться в красное вино, буквы, внезапно появляющиеся на белом листе бумаги, и главное гвоздь программы: плачущую картину.
Аугустас Спельскис влезает на сцену и спокойно, самоуверенно, словно кошка, играющая с мышью, обращается пока что к пустому залу, в котором орудует метлой его подручный Левитанскис:
Дорогие товарищи!.. Друзья! Вы утверждаете, что бог есть?! А я вам говорю, что бога нету. Я утверждаю это, опираясь на факты. Если вы не согласитесь со мной или захотите возразить, пожалуйста, но только опирайтесь тоже на факты!..
Левитанскис, старый, чудом уцелевший, но тронувшийся в уме последний дуокишкский еврей, прислушивается, обхватив руками метлу, смотрит на своего начальника на сцене как на Моисея на горе Синай и дожидается новых откровений.
Подметайте, подметайте, товарищ Левитанскис! кричит ему Аугустас Спельскис. Или нет, залезайте на сцену, вы будете моим ассистентом. Вы поняли, товарищ Левитанскис?
Левитанскис понял, он положил метлу и влез на сцену.
Опиум! выкрикнул еще Аугустас Спельскис, когда Левитанскис стал за столом. Ваше возражение, дорогой товарищ вы там, третий слева, это опиум и дым в глаза!.. Отлично, так вот, товарищ Левитанскис, вы должны будете поднять эту картину так, чтобы ее видели все.
Вот эту вот? спрашивает Левитанскис и, не дожидаясь ответа, поднимает над головой огромную метровую картину, которую Аугустас Спельскис заимообразно достал на хуторе Пагреже, нигде не раздобыв настоящих образов святых. А на ней изображены два господина, взоры которых обращены назад, на бурую корову, забредшую в высокую траву, а еще дальше не то облака, не то горы и мелкая надпись, которую публика, конечно, не разберет: «Тут я и г. Матулайтис, председатель общества разведения литовских фиун (датских буренок), нарисованные за 201/2 литов возле импортированной мною коровы Дагмары». Эта картина особенно понравилась Аугустасу Спельскису потому, что тут два человека и всего два глаза, и посему придется просверлить лишь по одной дырке в глазу каждого из этих двух господ и можно будет обойтись двумя трубочками, через которые Левитанскис пустит им в глаза красные слезы, когда настанет время плакать.
Пластинка кончилась, и патефон издает одно только шипение, Левитанскис безучастно смотрит в зал, а когда музыка наконец послышалась снова, картина оказалась вдруг у Левитанскиса на груди, и Аугустинас Спельскис отлично знает, что теперь уже никто, никто не сможет дозваться Левитанскиса, ибо вот уже шевелятся его губы и Левитанскис начинает считать, словно пытаясь воскресить всю свою многочисленную родню, начиная с братьев, родителей и прапрародителей, перескакивая на двоюродных братьев, дядей и теток, заваленных землею в балке за городом, Аарон! Саул! Хаим! Давид! Авраам!.. А картина опускается все ниже, и ошеломленный Аугустас Спельскис видит, как Левитанскис считает, загибая пальцы, и дорогие, с таким трудом доставшиеся трубки и все хитроумно изобретенное плачущее устройство на обратной стороне картины разлетается на мелкие кусочки, и кровавые слезы разводителей коров фиунской масти заливают башмаки Левитанскиса.
Давид Давид Давид
К чертям все, к чертям, так как все другие трюки, как, например, превращение воды в вино, никого особенно не ошеломят.
Аугустас захлопывает окно, останавливает патефон, выходит на крыльцо, и настоятель может теперь из-за ограды костельного двора видеть только, как сын учителя срывает плакат; а как он разрывает его в клочья, занеся в дом, как со злости увлажняются его глаза и как заведующий читальней топчет ногами обрывки бумаги, этого никто не видит и никогда не увидит.
Левитанскис, говорит Аугустас, Левитанскис, можешь идти домой, дома докончишь свой счет. Он выводит его на улицу и запирает за ним дверь читальни. Левитанскис, Левитанскис Что ты наделал! И Аугустас почувствовал себя вдруг страшно одиноким, а тем временем бог маленькими глазками на широком лице настоятеля с любопытством следил за ним, как за какой-то редкой зоологической особью, и Аугустасу Спельскису осталось только еще крепче сжать в зубах папиросу, глубоко засунуть левую руку в карман своих штанов галифе, а правой вести Левитанскиса домой, чтобы тот не попал под лошадь или машину.
Читальню откроют только вечером, и будут только танцы с винным душком и потными лапами, и никому тогда в голову не придет искать в зале бога или преследовать его безжалостными фактами, как Аугустас Спельскис со своей плачущей картиной Учитель Спельскис почивает под осевшей землей, его очки запотели, и своим холодным глазом он ищет и никак не разыщет своего сына Аугустаса, шагающего по улицам родного Дуокишкиса, не увидит его день ото дня нарастающего гнева. Что его раздражает? Все, все. Меньше всего, пожалуй, Левитанскис. Мне тесно, говорит Аугустас, тесно, и Левитанскис его как будто бы понимает. Душно мне, душно, говорит Аугустас, и Левитанскис не спрашивает, открыть ли окно, он только хватается руками за голову стало быть, не легким, а голове душно Аугустас пьет дома принесенное тетей Ангелей молоко, варит себе по утрам вкрутую по два снесенных тетиными курами яйца, мажет себе хлеб той же тетей взбитым желтым маслом и усаживается за отцовский письменный стол читать «Das Kapital» в оригинале, и к семнадцати годам он, должно быть, одолеет уже добрую его половину пожалуй, побольше, чем одолел его покойный отец, учитель Спельскис. Он надевает выстиранные тетей Ангелей рубашки, и бессильная злоба душит его, как тесный воротничок, потому что все это не его, а тетино, даже Жигимантас тоже давно уже не его, а тетин. И он смотрит на эти белые, всегда накрахмаленные воротнички и манжеты, к которым словно не пристает никакая грязь, на ее высокую, пышущую спокойствием и здоровьем грудь и завидует тогда своему меньшому брату
Вечером он снова открывает двери читальни, стулья отодвигает в стороны и пол обрызгивает водой, чтобы пыли меньше было, хотя все это входит в обязанности Левитанскиса, запускает патефон, вставляет пластинки в ящик, как патроны в обойму винтовки, и начинает продавать билеты.
И когда уже левый карман штанов тяжелеет от собранных медяков, появляется тетя Ангеля со своими накрахмаленными воротничками и просит билет: бери, мол, деньги, а то плана не выполнишь; и даже тут он вынужден уступить, а потом еще должен смотреть, как все чуть ли не дерутся из-за тети, тискают ее во время танца своими лапищами не одной, а обеими сразу, а на поворотах стараются как можно теснее прижаться своими вонючими ногами к ее ногам. Тогда ее платье ползет вверх, мнется на спине под этими волосатыми лапами с черными от рождения ногтями. А тете это вроде бы нравится, что ее приглашают на танец сразу несколько кавалеров, а не один какой, что другие девицы провожают ее завистливыми взглядами, когда парни уводят ее куда-то за костельный двор в темноту. Трижды уже Аугустас проверял тетю: заперев читальню, он садился на велосипед и, спрятавшись в кустах у речки, каждый раз заставал ее одну, босиком возвращающуюся домой, или иной раз видел ее в освещенном окне за ужином, или же в другой половине дома, в комнате Жигутиса она плела там что-то из соломинок
Парни тайком потягивают винцо за кулисами на сцене, давя осколки стекла, но Аугустас даже не прикрикнет на них, не сгонит вниз, а только возьмет у них бутылку и хлебнет большой глоток, потом глянет в зал, разыщет глазами стиснутую в талии тетю Ангелю, украдкой выключит патефон, поковыряет в нем отверткой и заявит, что танцев больше не будет музыка, мол, испортилась. Но тут же кто-нибудь притащит аккордеон, и тогда Аугустас раз-раз и выключит свет. В зале поднимается шум, гам, свист, все в нем бурлит, как в котле, пока не выплеснется наружу. И он тогда тоже одним из первых выбегает из зала через свою боковую дверь заведующего, хватает тетю за руку и тащит ее в сторону, в темноту.
Обожди, тетя, не уходи, говорит Аугустас. Он запирает парадную дверь читальни, потом через боковую возвращается в зал и выносит со сцены картину с разводителями скота.
Вот, говорит он, возвращаю. Не бойтесь, я сам отнесу картину к вам домой.
Может, лучше в другой раз, говорит тетя. Ведь уже ночь. Не очень-то она мне и нужна, повесь себе лучше на стену. Как-никак тут ведь твой дедушка.
Который же? удивился Аугустас.
Кажется, тот, справа, в шляпе.
Конечно, шляпы в темноте-то не различишь, но тетя попала деду пальцем прямо в глаз.
Зачем же ты его проткнул?
Нужно было, сказал Аугустас, я им обоим проткнул и дедушке тоже.
Ну, доброй ночи, Аугустас, сказала тетя, завтра мне рано вставать.
Я провожу вас, разве нельзя?..
За Дуокишкисом тетя остановилась.
Спасибо, Аугустас, теперь я уже и сама дойду.
Да я ведь картину вам несу, а до хутора еще больше полкилометра, сказал Аугустас. Другие, наверно, и дальше вас провожают? Я не хочу домой!.. Тетя, кричит он, почему вы ничего не видите?! Вы не хотите видеть, как я вас люблю. Я вас безумно люблю!
Тетя вздыхает, садится в траве, берет у него из рук картину и говорит:
Ну и что?.. Ну и что?.. Много кто любит, много кто любит Вот и Жигутис
Но я вас по-другому люблю! кричит Аугустас. Я уже не ребенок, мне же скоро восемнадцать Тетя, говорит он, смотрите, и он описывает рукой круг, став на колени. Вот Земля, а вот Дуокишкис как точка, а вот я, совсем один! Ведь это страшно, и хочется стрелять, стрелять
Аугустас вдруг вытаскивает пистолет, который он нашел, чистя отхожее место, отцовский пистолет, теперь уже снова почищенный и смазанный
Боже ты мой, боже ты мой! застонала тетя, взяла у него пистолет, подошла к речке Гелуона и с размаху швырнула его в тихую заводь, но тут же сообразила, что плохо сделала, потому что когда-нибудь кто-то опять найдет этот пистолет, почистит его и, воя от одиночества, будет искать, в кого бы выстрелить в других или в самого себя Она усаживает Аугустаса рядом и гладит, гладит его по голове, а Аугустас, припав головой к ее груди, глубоко вдыхает запах ее тела Так пахнет дуокишкский небосвод. Тетя, тетя!..
Чего тебе?
Я не могу сказать.
Тетя, склоняет голову, и он что-то шепчет ей на ухо.
Боже ты мой, говорит тетя, да нельзя же так!
Можно! кричит Аугустас. Тетя, какая вы красивая, я один только это вижу!.. Но почему вы меня презираете, почему выбросили мой пистолет?
Не кричи ты, усмиряет его тетя. Господи, да как же это вдруг?!
Но ведь я люблю вас, я не так, как другие я другой! снова кричит Аугустас.
И кто знает, может, сейчас произойдет чудо и расплачется не только Аугустас, но и разводитель скота, его дедушка, с г. Матулайтисом фиунской породы за 201/2 лита.
Тетя Ангеля закрывает глаза, и уже не голова Аугустаса рядом с ней, не его голова, а слепок самой любви любви, которой никогда не было, а может, и была она, эта любовь, давным-давно, еще до отъезда Иванова, или еще раньше до Иисуса, до капустного поля и пятнадцатого октября, но уже после приютских коридоров в монастыре святого Казимира может быть, в тридцать шестом или тридцать девятом году; и могло быть все очень просто: робко, но нестыдливо, встретила она ее, и непременно в белом платье и венке из каких-то цветов на голове, ах, только бы придумать еще, что за цветы, а потом в прозрачную и холодную воду Гелуоны
Аугустас видит закрытые глаза тети и ее улыбку глупую, говорит он себе, отвратительную улыбку, с отвратительно обнаженными зубами, видит, как морщится кожа на ее шее, и ее волосы лезут ему в глаза, в рот и нестерпимо отдают пережаренным салом И ничего не остается, кроме страшного разочарования и дикой злости из-за того, что он так глупо отдал свой пистолет.
Нет бога, пробормотал он.
Тетя коснулась его рукой, но он увернулся от этого прикосновения.
Нету, повторила тетя, нету, успокойся
Я совсем спокоен! вскрикнул Аугустас.
Тетя с чего-то усмехнулась, хотела было потрепать его по волосам, и тогда его вдруг прорвало:
Отстаньте! Вы мне противны противны!
Он со злорадством смотрит на тетю, унизительно разметавшуюся в траве, помятую, и тут осознание своей мужской власти опьяняет Аугустаса, и ему теперь кажется, что стоит только свистнуть, и тетя тут же отдастся ему и будет с глупой улыбкой и отвратительно обнаженными зубами стирать его рубашки и носить ему масло или яйца и, как все, как все они, гнусно разляжется на траве
И тогда тетя, подтянув под себя ноги, оглушила его пощечиной.
Потаскуха! кричит он. Вы потаскуха я знаю и все это знают!..
Он захлебывается слюной: тетин кулак затыкает ему рот, она наносит ему удар за ударом, еще и еще Из его носа начинает хлестать кровь.
Вот тебе, вот тебе за все!
И она бьет наотмашь это лицо за все: за выстаивание коленями на горохе в приюте и за унизительную проверку чистоплотности, за свою мать, за то, что могло быть и чего не было, за ползущего по капустному полю Йонялиса Иванова, за черный беспросветный свой труд, за за И тогда она берет картину и говорит:
И сгинь ты с моих глаз, сгинь совсем отсюда, из Дуокишкиса сгинь!
И, ступая босыми ступнями, она мысленно продолжает избивать и Аугустаса, и господина учителя, и все семейство Греже. Ах, вы думаете, что оказывали мне милость?! Это я вам, как слабым цыплятам, крошки бросала, а не вы мне Только бы еще Жигутиса вырастить и будем в расчете
АМОРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
В Дуокишкскую школу в самый праздник урожая пришло анонимное письмо. Директора не было он должен был произнести речь на празднике, так что письмо это вскрыл и прочел заведующий учебной частью Чапликас свежеиспеченный педагог, всего лишь несколько месяцев назад прибывший по назначению в Дуокишкис. Анонимные товарищи писали, что возникла острая необходимость позаботиться о воспитании и условиях жизни ученика Жигимантаса Спельскиса, поскольку упомянутый ученик круглый сирота, сын из засады убитого буржуазными националистами директора гимназии Спельскиса. Жигимантаса в настоящее время воспитывает женщина, которая не имеет на это никаких юридических и тем более моральных прав! Мальчик был, дескать, оторван от своего старшего брата, единственно близкого и дорогого ему человека, который из-за интриг вышеназванной женщины был вынужден оставить своего малолетнего братишку в руках этой женщины и даже уехать из Дуокишкиса! Она морально падшая женщина, ведущая и это ни для кого не секрет аморальный образ жизни. Просим, если еще не поздно, позаботиться о судьбе Жигимантаса Спельскиса, ибо дети это наше будущее, и т. д. и т. п.
Учитель Чапликас сунул письмо в карман и отправился на почту звонить своей семье в Гаргждай. Он обычно звонил три раза в неделю и всегда в одно и то же время, но на этот раз не дозвонился и не знал, как провести день, так как уроков было немного, а праздник урожая его совсем не интересовал, как, впрочем, и все, что не было непосредственно связано с его работой. В Дуокишкисе, говорил он по телефону своей жене, в Дуокишкисе ежедневно мухи мрут со скуки, тем самым больно задевая телефонисток: будто бы в местечке Гаргждай нет мух и они тоже не мрут! На почте Чапликас вспомнил про письмо, разыскал ученика Жигимантаса Спельскиса и спросил, не сын ли он того Спельскиса, которого убили буржуазные националисты.
Наверное, ответил ученик. Ну, говорят, застрелили.
Так я хотел бы поговорить с твоей опекуншей, сказал тогда Чапликас.
С какой опекуншей? сразу не сообразил ученик Спельскис. А, но мы живем за пару километров от города Хотя она должна быть сейчас в Дуокишкисе ведь праздник урожая.
И оба направились разыскивать тетю Ангелю и нашли ее в «Сингапуре» дощатом полусгнившем буфете.
Хочет поговорить сказал Жигимантас Спельскис, вот этот.
Пускай говорит, сказала тетя.
Но он ведь заведующий учебной частью, сказал Жигимантас Спельскис.
Так, пожалуйста, садитесь.
И учителю Чапликасу ничего больше не осталось, как сесть рядом с тетей, можно даже сказать, совсем рядышком, так как чуть не все стулья увезли на праздник урожая.